Мисс Виолетта Рэй, из Парижа, к мисс Агнес Рич, Нью-Йорк.
21 сентября
Едва мы добрались сюда, как отец получил телеграмму, немедленно призывавшую его обратно в Нью-Йорк. Причиной этому были какие-то его дела, что именно, не знаю, -- ты знаешь, что я никогда не понимала этих вещей, да и не желаю понимать. Мы только что устроились в отеле, в прекрасных комнатах, и мы с мама, как ты легко можешь себе представить, были сильно раздосадованы. Он объявил, что ни за что не оставит нас в Париже одних, что мы должны возвратиться и опять вернуться сюда. Не знаю, что, по его мнению, могло с нами приключиться; вероятно, он воображал, что мы замотаемся. Любимая теория отца -- что у нас вечно накапливаются и накапливаются счета, тогда как некоторая наблюдательность доказала бы ему, что мы носим одно и то же старье по целым месяцам. Но у отца нет наблюдательности, ничего, кроме теорий. Мы с мамой, однако, по счастью сильно напрактиковались, и нам удалось заставить его понять, что мы ни за что не тронемся из Парижа, и что скорей позволим разрубить себя на мелкие куски, чем согласимся снова переплыть этот ужасный океан. А потому отец, наконец, решил, что поедет один и оставит нас здесь на три месяца. Но суди сама, какая он суета: отказал нам в позволении жить в отеле и настаивал на том, чтобы мы поселились в семействе. Не знаю, что внушило ему эту мысль, вернее всего какое-нибудь объявление, которое он увидал в одной из американских газет, издаваемых здесь. Здесь есть семейства, которые принимают к себе на жительство американцев и англичан под предлогом преподавания им французского языка. Можешь себе представить, что это за люди, -- т.е. эти семейства. Но и американцы, избирающие этот странный способ видеть Париж, должно быть, не лучше их. Мы с мамой пришли в ужас и объявили, что и силой нас не вывести из отеля. Но у отца есть манера добиться своего -- более действительная, чем насилие. Он пристает и суетится, пилит, пилит, и когда мы с мамой истомимся, торжество его бывает безупречно. Желала бы я, чтобы ты слышала, как отец распространялся насчет своего "семейного" плана; он говорил о нем со всеми, с кем встречался; заходил к банкиру и толковал со служащими в его конторе, со служащими в его конторе, со служащими на почте, пытался даже обмениваться мыслями на этот счет с лакеями гостиницы. Он говорил, что так будет безопаснее, приличнее, экономнее, что я усовершенствуюсь во французском языке, что мама узнает, как ведется французское хозяйство, что он будет спокойнее, и не знаю -- что еще. Из всех этих аргументов не было ни одного основательного, но это не имело значения. Все его толки об экономии -- чистая чепуха; теперь, когда, всякий знает, что дела в Америке окончательно оживились, что застой совершенно миновал и что там составляются громадные состояния. Мы экономили в течение последних пяти лет, и я полагала, что мы поехали за границу, чтобы пожать плоды этой экономии.
Что же касается до моего французского языка, он настолько безукоризнен, как я только могу желать. Уверяю тебя, что я часто сама удивляюсь легкости, с которой говорю, и когда я приобрету немного более навыка относительно родов имен существительных и идиом, я буду хоть куда по этой части.
Итак, отец по обыкновению настоял на своем; мама неблагородно изменила мне в последнюю минуту, и я, продержавшись одна в течение трех дней, сказала им, что они могут делать со мной, что хотят! Отец пропустил три парохода, один за другим, оставаясь в Париже, чтоб убеждать меня. Ты знаешь, он точь в точь школьный учитель в "Покинутой деревне" Гольдсмита -- даже будучи побежденным, он продолжал убеждать. Они с мамой объездили семейств семнадцать -- они откуда-то добыли адреса -- а я легла на диван и отказалась от всякого участия в этом деле. Наконец, они договорились, и меня препроводили в учреждение, из которого пишу тебе. Пишу тебе из недр парижского manage, из бездны второстепенного пансиона.
Отец оставил Париж только когда, по его мнению, удобно устроил нас здесь, и объявил madame de Maison-Rouge -- хозяйке дома, главе "семейства", -- что просит ее обратить особенное внимание на мое французское произношение. Как нарочно, в произношении-то я всего сильнее; упомяни он о родах и идиомах, замечание его имело бы какой-нибудь смысл. Но у бедного папа совсем нет такта, и недостаток этот особенно резко обнаружился с тех пор, как он побывал в Европе. Как бы то ни было, он пробудет в отсутствии три месяца, и мы с мамой вздохнем свободнее, положение будет менее напряженное. Должна признаться, что нам дышится свободнее, чем я ожидала, в доме, где мы уже прожили с неделю. До нашего переезда я была убеждена, что дом этот окажется заведением самого низкого пошиба; но должна признаться, что в этом отношении приятно обманулась. Французы так умны, что умеют управлять даже подобным домом. Конечно, очень неприятно жить среди чужих, но так как, в сущности, не живи я у madame de Maison-Rouge, я не жила бы в Сен-Жерменском предместье.
Комнаты наши очень мило убраны, стол замечательно хорош. Мама находит все -- дом и жильцов, нравы и обычаи очень забавными, но ее позабавить нетрудно. Что до меня, я, как тебе известно, требую одного: чтобы меня оставили в покое и не навязывали мне ничьего общества. Я никогда не чувствовала недостатка в обществе по своему вкусу, и не думаю, чтоб когда-нибудь ощутила его, пока в своем уме. Но, как я уже сказала, дом прекрасно поставлен, и мне удается делать, что хочу, -- это, как ты знаешь, мое любимое занятие. У madame de Maison-Rouge бездна такта -- гораздо больше, чем у бедного отца. Она -- что здесь называют, une belle femme, т.е. высокая, некрасивая женщина, с претензиями. Одевается она отлично, говорить может обо всем, и хотя она очень хорошая копия с настоящей леди, но вечером, за обеденным столом, когда она улыбается и раскланивается при входе пансионеров, а сама все время глаз не спускает с блюд и слуг, я не могу ее видеть, чтоб не вспомнить какую-нибудь dame de comptoir[*приказчица (франц.) ], красующуюся в углу магазина или ресторана. Я уверена, что, несмотря на свое звучное имя, она некогда была dame de comptoir. Я также уверена, что, несмотря на свои улыбки и на любезности, которые она расточает всем и каждому, она всех нас ненавидит и готова была бы нас убить. Она -- суровая, умная француженка, которой хотелось бы веселиться и наслаждаться Парижем, и ей, должно быть, тоска смертная проводить все свое время среди глупых англичан, которые бормочут ей нескладные французские фразы. Когда-нибудь она отравит суп или красное вино; но надеюсь, что это случится после нашего с мамой отъезда. У нее две дочери, которые, хотя одна положительно хорошенькая, -- бледные копии с матери.
Остальное "семейство" состоит, главным образом, из наших возлюбленных соотечественников и еще более возлюбленных англичан. Здесь имеется англичанин с сестрою, они, кажется, довольно милые люди. Он замечательно красив, но страшно ломается и принимает крайне покровительственный тон, в особенности по отношению к нам, американцам; надеюсь, что мне скоро представится случай хорошенько отделать его. Сестра его -- прехорошенькая и, кажется, очень милая, но по туалету она воплощенная Британия. У нас есть также очень любезный француз, -- маленького роста, -- французы, когда они милы, обыкновенно очаровательны, и немец, довольно высокий, белокурый, похожий на большого белого быка; да двое американцев, кроме нас с матерью. Один из них, молодой человек из Бостона -- с эстетическими наклонностями, который толкует о том, что сегодня: настоящий день во вкусе Corot[*Камиль Каро -- французский пейзажист (1796-1875)] и пр. Другая -- молодая особа, девушка, существо женского пола, право не знаю, как назвать ее, -- из Вермонта или Миннесоты, или другой какой-нибудь местности в том же роде. Эта молодая особа -- самый необыкновенный экземпляр безыскусстного янкеизма, какой я когда-либо встречала; она положительно ужасна. Три раза была у Clementine из-за твоей юбки, и пр.