Въ циркѣ.
За четыре дня до наступленія ноябрьскихъ идъ (10-го ноября 675 года по римскому лѣтосчисленію), во время консульствъ Публія Сервилія и Апія Клавдія, Римъ съ восхода солнца кишѣлъ народомъ. направлявшимся со всѣхъ концовъ города къ большому цирку.
Изъ узкихъ, извилистыхъ, густонаселенныхъ улицъ Эсквиліа и Субуры, преимущественно обитаемыхъ простымъ народомъ, постоянно прибывали громадными толпами люди всѣхъ классовъ и состояній, расплываясь по главнымъ улицамъ, ведущимъ къ цирку.
Горожане, работники, капитоцензы, вольноотпущенные рабы, гладіаторы, покрытые ранами и рубцами, нищіе, безрукіе ветераны старыхъ легіоновъ -- побѣдителей Азіи, Африки и кимировъ. женщины низшаго класса, фигляры, скоморохи, танцовщицы и оживленныя толпы дѣтей составляли собою эту безчисленную массу народа, весело спѣшившую въ циркъ.
Эту веселость квиритовъ не могъ нарушить даже меланхолическій видъ неба, покрытаго, какъ-бы саваномъ, мрачными, сѣрыми тучами, предвѣщавшими скорѣе дождь, чѣмъ хорошую погоду.
Циркъ, построенный Тарквиніемъ Старшимъ и потомъ, послѣ завоеванія Апана {Титъ Ливій I, 96. Діонизій Галикарнолобъ III, 68.} украшенный и увеличенный Тарквиніемъ Гордымъ {Тамже III 43.}, сталъ называться Большимъ, въ отличіе отъ другого цирка, построеннаго К. Фламиніемъ и названнымъ его именемъ {Ливій III, 45.}.
Расположенный въ долинѣ Мурціа, между Палатинскимъ и Авеятипскимъ холмами, большой циркъ въ описываемую нами эпоху не достигъ еще того великолѣпія и громадности, какъ впослѣдствіи, при Юліѣ Цезарѣ и Октавіанѣ Августѣ. Тѣмъ не менѣе онъ представлялъ уже довольно величественное зданіе въ 2,180 футовъ длины и 998 ширины, вмѣщавшее съ себѣ свыше 150,000 зрителей {Плиній, XXXVI, 15.}.
И это громадное зданіе, вполнѣ достойное того народа, побѣдоносные орлы котораго облетѣли уже весь міръ, было постоянно переполнено народомъ; въ числѣ его посѣтителей находились не только многочисленные плебеи, но также патриціи и матроны, -- словомъ, всѣ тѣ, кто любилъ веселыя и любопытныя зрѣлища.
Что-же влекло въ описываемый нами день эту громадную толпу зрителей въ циркъ?
Луцій Корнелій Сулла Счастливый, владыка Италіи и ужасъ Рима, вѣроятно, чтобы забыть на минуту мученія, причиняемыя ему неизлечимой накожной болѣзнью, продолжавшейся уже два года, велѣлъ объявить нѣсколько недѣль тому назадъ, что три дня сряду будутъ даваться обѣды и увеселительныя зрѣлища римскому народу.
Еще наканунѣ все римское плебейство возсѣдало уже на Марсовомъ полѣ за столами, приготовленными по приказанію жестокаго диктатора. Толпа шумно пировала до глубокой ночи и пиръ окончился самой необузданной оргіей. Всѣмъ этимъ обязанъ былъ народъ царской щедрости этого тщеславнаго ужаснаго врага Каія Марія, щедро раздававшей кушанья и самыя дорогія вина въ триклиніи, импровизированной подъ открытымъ небомъ въ честь квиритовъ.
Расточительность Суллы дошла до того, что впродолженіи этихъ празднествъ, происходившихъ въ честь Геркулеса, которому въ эти дни онъ принесъ въ жертву десятую часть своего имущества {Плутархъ, "Жизнь Суллы": Апіанъ Александръ, "Гражд. войны", I, 8 и слѣд.}, громадное количество съѣстныхъ припасовъ ежедневно бросалось въ рѣку и лилось вино, хранившееся сорокъ лѣтъ и болѣе {Плутархъ, "Жизнь Суллы".}.
Этимъ путемъ Сулла дарилъ римлянамъ своей лѣвой рукой часть того богатства, которое награбилъ у нихъ своей хищной правой, и квириты, въ душѣ глубоко ненавидѣвшіе грознаго диктатора, повидимому, весело принимали отъ него подарокъ -- эти празднества.
Время близилось къ полудню. Горячіе лучи солнца обливали золотистымъ свѣтомъ верхушки семи холмовъ, храмы, базилики и дворцы патриціевъ, бѣлѣвшіе своимъ мраморомъ, и пригрѣвали благотворнымъ тепломъ простой народъ, скучившійся въ амфитеатрѣ большого цирка.
Болѣе сотни тысячъ гражданъ собралось уже тамъ, чтобы присутствовать при самомъ любимомъ зрѣлищѣ римлянъ,-- при кровавыхъ бояхъ гладіаторовъ и дикихъ звѣрей. Среди этой толпы тамъ и сямъ, занимая лучшія мѣста, красовались живописныя группы матронъ, патриціевъ, всадниковъ, банкировъ и богатыхъ иностранцевъ, стекавшихся въ вѣчный городъ изъ всѣхъ уголковъ Италіи и со всѣхъ концовъ свѣта.
На третьей скамьѣ, неподалеку отъ тріумфальныхъ воротъ, сидѣла матрона замѣчательной красоты. Высокая, стройная, гибкая, съ открытыми красивыми плечами, эта женщина съ перваго-же взгляда казалась истинной дочерью Рима.
Правильныя черты лица, большой лобъ, красиво очерченный носъ, маленькій ротъ, губы котораго, казалось, жаждали горячихъ поцѣлуевъ, пара большихъ живыхъ черныхъ глазъ, -- все это придавало ей очаровательную прелесть; мягкіе и тонкіе, густые и вьющіеся волосы цвѣта воронова крыла падали ей на плечи, придерживаясь на лбу золотой діадемой, усыпанной драгоцѣнными камнями. Одежда ея состояла изъ тончайшей бѣлой шерстяной туники, обшитой золотой бахромой и обрисовывавшей всю стройность ея тѣла. Сверхъ туники красивыми складками ниспадала бѣлая палла, подшитая пурпурной тканью.
Этой замѣчательно красивой и богатой женщинѣ не было еще и тридцати лѣтъ. Ее звали Валеріей. Она была дочь Валерія Месалы и родная сестра Квинта Гортензія, знаменитаго оратора, соперника Цицерона и впослѣдствіи консула (685 годъ). Незадолго до описываемаго нами времени она развелась съ своимъ мужемъ подъ благовиднымъ предлогомъ безплодія. На самомъ-же дѣлѣ причина развода заключалась въ непристойномъ поведеніи этой матроны, о чемъ довольно громко говорилось во всемъ Римѣ. Общественное мнѣніе считало Валерію довольно вѣтреной женщиной, и тысячи голосовъ разсказывали о ея многочисленныхъ любовныхъ похожденіяхъ. Какъ бы то ни было, но разводъ ея совершился подъ такимъ предлогомъ, что честь ея оставалась достаточно защищенною отъ подобныхъ обвиненій.
Рядомъ съ Валеріей помѣстился только-что вошедшій Квинтъ Гортензій, удивлявшій Римъ блескомъ своего краснорѣчія.
Квинту Гортензію тогда не было еще и тридцати шести лѣтъ. Онъ такъ долго изучалъ пріемы движеній и разговора, такъ привыкъ гармонически управлять каждымъ своимъ словомъ, каждымъ жестомъ, что въ сенатѣ-ли, въ триклиніи или въ какомъ-либо другомъ мѣстѣ -- во всѣхъ его движеніяхъ проглядывало такое благородство, такая величественность, которыя казались вполнѣ естественными.
Въ одеждѣ онъ предпочиталъ темные цвѣта; по складки его плаща были расположены съ такимъ изяществомъ, съ такимъ стараніемъ, что придавали еще болѣе красоты и достоинства его особѣ {Цицеронъ, "Брутъ или о великихъ ораторахъ".}.
Не задолго передъ тѣмъ онъ участвовалъ въ легіонахъ, сражавшихся противъ союзныхъ итальянцевъ, и въ два года успѣлъ сдѣлаться сначала центуріономъ, а потомъ трибуномъ.
Будучи ученымъ и краснорѣчивымъ ораторомъ, Гортензій обладалъ при этомъ замѣчательнымъ сценическимъ талантомъ; половиной своей славы онъ былъ обязанъ своему мелодическому голосу и тѣмъ тайнамъ декламаторскаго искуства, которыми онъ владѣлъ въ такой степени, что принуждалъ Эзопа, знаменитаго трагическаго актера, и еще болѣе знаменитаго Росція приходить на форумъ, когда онъ произносилъ рѣчи, чтобы учиться у него декламаціи {Цицеронъ, "Брутъ"; Плутархъ, "Жизнь Цицерона".}.
Прямо надъ тріумфальными воротами, на одной изъ скамеекъ, прилегавшихъ къ выходу, сидѣлъ ребенокъ-патрицій съ своимъ педагогомъ. Онъ былъ занятъ разговоромъ съ другимъ юношей, которому едва минуло семнадцать лѣтъ, и хотя онъ былъ уже одѣтъ въ тогу, какъ взрослый, однако, на лицѣ его едва-едва пробивался первый пушокъ. Онъ былъ маленькаго роста, болѣзненнаго, слабаго тѣлосложенія, съ блѣднымъ лицомъ, обрамленнымъ блестящими черными волосами, и съ большими черными глазами, въ которыхъ свѣтился живой умъ.
Этотъ семнадцати-лѣтній юноша былъ Титъ Лукрецій Каръ, происходившій отъ благородной римской фамиліи и обезсмертившій себя впослѣдствіи своей поэмой "De Rerum Natura".
Двѣнадцатилѣтній мальчикъ, его собесѣдникъ, былъ Кай Кассій, потомокъ патриціанской фамиліи, сынъ консула Кассія, которому суждено было занять потомъ самое блестящее мѣсто въ исторіи событій, предшествовавшихъ и слѣдовавшихъ за паденіемъ римской республики.
Лукрецій и Кассій вели весьма оживленный разговоръ между собой; будущій великій поэтъ два или три года уже посѣщалъ домъ Кассія и привыкъ цѣнить въ молодомъ собесѣдникѣ сильно развитой умъ и благороднѣйшую душу, что заставило его страстно привязаться къ мальчику. Не менѣе горячо любилъ и Кассій Лукреція, съ которымъ связывали его однородность чувствъ и стремленій, одинаковое презрѣніе къ жизни и одинаковый взглядъ на людей и боговъ.
Неподалеку отъ Лукреція и Кассія сидѣлъ Фаустъ, сынъ Суллы, худощавый болѣзненный юноша, съ блѣднымъ лицомъ, покрытымъ ссадинами отъ недавнихъ ушибовъ, рыжими волосами, голубыми глазами, тщеславнымъ и злымъ выраженіемъ лица; ему, повидимому, очень нравилось, когда на него указывали пальцами, какъ на счастливца, сына "счастливаго" диктатора.
Пока публика занималась разговорами, гладіаторы-ученики съ похвальной горячностью сражались на аренѣ своими деревянными шпагами, въ ожиданіи прибытія консуловъ и ихъ господина, устроившаго римлянамъ это развлеченіе.
Никто изъ зрителей не испытывалъ, повидимому, никакого удовольствія, глядя на эту безкровную битву учениковъ. Но вдругъ ряды оживились: бурные, почти всеобщіе аплодисменты раздались въ громадномъ амфитеатрѣ цирка.
-- Да здравствуетъ Помпей!.. Да здравствуетъ Кней Помпей!.. Да здравствуетъ Помпей великій! кричали тысячи голосовъ.
Помпей, войдя въ циркъ, сѣлъ на платформѣ Опидума возлѣ весталокъ, бывшихъ уже на мѣстахъ, въ ожиданіи кроваваго зрѣлища, которое нравилось и этимъ дѣвственницамъ, посвященнымъ культу цѣломудренной богини. Услыхавъ аплодисменты, Помпей всталъ съ своего мѣста и граціознымъ поклономъ привѣтствовалъ толпу.
Двадцати-восьми-лѣтній Помпей былъ высокаго роста, сильнаго, геркулесовскаго сложенія, съ большой головой, покрытой густѣйшими темными волосами, съ широкими нависшими бровями, изъ-подъ которыхъ виднѣлась пара большихъ черныхъ глазъ, мало выразительныхъ и почти неподвижныхъ.
Крупныя, рѣзкія черты его строгаго лица и мужественныя формы тѣла придавали ему воинственный и красивый видъ.
Конечно, если-бы кто-нибудь повнимательнѣе вглядѣлся во всю совокупность этой неподвижной физіономіи, то не нашелъ-бы въ ней ничего указывавшаго на возвышенность мыслей и высоту подвиговъ этого человѣка, который цѣлыхъ двадцать лѣтъ былъ первымъ въ Римѣ. Тѣмъ не менѣе 25-ти лѣтъ отъ роду онъ явился уже тріумфаторомъ въ африканской войнѣ и отъ самого Суллы,-- конечно, въ минуту необъяснимаго добродушія, -- получилъ прозвище Великаго.
Во всякомъ случаѣ, кто-бы какъ ни думалъ о Помпеѣ, о его заслугахъ, его подвигахъ, и судьбѣ, несомнѣнно одно, что въ тотъ моментъ, когда онъ входилъ въ большой циркъ 10-го ноября 675 года, всѣ симпатіи римскаго народа были на его сторонѣ. Въ 25 лѣтъ онъ достигъ того, что сдѣлался тріумфаторомъ и пріобрѣлъ любовь всѣхъ легіоновъ, состоявшихъ изъ ветерановъ, закаленныхъ въ опасностяхъ и лишеніяхъ среди столькихъ сраженій. Эти легіоны провозгласили его императоромъ.
Быть можетъ, любовь народа въ Помпею отчасти вызвана была и той ненавистью, которую питали плебеи къ Суллѣ, -- ненавистью, неимѣвшею возможности выразиться другимъ путемъ и проявлявшейся въ рукоплесканіяхъ и похвалахъ юношѣ, который хотя и считался другомъ диктатора, но тѣмъ не менѣе одинъ былъ способенъ совершить подвиги не менѣе великіе, чѣмъ подвиги Суллы.
Вскорѣ по прибытіи Помпея появились консулы Публій Сервилій и Аній Клавдій, служебныя обязанности которыхъ оканчивались 1 января новаго года. Передъ Сервиліемъ, исполнявшимъ службу въ этотъ мѣсяцъ, шли ликторы съ топорами, а за Клавдіемъ, исполнявшимъ ее въ прошломъ мѣсяцѣ, несли только пучки прутьевъ (знакъ консульскаго достоинства).
Когда консулы вошли на платформу Опидума, всѣ зрители., словно одинъ человѣкъ, разомъ поднялись съ своихъ мѣстъ, привѣтствуя высшихъ правителей республики.
Едва Сервилій и Клавдій усѣлись на свои мѣста, какъ сталъ разсаживаться и народъ; возлѣ консуловъ, находившихся въ данную минуту въ должности, помѣстились два новые консула, т. е. тѣ, которыхъ выбрали уже въ сентябрьскихъ комиціяхъ на слѣдующій годъ; это были Маркъ Эмилій Лепидъ и Квинтъ Лукрецій Катулъ.
Помпей поклонился старымъ консуламъ, которые отвѣтили ему благосклонно, даже съ нѣкоторымъ почтеніемъ; потомъ онъ всталъ и пошелъ пожать руку Марку Лепиду, обязанному своимъ избраніемъ тому необыкновенному усердію, съ которымъ Помпей употреблялъ свою популярность въ его пользу, прямо вопреки желанію Суллы.
Лепидъ встрѣтилъ съ выраженіемъ почтенія и любви молодого императора, любезно заговорившаго съ нимъ, тогда какъ другому консулу, Лукрецію Катулу, Помпей отдалъ только холодный поклонъ, полный гордаго достоинства.
Во время выборовъ этихъ консуловъ, Сулла, не смотря на то, что уже отказался тогда отъ диктатуры, всѣми силами воспротивился однако избранію Лепида, въ которомъ онъ -- и не напрасно -- подозрѣвалъ своего противника и приверженца Каія Марія. Это противодѣйствіе и помощь Помпея привели къ тому, что кандидатура Лепида не только восторжествовала, но пріобрѣла даже преобладаніе надъ кандидатурой Лутеція Катула, поддерживавшагося Лигархической партіей. Сулла упрекнулъ даже по этому поводу Помпея, говоря, что дурно съ его стороны содѣйствовать кандидатурѣ худшаго гражданина въ ущербъ лучшему.
Съ прибытіемъ консуловъ битва учениковъ прекратилась, и толпа гладіаторовъ, долженствовавшихъ сражаться въ этотъ день, готова была выступить на арену, чтобы, по обычаю, дефилировать передъ сановниками, и ждала только сигнала. Всѣ взгляды были прикованы въ Опидуму, въ ожиданіи сигнала къ битвѣ, но консулы осматривались вокругъ, какъ-бы ожидая кого-то, чтобы спросить у него позволенія. Дѣйствительно, они ждали Луція Суллу, который хотя и сложилъ съ себя диктатуру, по тѣмъ но менѣе былъ полнымъ властелиномъ всего и всѣхъ въ Римѣ.
Наконецъ послышались аплодисменты, сначала слабые, потомъ дѣлавшіеся все сильнѣе и сильнѣе и охватившіе въ концѣ всю арену. Всѣ взгляды обратились къ тріумфальнымъ воротамъ, черезъ которыя, въ сопровожденіи многочисленныхъ сенаторовъ, друзей и кліентовъ, вошелъ въ эту минуту Луцій Сулла.
Этому необыкновенному человѣку исполнилось тогда 59 лѣтъ. Онъ обладалъ хорошимъ, сильнымъ тѣлосложеніемъ и былъ скорѣе высокаго, чѣмъ низкаго роста; и если въ моментъ своего появленія въ циркѣ онъ шелъ медленно, спотыкаясь, какъ человѣкъ съ разбитыми силами, то это слѣдуетъ приписать постояннымъ оргіямъ, которымъ онъ предавался всю свою жизнь. Но главнымъ образомъ разслабленность его происходила отъ мучительнаго, неизлечимаго недуга, наложившаго на его лицо и всю фигуру отпечатокъ болѣзненности и ранней старости.
Дѣйствительно, лицо Суллы было ужасно; не то, чтобы гармоническія и правильныя черты его были некрасивы; напротивъ -- большой лобъ, орлиный носъ съ львиными ноздрями, нѣсколько большой ротъ съ выдающимися властолюбивыми губами могли-бы заставить назвать его красивымъ человѣкомъ, тѣмъ болѣе, что лицо это обрамлялось прекрасными густыми свѣтлыми волосами съ золотистымъ оттѣнкомъ и оживлялось двумя сѣро-синими глазами, живыми, глубокими, проницательными, иногда съ хищнымъ выраженіемъ, какъ у орла, иногда подозрительными и хитрыми, какъ у гіены, всегда, жестокими, всегда властолюбивыми, въ каждомъ движеніи которыхъ можно было прочесть или повелительность, или жажду крови.
Воюя въ Азіи противъ Митридата, онъ былъ избранъ третейскимъ судьей между Аріобоцарномъ, царемъ кападокскимъ, и царемъ парфянскимъ, который послалъ къ нему своего представителя Оробаза. Хотя Сулла былъ въ то время только проконсуломъ, тѣмъ не менѣе, явившись въ судилище, онъ съ чисто-римской гордостью не усомнился, что между тремя приготовленными мѣстами ему предназначается среднее, куда онъ преспокойно и сѣлъ, помѣстивъ справа Оробаза, представителя самаго могущественнѣйшаго изъ царей Азіи, а слѣва Аріобоцарна. Парфянскій царь былъ такъ оскорбленъ этимъ, что по возвращеніи Оробаза казнилъ его смертью {Плутархъ, Жизнь Суллы.}.
Въ свитѣ Оробаза находился нѣкій Концидесъ, знаменитый магъ, по чертамъ лица угадывавшій судьбу человѣка.
Разсматривая лицо Суллы, онъ былъ такъ пораженъ краснорѣчивымъ блескомъ его жестокихъ глазъ, что предсказалъ ему великую будущность и выразилъ при этомъ удивленіе, какъ подобный человѣкъ до сихъ поръ еще не первенствуетъ.
Портретъ Суллы, нарисованный нами, еще недостаточно оправдываетъ эпитетъ ужаснаго, который мы придали ему; лицо его было дѣйствительно ужасно, потому что оно все сплошь покрывалось красноватой сыпью, мѣстами перемежающейся бѣлыми пятнами, что дѣлало его очень похожимъ, какъ выразился съ атическимъ сарказмомъ одинъ афинскій сатирикъ, на негра, обсыпаннаго мукой.
Если и въ молодости Судла былъ такъ безобразенъ, то легко понять, насколько безобразнѣе онъ сдѣлался съ годами, когда злобный нравъ его еще болѣе ухудшился и огрубѣлъ, а вслѣдствіе разврата и оргій не только увеличились отвратительные струпья и пятна на лицѣ Суллы, но и все тѣло его покрылось гнойными прыщами и ранами.
На немъ была надѣта туника изъ бѣлой шерсти, вышитая золотыми узорами. Поверхъ тупики, вмѣсто національнаго плаща или традиціонной тоги, была наброшена элегантная хламида огненно пурпурнаго цвѣта, вышитая также золотомъ и приколотая на правомъ плечѣ золотой брошью съ драгоцѣнными каменьями, ярко блестѣвшими на солнцѣ. Какъ человѣкъ, презирающій все человѣчество, а въ особенности своихъ согражданъ, онъ былъ первымъ изъ тѣхъ немногихъ, которые начали одѣваться въ греческую хламиду.
При аплодисментахъ толпы, по губамъ Суллы пробѣжала саркастическая улыбка и онъ прошепталъ:
-- Аплодируйте, аплодируйте, бараны!
Между тѣмъ консулы подали знакъ начинать представленіе, и гладіаторы, въ числѣ ста человѣкъ, вышли на арену.
Во главѣ ихъ шли Реціарій и Мирмильонъ, предназначенные сражаться первыми; и несмотря на то, что такъ блинокъ былъ моментъ, когда имъ придется во что-бы то ни стало убить другъ друга, они шли, дружески разговаривая между собой. За ними слѣдовали девять лаквеаторовъ, вооруженныхъ только трезубцемъ и веревочнымъ арканомъ, и ихъ девять противниковъ секуторовъ, вооруженіе которыхъ состояло изъ щита и меча.
За этими девятью парами шли тридцать паръ гладіаторовъ, обязанныхъ бороться другъ съ другомъ стѣна на стѣну, изображая въ уменьшенномъ видѣ настоящее сраженіе. Одна половина ихъ называлась фракійцами, другая самнитами. Всѣ они были красивыми, воинственными юношами, колосальнаго роста и сильнаго, геркулесовскаго сложенія.
Вооруженіе фракійцевъ состояло изъ короткаго, загнутаго на концѣ меча, маленькаго квадратнаго щита съ выпуклой поверхностью и шлема безъ забрала. Они носили національный костюмъ того народа, отъ котораго получили свое названіе, отличаясь короткими тупиками изъ алаго пурпура и двумя черными перьями на шлемѣ. Вооруженіе и одежда тридцати самнитовъ были также національныя и состояли изъ короткаго прямого меча, шлема съ крыльями, квадратнаго щита, желѣзныхъ наручней, надѣваемыхъ на правую руку, незащищенную щитомъ, и набедренника, покрывавшаго лѣвую ногу. Самниты носили голубую тунику и два бѣлыхъ пера на шлемѣ.
Шествіе гладіаторовъ заключали десять паръ андоботовъ, одѣтыхъ въ короткую бѣлую тунику и вооруженныхъ только короткимъ мечемъ, скорѣе похожимъ на ножъ. На головѣ у нихъ былъ шлемъ, опущенное забрало котораго имѣло только два маленькихъ отверстія для глазъ, такъ что эти двадцать несчастныхъ, выгнанные на арену, должны были биться точно играя въ жмурки, до тѣхъ поръ, пока но натѣшатъ вдоволь толпу; тогда служители цирка, спеціально предназначенные для этого, начинали гнать ихъ ударами раскаленнаго желѣза, нова они не установятся на аренѣ такъ, чтобы имѣть возможность взаимно колоть и убивать другъ друга.
Сто гладіаторовъ, обходя арену при громкихъ аплодисментахъ и крикахъ толпы, дошли, наконецъ, до того мѣста, гдѣ сидѣлъ Сулла; тутъ они остановились и, согласно инструкціямъ, полученнымъ ими отъ своего антрепренера Аціона, поднявъ головы, воскликнули хоромъ:
-- Привѣтствуемъ тебя, диктаторъ!
-- Недурно, недурно, сказалъ Сулла окружавшимъ его, наблюдая опытнымъ взглядомъ побѣдителя въ столькихъ сраженіяхъ, какъ дефилировали гладіаторы; -- эти рослые и сильные юноши обѣщаютъ пріятное зрѣлище. Горе Аніону, если-бы было иначе! За эти пятьдесятъ паръ гладіаторовъ онъ, мошенникъ, взялъ съ меня двѣсти двадцать тысячъ сестерцій {Около 55,000 франковъ. Каждый сестерцій равнялся 25 сантимамъ.}.
Процесія гладіаторовъ, обойдя вокругъ весь циркъ и поклонившись консуламъ, возвратилась въ свои помѣщенія.
Теперь на залитой солнцемъ аренѣ стояли только два человѣка -- Мирмильонъ и Реціарій.
Наступило глубокое молчаніе; взгляды всѣхъ сосредоточились на двухъ гладіаторахъ, готовыхъ сразиться.
Мирмильонъ, по происхожденію галлъ, былъ бѣлокурый, высокій, ловкій и стройный юноша; на головѣ его надѣтъ былъ шлемъ, украшенный на верху серебряной рыбой, а въ рукахъ онъ держалъ маленькій щитъ и короткій широкій мечъ. Вооруженіе Реціарія состояло только изъ трезубца и сѣти, а одежда изъ простой голубой туники. Онъ стоялъ въ двадцати шагахъ отъ Мирмильона и, казалось, соображалъ, какъ-бы лучше напасть на противника и поймать его въ свою сѣть.
Мирмильонъ стоялъ согнувшись, опираясь всѣмъ корпусомъ на колѣни, и, держа мечъ у лѣваго бедра, ждалъ нападенія Реціарія.
Однимъ ловкимъ прыжкомъ Реціарій очутился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Мирмильона и съ быстротой молніи бросилъ на него сѣть. Въ то-же мгновеніе Мирмильонъ стремительно отскочилъ вправо, пригнувшись всѣмъ туловищемъ къ землѣ, и, избѣжавъ такимъ образомъ сѣти, погнался за Реціаріемъ, который, видя, что ударъ его не удался, бросился бѣжать.
Мирмильонъ сталъ преслѣдовать его, но Реціарій бѣгалъ скорѣе, а потому, быстро обѣжавъ арену, достигъ того мѣста, гдѣ лежала его сѣть. Едва онъ успѣлъ схватить ее, какъ Мирмильонъ почти настигъ его и готовъ былъ уже нанести ему ударъ, по тотъ неожиданно обернулся и вторично бросилъ сѣть на своего врага, который быстрымъ прыжкомъ въ сторону едва-едва избѣжалъ ея.
Въ одно мгновеніе Мирмильонъ былъ уже снова на ногахъ, и когда Реціарій ударилъ его трезубцемъ, то ударъ пришелся только по щиту галла.
Реціарій опять бросился бѣжать. Въ публикѣ послышался ропотъ недовольства; она была оскорблена неловкостью гладіатора, осмѣлившагося явиться въ циркъ, не умѣя еще владѣть своей сѣтью.
На этотъ разъ Мирмильонъ не сталъ преслѣдовать Реціарія, а возвратившись къ тому мѣсту, гдѣ произошло послѣднее столкновеніе, сталъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ сѣти, Реціарій понялъ игру своего врага и, остановившись на бѣгу, тихо пошелъ назадъ вдоль стѣны, направляясь къ тому мѣсту, гдѣ ждалъ его Мирмильонъ. Между тѣмъ раздраженная тысячеголовая толпа злобно кричала:
-- Хорошенько, хорошенько его!.. Убей Реціарія!.. Убей этого глупца!.. Этого труса!.. Ззрѣжь его!.. Зарѣжь!.. Отправь его ловить лягушекъ на берегахъ Ахерона.
Ободренный криками толпы, Мирмильонъ все сильнѣе и сильнѣе наступалъ на противника, который, поблѣднѣвъ какъ полотно, старался дальше держаться отъ него, угрожая ему трезубцемъ и дѣлая въ то-же время всевозможныя усилія, чтобъ поднять свою сѣть.
Но Мирмильонъ, отклонивъ щитомъ трезубецъ врага, готовъ былъ уже пронзить ему грудь, какъ вдругъ послѣдній, бросивъ трезубецъ на щитъ противника, съ замѣчательной ловкостью схватилъ съ земли свою сѣть, но все-таки не настолько быстро, чтобы вполнѣ избѣжать меча Мирмильона, которой ранилъ ему лѣвое плечо, откуда мгновенно брызнула струя крови. Тѣмъ не менѣе Реціарій успѣлъ убѣжать съ своей сѣтью и, не сдѣлавъ и тридцати шаговъ, снова обернулся къ врагу, крича громкимъ голосомъ:
-- Пустая рана, это ничего не значитъ!..
И потомъ запѣлъ шутливую народную пѣсенку.
Эта пѣсня вызвала крики восторга въ публикѣ. Реціарій понялъ, что выходка его, имѣвшая цѣлью завоевать себѣ снова расположеніе толпы, удалась. Раздались даже аплодисменты въ честь этого человѣка, который, будучи раненъ, обезоруженъ, истекая кровью, съумѣлъ все таки найти въ себѣ настолько храбрости, чтобы шутить въ такую минуту.
Мирмильонъ, разозленный насмѣшками противника и видя, что народъ, лишивъ его своей симпатіи, всецѣло отдалъ ее Реціарію, яростно напалъ на врага, но Реціарій отступалъ прыжками и ловко избѣгалъ удара, крича:
-- Приди, мой галлъ, сегодня вечеромъ, я пошлю съ тобою жареной рыбы доброму Харону.
Эта новая шутка произвела громадный эфектъ и заставила Мирмильона еще яростнѣй броситься на врага. Но Реціарію удалось вдругъ такъ удачно бросить свою сѣть, что на этотъ разъ противникъ запутался въ ней. Въ толпѣ раздались громкія рукоплесканія.
Мирмильопъ дѣлалъ неимовѣрныя усилія, чтобы освободиться изъ сѣти, но этимъ только все болѣе и болѣе запутывался въ ней, вызывая громкій смѣхъ зрителей. Между тѣмъ Реціарій бросился туда, гдѣ лежалъ его трезубецъ, и, схвативъ его, снова побѣжалъ къ Мирмильону, крича:
-- Харонъ получитъ рыбу, Харонъ получитъ рыбу!
Съ этими словами онъ готовъ былъ уже ударить врага, какъ вдругъ Мирмильопъ съ отчаяннымъ усиліемъ своихъ геркулесовскихъ рукъ разорвалъ, наконецъ, сѣть, которая, упавъ ему на ноги, оставила свободными только руки, какъ-бы для того, чтобы дать ему возможность отразить нападеніе, но не позволяя свободно двинуться съ мѣста.
Раздались новые аплодисменты толпы, напряженно слѣдившей за каждымъ движеніемъ, за каждымъ жестомъ двухъ бойцовъ" отъ малѣйшаго движенія которыхъ зависѣла теперь развязка борьбы,
Едва Мирмильонъ высвободилъ руки, какъ Реціарій нанесъ ему сильный ударъ трезубцемъ. Однако, Мирмильону удалось отразить его, хотя при этомъ щитъ разлетѣлся въ куски и трезубецъ ранилъ ему обнаженную руку, такъ-что кровь потекла ручьемъ изъ раны. Но почти въ то-же мгновеніе онъ схватилъ лѣвой рукой трезубецъ врага и, бросившись на него всей тяжестью своего тѣла, вонзилъ ему мечъ въ правое бедро. Раненый Реціарій оставилъ трезубецъ въ рукахъ противника и убѣжалъ, обагряя кровью арену; но, не сдѣлавъ и сорока таговъ, онъ упалъ сперва на колѣни, а потомъ въ безсиліи распростерся на землѣ. Нанеся такой сильный ударъ, Мирмильопъ и самъ упалъ, увлеченный собственной тяжестью; однако, ему достаточно было одной минуты, чтобы подняться и, освободивъ свои ноги отъ опутывавшей ихъ сѣти, броситься на врага.
Громкія рукоплесканія, не переставая, гремѣли при этихъ послѣднихъ сценахъ борьбы; они продолжались еще и тогда, когда Реціарій, опершись на лѣвый локоть, обернулся къ народу и показалъ толпѣ свое лицо, покрытое мертвенной блѣдностью. Этотъ несчастный былъ поглощонъ теперь одною мыслью -- какъ-бы достойнѣй и отважнѣй встрѣтить смерть, что не помѣшало ему, однако, обратиться къ публикѣ съ просьбою даровать ему жизнь {Ferrario, De Gladiatoribus; Светоній, Жизнь Цезаря.}. И онъ сдѣлалъ это не потому, чтобы питалъ какія-либо надежды, а просто по принятому обычаю.
Мирмильонъ, упираясь ногою въ тѣло противника и держа наготовѣ мечъ, обводилъ глазами присутствующихъ, ожидая народнаго приговора.
Болѣе 90.000 мужчинъ, женщинъ и дѣтей опустили большой палецъ внизъ, въ знакъ смерти, и только 15,000 подняли его между указательнымъ и среднимъ, въ знакъ того, чтобы гладіатору была дарована жизнь.
Замѣчательно, что въ числѣ 90,000, вотировавшихъ за смерть, были и цѣломудренныя, благочестивыя весталки {Ювеналъ, сатира III.}, которымъ хотѣлось, вѣроятно, доставить себѣ невинное наслажденіе, любуясь предсмертной агоніей несчастнаго.
Мирмильонъ готовъ уже былъ поразить Реціарія, но тотъ, схвативъ мечъ изъ рукъ противника, самъ вонзилъ его себѣ подъ сердце по самую рукоятку. Мирмильонъ вынулъ мечъ, облитый свѣжей, дымящейся кровью, а Реціарій, собравъ остатокъ силъ, воскликнулъ страшнымъ, нечеловѣческимъ голосомъ:
-- Будьте прокляты!..
И упалъ на спину, задыхаясь. Онъ былъ мертвъ.