Спартакъ на аренѣ.
Толпа бѣшено аплодировала, и сотни тысячъ голосовъ наполняли циркъ бурнымъ шумомъ.
Мирмильонъ удалился съ арены, да которой появились теперь прислужники цирка, чтобы убрать трупъ Редіарія, предварительно удостовѣрившись раскаленнымъ желѣзомъ, что онъ дѣйствительно умеръ. На мѣсто, покрытое лужами крови, гдѣ лежалъ убитый, они высыпали нѣсколько мѣшковъ тончайшаго бѣлаго порошка, приготовленнаго изъ мрамора тиволійскихъ каменоломень, и земля, отражая лучи солнца, заблестѣла серебромъ.
Между тѣмъ рукоплещущая толпа продолжала кричать: "да здравствуетъ Сулла!"
Эти крики заставили его обернуться къ Кнею Корнелію Долабелѣ, бывшему консуломъ два года тому назадъ, и сказать:
-- Клянусь дельфійскимъ Аполономъ, моимъ покровителемъ, что эти римляне -- ужасные подлецы. Ты думаешь, они аплодируютъ мнѣ?.. Нѣтъ, эти рукоплесканія относятся къ моимъ поварамъ, приготовившимъ имъ вчера вкусный а сытный обѣдъ.
-- Почему ты не хочешь сидѣть на Опидумѣ? спросилъ его Долабела.
-- Развѣ ты думаешь, что отъ этого возрастетъ моя слава? отвѣчалъ Сулла, и потомъ черезъ минуту прибавилъ:
-- Кажется, Аціонъ продалъ мнѣ недурной товаръ.
-- О, ты щедръ, ты великъ! сказалъ Титъ Аквицій, сенаторъ, сидѣвшій рядомъ съ Суллой.
-- Да поразитъ Юпитеръ своими молніями всѣхъ низкихъ льстецовъ! воскликнулъ съ раздраженіемъ эксъ-диктаторъ, занося руку за лѣвое плечо, чтобы почесать его и тѣмъ уменьшить зудъ, причиняемый отвратительными маленькими насѣкомыми, мучительно кусавшими его.
И послѣ небольшой паузы прибавилъ:
-- Я отказался отъ диктатуры и удалился въ частную жизнь, а меня все еще хотятъ считать владыкой! О, низкіе люди, они иначе не могутъ жить, какъ только пресмыкаясь!..
-- О, Сулла, не всѣ рождены для того, чтобы пресмыкаться, смѣло замѣтилъ ему одинъ патрицій, сидѣвшій неподалеку.
Этого отважнаго человѣка звали Луцій Катилина.
Онъ былъ высокаго роста, лѣтъ двадцати семи, съ сильной, широкой грудью, могучими плечами и съ мускулистыми руками. Большая голова его была покрыта густыми, вьющимися, черными волосами, а лицо, смуглое и мужественное, съ широкими висками, выражало рѣшимость. На широкомъ лбу его, отъ черепа до самаго носа, проходила толстая вена, постоянно налитая кровью; темносѣрые глаза его выражали всегда жестокость, а рѣзко очерченные мускулы лица, подверженные нервнымъ судорогамъ, позволяли внимательному наблюдателю угадывать малѣйшія движенія его души.
Въ описываемую нами эпоху Катилина успѣлъ уже прослыть страшнымъ человѣкомъ; всего болѣе ужаса внушалъ онъ своимъ вспыльчивымъ, сангвиническимъ характеромъ. Не задолго передъ тѣмъ онъ убилъ патриція Гратидіана, спокойно прогуливавшагося по берегу Тибра, за то только, что тотъ отказался ссудить ему значительную сумму. Деньги эти были необходимы Катилинѣ для уплаты его громадныхъ долговъ, безъ чего онъ не имѣлъ возможности получить ни одной изъ тѣхъ общественныхъ должностей, какія онъ хотѣлъ-бы занять. То были времена проскрипцій, когда ненасытная жестокость Суллы затопляла Римъ кровью. Гратидіанъ не подвергся проскрипціи; онъ принадлежалъ даже въ партіи Суллы. Но такъ-какъ онъ былъ чрезвычайно богатъ, а имѣнія осужденныхъ конфисковались, то, когда Катилина притащилъ трупъ его въ курію, гдѣ сидѣлъ Сулла, и, бросивъ передъ нимъ мертвеца, объявилъ, что убилъ Гратидіана, какъ врага Суллы и отечества, то диктаторъ не сталъ впивать въ щекотливыя подробности и, закрывъ глаза на это дѣло, счелъ за лучшее присвоить себѣ безчисленныя богатства убитаго.
Вскорѣ послѣ того Катилина поссорился съ своимъ братомъ, оба схватились за мечи; но кромѣ замѣчательной силы въ рукахъ, Катилина обладалъ еще удивительнымъ искуствомъ въ бою. Конечно, братъ его палъ убитымъ, а онъ наслѣдовалъ его имущество: посредствомъ котораго избавился отъ раззоренія, угрожавшаго ему вслѣдствіи его расточительности и разврата. Сулла закрылъ глаза и на это дѣло, а квесторы и подавно.
При смѣлыхъ словахъ Катилины Сулла спокойно обернулся къ нему и спросилъ:
-- А какъ ты думаешь, много-ли найдется въ Римѣ гражданъ, столь храбрыхъ, какъ ты, и, подобно тебѣ, способныхъ сохранить величіе, какъ въ добродѣтели, такъ и въ преступленіи*?
-- Великій Сулла, отвѣчалъ Катилина,-- я не могу разсматривать людей съ высоты твоего могущества; я знаю только, что рожденъ для того, чтобы любить свободу, даже до своеволія, если хочешь, и ненавидѣть тиранію, если даже она прикрывается великодушіемъ или-же дѣйствуетъ во имя предполагаемаго блага отечества. По-моему, наше отечество, пройдя, можетъ быть, черезъ смуты и гражданскіе раздоры, будетъ все-таки счастливѣе подъ управленіемъ всѣхъ, чѣмъ при диктатурѣ одного. Искренно говорю тебѣ, не входя въ разсмотрѣніе твоихъ дѣйствій, что я открыто порицаю твою диктатуру, какъ порицалъ и прежде. Я глубоко вѣрю и радуюсь тому, что многіе изъ римскихъ гражданъ сильнѣе всего будутъ сопротивляться новой тираніи одного, тѣмъ болѣе, если этотъ человѣкъ не будетъ называться Луціемъ Суллой, если, подобно ему, чело его не будетъ увѣнчано лаврами сотенъ побѣдъ и если диктатура его, подобно твоей, не найдетъ себѣ извиненія на насиліяхъ, совершаемыхъ Маріемъ, Корбономъ и Цинной.
-- Въ такомъ случаѣ, спросилъ спокойно, но съ насмѣшливой улыбкой Сулла,-- зачѣмъ не позовете вы меня на судъ свободнаго народа? Я отказался отъ диктатуры: зачѣмъ-же вы не обвиняете меня въ насиліи, почему не спрашиваете у меня отчета въ дѣйствіяхъ?
-- Чтобы не вызвать снова рѣзни и войны, десять лѣтъ раздиравшихъ Римъ... Но не будемъ говорить объ этомъ; я не имѣю, конечно, намѣренія обвинять тебя; безъ сомнѣнья, ты немало дѣлалъ ошибокъ, но за тобою много и благородныхъ дѣлъ, воспоминаніе о которыхъ днемъ и ночью волнуетъ мою душу, которая, подобно твоей, жаждетъ славы и могущества. Но скажи, развѣ ты не видишь, что въ жилахъ нашего народа течетъ еще кровь нашихъ свободныхъ предковъ? Вспомни, какъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, въ то время, какъ ты въ куріи, въ присутствіи сената, сложилъ съ себя добровольно диктатуру и, отославъ ликторовъ и войска, отправился съ друзьями въ свой домъ,-- вспомни, какъ одинъ молодой гражданинъ сталъ укорять тебя за то, что ты отнялъ свободу у римлянъ и, сдѣлавшись тираномъ, из-<испорчено> грабежемъ и рѣзней {Плутархъ, "Жизнь Суллы"; Апіанъ, "Гражд. война", I, 103.}. О, Сулла, признайся по крайней мѣрѣ, что нужно обладать громаднымъ мужествомъ, чтобъ поступить такимъ образомъ въ то время, какъ по одному твоему знаку этотъ юноша могъ поплатиться жизнью. Ты былъ великодушенъ -- и знай, я говорю это не изъ лести, которой Катилина не знаетъ, -- ты былъ великодушенъ и ничего не сдѣлалъ ему; но ты долженъ согласиться со мною, что если нашелся этотъ юноша, безвѣстный плебей,-- жаль, я но знаю его имени, -- способный на такой подвигъ, то можно надѣяться еще на спасеніе отечества и республики.
-- Да, то былъ отважный поступокъ, и только въ награду за храбрость, выказанную этимъ юношей, такъ-какъ я люблю и уважаю храбрыхъ, я не захотѣлъ мстить за нанесенную мнѣ обиду и стерпѣлъ его оскорбленія. Но знаешь-ли ты, Катилина, такое слѣдствіе имѣли слова, произнесенныя этимъ юношей?
-- Какое? спросилъ съ любопытствомъ Катилина, пристально глядя прямо въ глаза счастливому диктатору.
-- То, отвѣчалъ Сулла,-- что съ этихъ поръ, если кому-нибудь удастся захватить въ свои руки власть надъ республикой, то онъ уже не захочетъ отказаться отъ нея {Плутархъ, "Жизнь Суллы"; Апіанъ, I, 109.}.
Катилина въ раздумьи опустилъ голову, но потомъ, какъ-бы поборовъ самого себя, сказалъ:
-- Вопросъ въ томъ, найдется-ли еще кто-нибудь, кто съумѣетъ достичь такого могущества.
-- Э, вотъ еще, сказалъ, громко засмѣявшись, Сулла и, указывая на амфитеатръ цирка, переполненный народомъ, прибавилъ:-- въ рабской толпѣ нѣтъ недостатка, а слѣдовательно найдутся и тираны.
Весь этотъ разговоръ происходилъ подъ шумъ аплодисментовъ толпы, наслаждавшейся кровавой битвой, происходившей на аренѣ между лаквеаторами и секуторами, окончившейся вскорѣ смертью шести лаквеаторовъ и пяти секуторовъ. Остальные шесть гладіаторовъ, оставшіеся въ живыхъ, избитые, покрытые ранами, удалились съ арспы, а народъ бурно ликовалъ, крича, шумя и аплодируя.
Въ то время, какъ прислужники убирали трупы и подтирали кровь на аренѣ, Валерія, давно ужо несводившая глазъ съ Суллы, сидѣвшаго неподалеку отъ нея, поднялась съ своего мѣста и, приблизившись къ нему сзади, выдернула шерстяную пить изъ хламиды диктатора.
Удивленный Сулла обернулся, устремивъ свои ужасные, блестѣвшіе звѣринымъ блескомъ глаза на ту, которая осмѣлилась коснуться его одежды и теперь смотрѣла на него, нѣжно улыбаясь.
-- Не прими въ дурную сторону мой поступокъ, диктаторъ, сказала она:-- я взяла эту нить для того, чтобы черезъ нее и мнѣ воспользоваться частицей твоего счастья {Плутархъ, Жизнь Суллы.}.
И, вѣжливо поклонившись, поднеся по обычаю руку къ губамъ, она возвратилась на свое мѣсто, а Сулла, пріятно польщенный этими нѣжными словами, проводилъ се долгимъ взглядомъ, стараясь придать своимъ глазамъ доброе выраженіе, и, вѣжливо кланяясь, слѣдилъ за ней до тѣхъ поръ, пока она не сѣла.
-- Кто эта женщина? спросилъ Сулла, обернувшись снова лицомъ къ аренѣ цирка.
-- Валерія, отвѣчалъ Кней Долабела,-- дочь Месалы.
-- А, сказалъ Сулла;-- это сестра Квинта Гортензія?
-- Да, его сестра.
И Сулла опять устремилъ свой взглядъ на Валерію, глаза которой любовно смотрѣли на него.
Въ это время Гортензій всталъ и направился къ Марку Крассу, богатѣйшему патрицію, прославившемуся своей жадностью и честолюбіемъ; какъ ни противоположны эти двѣ страсти, однако онѣ уживались въ этомъ человѣкѣ {Плутархъ, Жизнь Красса.}.
Маркъ Прассъ сидѣлъ близь гречанки, исполненной замѣчательной красоты. Такъ-какъ она должна занимать очень важное мѣсто въ нашемъ разсказѣ, то мы пожертвуемъ нѣсколькими минутами, чтобъ описать ее.
Эвтибида,-- такъ звали молодую женщину, о греческомъ происхожденіи которой можно было заключить по ея костюму,-- была высокаго роста, граціозная и поразительно стройная. Лицо ея, замѣчательно красивое, бѣлое, какъ алебастръ, покрывалось легкимъ румянцемъ на щекахъ; правильный лобъ обрамлялся топкими, золотистыми, вьющимися волосами; большіе глаза имѣли зеленовато-голубой цвѣтъ моря, а зрачки блестѣли фосфорическимъ блескомъ, возбуждая страстное, непреодолимое влеченіе къ ней. Маленькій, красиво очерченный носъ съ нѣсколько вздернутымъ кончикомъ еще болѣе увеличивалъ дерзкую смѣлость, выражаемую всей ея физіономіей, красоту которой завершали полныя губки, прикрывавшія два ряда жемчужныхъ зубовъ.
Сверхъ тончайшей бѣлой тупики, вышитой серебряными звѣздами, сквозь граціозныя складки которой обрисовывались скульптурныя формы красавицы, она носила голубой шерстяной плащъ, также весь усѣянный звѣздами. На лбу ея красовалась небольшая діадема, маленькія уши украшались серьгами въ видѣ звѣздъ изъ сапфировъ съ жемчужными подвѣсками, а бѣлую шею охватывало жемчужное ожерелье, ниспадавшее на полуобнаженную грудь, на которой блестѣла звѣзда изъ необыкновенно крупныхъ сапфировъ.
Эвтибидѣ едва минуло 24 года; въ пой бездна изящества соединялась съ такимъ обаяніемъ граціи и чувственной прелести, что, казалось, это была сама Бейера, сошедшая съ Олимпа, чтобы опьянять смертныхъ прелестями своей божественной красоты.
Такова была молодая Эвтибида, вблизи которой поспѣшилъ усѣсться Маркъ Крассъ, очарованный и восхищенный ею.
Когда Гортензій подошелъ къ нему, онъ былъ весь погруженъ въ созерцаніе этой чудной женщины, которая въ ту минуту, очевидно одолѣваемая скукой, зѣвала, прикрывая ротъ своей маленькой ручкой, и играла сапфирной звѣздой, висѣвшей на ея груди.
Крассу исполнилось тогда 32 года. Онъ былъ выше средняго роста и крѣпкаго сложенія, но начиналъ уже замѣтно толстѣть. На короткой, толстой шеѣ его сидѣла большая голова; лицо-же, бронзоваго цвѣта, напротивъ, отличалось худощавостью и рѣзкими, чисто-римскими чертами, орлинымъ носомъ и выдающимся подбородкомъ. Его сѣро-желтые глаза иногда блестѣли необыкновенно живымъ огнемъ, иногда-же казались безжизненными, блѣдными, потухающими.
Благородное происхожденіе Красса, его блестящее, сильное краснорѣчіе, несмѣтныя богатства, привѣтливость и вѣжливость доставили ему не только популярность, но даже славу и вліяніе, такъ что въ описываемое нами время онъ съ успѣхомъ боролся среди народныхъ партій за Суллу и успѣвалъ при этомъ исполнять еще нѣсколько различныхъ должностей {Плутархъ, Жизнь Красса.}.
-- Здравствуй, Маркъ Брассъ, сказалъ Гортензій, выводя его изъ забытья;-- ты, кажется, углубился въ созерцаніе звѣздъ?
-- Клянусь Геркулесомъ, ты угадалъ, отвѣчалъ Брассъ.-- Я любуюсь вонъ той звѣздой...
-- Которой?
-- Той прелестной гречанкой... сидящей тамъ недалеко... двумя скамейками выше насъ...
-- А!.. Я видѣлъ ее... Это Эвтибида.
-- Эвтибида?.. Кто она такая?
-- Куртизанка, сказалъ Гортензій, садясь возлѣ Красса.
-- Куртизанка?!. А между тѣмъ ее можно принять за сошедшую на землю Венеру... Клянусь Геркулесомъ, я не съумѣлъ-бы представить себѣ болѣе вѣрное воплощеніе божественной красоты чудной дочери Юпитера!
-- Хорошо сказано, промолвилъ, смѣясь, Гортензій.-- А можетъ быть и строгой супруги Вулкана?.. Она съ неменьшей щедростью расточаетъ свои милости и прелести своей красоты какъ богамъ, такъ и полубогамъ, имѣвшимъ счастье ей понравиться.
-- А гдѣ она живетъ?
-- Близь храма Януса.
И, видя, что Крассъ не обращаетъ на него вниманія, а продолжаетъ любоваться прелестной Эвтибидой, Гортензій прибавилъ:
-- Эта женщина заставляетъ тебя терять голову, тогда какъ достаточно тысячной доли твоего богатства, чтобы сдѣлать ее твоею.
Глаза Красса сверкнули тѣмъ фосфорическимъ блескомъ, который былъ имъ такъ свойственъ, но затѣмъ быстро погасли. Онъ обернулся къ Гортензію и спросилъ:
-- Тебѣ нужно о чемъ-нибудь поговорить со мной?
-- Да, о дѣлѣ серебряника Трабулака.
Пока они разсуждали о дѣлѣ серебряника, а шестидесятилѣтній Сулла, только четыре мѣсяца назадъ похоронившій свою четвертую жену Цецилію Метелу, мечталъ объ идиліи запоздалой любви съ Валеріей, громъ трубъ возвѣстилъ о началѣ сраженія между тридцатью фракійцами и тридцатью самнитами, которые стояли уже на аренѣ, выстроившись другъ противъ друга.
Разговоры, шумъ и смѣхъ мгновенно смолкли, и всѣ взгляды обратились на сражающихся.
Первое столкновеніе было ужасно: металическій звукъ щитовъ и мечей рѣзко раздавался среди глубокой тишины, царствовавшей въ циркѣ; вскорѣ перья, осколки шлемовъ, обломки мечей полетѣли вокругъ, а разгоряченные, запыхавшіеся гладіаторы бились все яростнѣе и яростнѣе, нанося ударъ за ударомъ.
Битва не продолжалась и пяти минутъ, а по аренѣ текла уже кровь и три гладіатора лежали, умирая, обреченные выносить мучительную агонію подъ тяжестью ногъ сражающихся.
Не только трудно изобразить, но трудно даже представить себѣ, съ какимъ томительнымъ замираніемъ слѣдили зрители за ходомъ кровавой бойни. Можно составить объ этомъ слабое представленіе только тогда, когда узнаешь, что не менѣе 80 тысячъ зрителей держали пари отъ 10 сестерцій до 100 талантовъ, каждый сообразно своему состоянію, кто за красныхъ фракійцевъ, кто за синихъ самнитовъ.
Мало по-малу, когда ряды гладіаторовъ стали замѣтно рѣдѣть, начали чаще и чаще раздаваться аплодисменты и одобрительные возгласы зрителей.
Черезъ часъ битва приближалась къ концу; пятьдесятъ гладіаторовъ, совершенно мертвыхъ и умирающихъ, разбросанные тамъ и сямъ, обливали своей кровью арену и, злобно рыча, корчились въ предсмертныхъ судорогахъ.
Тѣ изъ зрителей, которые держали пари за синихъ, были, повидимому, увѣрены въ побѣдѣ. Семеро самнитовъ окружили и тѣснили трехъ оставшихся въ живыхъ фракійцевъ, которые, прижавшись спинами другъ къ другу, составили маленькій трехугольникъ и съ отчаянной отвагой сопротивлялись численно превосходящимъ побѣдителямъ.
Между этими тремя живыми фракійцами находился и Спартакъ.
Его атлетическая фигура, необыкновенная сила мышцъ, стройная гармонія формъ и безпредѣльная храбрость были качествами, которыя неизбѣжно должны были сдѣлать изъ него необыкновеннаго человѣка въ ту эпоху, когда для возвышенія необходима была прежде всего физическая сила и энергія души.
Спартаку только-что минуло 30 лѣтъ. Помимо тѣхъ исключительныхъ достоинствъ, о которыхъ мы упомянули, онъ стоялъ гораздо выше своего положенія еще потому, что обладалъ рѣдкой возвышенностью мыслей и благороднымъ величіемъ души, что уда лось ему блестящимъ образомъ доказать впослѣдствіи.
Онъ былъ блондинъ. Длинные бѣлокурые волосы и густая борода обрамляли его красивое, мужественное лицо. Особенно выразительны были его большіе синіе глаза, полные жизни, чувства и огня; въ спокойномъ состояніи въ нихъ свѣтилась меланхолическая доброта, по какъ преображались они, когда онъ воспламенялся гнѣвомъ! Тогда глаза его метали молніи, лицо дѣлалось страшно; таковъ онъ былъ во время сраженія въ циркѣ.
Спартакъ родился въ Родопскихъ горахъ, во Фракіи {Теперь европейская Турція или, вѣрнѣе, провинція Адріанополя. Родопскія горы -- теперь Балканы.}, и сражался съ римлянами, когда они напали на его родину. Попавъ въ плѣнъ, онъ, благодаря своей силѣ и храбрости, зачисленъ былъ въ легіонъ и участвовалъ въ рядахъ римскихъ войскъ въ войнѣ противъ Митридата и его союзниковъ; при этомъ онъ выказалъ такую храбрость, что его сдѣлали деканомъ, т. е. начальникомъ маленькаго отряда въ десять человѣкъ, и сверхъ того украсили циническимъ вѣнкомъ {Вѣнокъ изъ дубовыхъ листьевъ съ желудями, дававшійся римскимъ солдатамъ, когда они спасали товарища, убивъ при этомъ врага.}. Но когда римляне начали снова войну съ его соотечественниками-фракійцами, Спартакъ дезертировалъ и сталъ сражаться въ рядахъ согражданъ противъ своихъ вчерашнихъ соратниковъ. Тутъ онъ снова билъ раненъ и попалъ опять въ руки враговъ; вмѣсто заслуженной имъ смертной казни, въ видѣ особой милости, его осудили служить гладіаторомъ и продали антрепренеру, у котораго его купилъ потомъ Аніонъ.
Только два года прошло съ тѣхъ поръ, какъ Спартакъ сдѣлался гладіаторомъ. Съ своимъ первымъ антрепренеромъ онъ объѣздилъ почти всѣ города Италіи и принималъ участіе болѣе, чѣмъ въ ста сраженіяхъ, ни разу не получивъ серьезной раны. Какъ ни были сильны и храбры другіе гладіаторы, но онъ настолько превосходилъ ихъ всѣхъ, что всегда выходилъ побѣдителемъ изъ всѣхъ сраженій, широко разнося свою славу по всѣмъ амфитеатрамъ и циркамъ Италіи.
Аціонъ купилъ его за страшно высокую цѣну (12 тысячъ сестерцій); однако, владѣя имъ уже съ полгода, до сихъ поръ еще ни разу не показывалъ его въ амфитеатрѣ Рима, дорожа имъ, потому-ли, что онъ былъ учителемъ фехтованья и гимнастики въ его школѣ, или-же потому, что Спартакъ слишкомъ дорого ему стоилъ, чтобы пускать его въ сраженія, выгода отъ которыхъ не была такъ велика, чтобъ вознаградить Аціона за потерю въ случаѣ смерти Спартака.
Итакъ, только теперь въ первый разъ допустилъ онъ Спартака участвовать въ кровавой битвѣ цирка, такъ-какъ щедрость Суллы, заплатившаго ему за 100 гладіаторовъ, принимавшихъ участіе въ бояхъ этого дня, двѣсти двадцать тысячъ сестерцій, могла съ избыткомъ вознаградить его даже и тогда, если-бы Спартакъ былъ убитъ.
Но такъ-какъ гладіаторы, остающіеся въ живыхъ послѣ боя, продолжали быть собственностью антрепренера, за исключеніемъ тѣхъ, кому даруется жизнь народомъ, то понятно, почему Аціонъ стоялъ блѣдный и взволнованный, томительно наблюдая за послѣдними перипетіями битвы, и если-бы кому-нибудь вздумалось внимательнѣе вглядѣться въ него, тотъ легко-бы замѣтилъ, съ какимъ сильнымъ участіемъ, съ какимъ трепетомъ слѣдилъ онъ за каждымъ ударомъ, за каждымъ движеніемъ Спартака.
-- Смѣлѣй, смѣлѣй, самниты! кричали тысячи голосовъ, большинство которыхъ принадлежало лицамъ, державшимъ пари за синихъ.
-- Бейте, рѣжьте этихъ трехъ варваровъ! настаивали другіе.
-- Смѣлѣй, Небулинъ! Бей, Красъ! Сильнѣй, сильнѣй, Порфирій! восклицали иные, имѣвшіе въ рукахъ дощечку, на которой написаны были имена гладіаторовъ.
Въ разрѣзъ съ этими голосами поднимались не менѣе многочисленные голоса сторонниковъ фракійцевъ, которымъ оставалось мало надежды, но которые тѣмъ по менѣе упорно хватались за единственную оставшуюся имъ нить спасенія: Спартака, еще не раненаго, сохранившаго неповрежденнымъ шлемъ и щитъ и какъ-разъ въ эту минуту поразившаго одного изъ семи самнитовъ.
Этотъ ударъ вызвалъ громъ рукоплесканій въ циркѣ, и тысячи голосовъ кричали:
-- Смѣлѣй, Спартакъ! Браво, Спартакъ! Да здравствуетъ Спартакъ!..
Два фракійца, помогавшіе бывшему римскому солдату въ его отчаянной борьбѣ, были сильно ранены и медленно, слабо наносили свои удары, такъ-какъ силы ихъ уже совсѣмъ истощились.
-- Охраняйте мою спину! крикнулъ Спартакъ звучнымъ голосомъ, продолжая въ то-же время съ быстротою молніи махать своимъ короткимъ мечемъ, которымъ пришлось ему одновременно отражать удары всѣхъ самнитовъ.-- Охраняйте мою спину... Еще минута -- и мы побѣдимъ!
Голосъ его прерывался, въ груди захватывало духъ; По блѣдному лицу струились большія капли пота; въ сверкавшихъ глазахъ выражались жажда побѣды, гнѣвъ, отчаяніе.
Другой самнитъ, раненый имъ въ животъ, скоро упалъ возлѣ Спартака, обагряя кровью и устилая кишками арену; рыча проклятія, онъ умиралъ въ своей послѣдней агоніи. Но въ то-же время и одинъ изъ фракійцевъ, стоявшихъ за спиною Спартака, также упалъ съ разсѣченнымъ черепомъ.
Рукоплесканія, крики, поощренія сыпались со всѣхъ сторонъ; глаза зрителей были прикованы къ аренѣ, слѣдя за каждымъ движеніемъ сражающихся. Луцій Катилина, стоя неподалеку отъ Суллы, ничего, казалось, не видѣлъ, весь поглощенный этой кровавой борьбой, развязка которой зависѣла отъ Спартака; можно было подумать, что на кончикѣ меча фракійца висѣла пить существованія самого Катилины: онъ держалъ пари за красныхъ.
Третій самнитъ, раненый въ шею, отправился къ своимъ сотоварищамъ, корчившимся въ предсмертныхъ судорогахъ; но вслѣдъ за нимъ и фракіецъ, единственный помощникъ Спартака, пораженный нѣсколькими ударами, упалъ, даже не вскрикнувъ.
Всѣ содрогнулись; смутный ропотъ пробѣжалъ въ толпѣ зрителей; но вдругъ опять мгновенно настала глубокая, мертвая тишина, такъ что ясно слышалось даже учащенное, тяжелое дыханіе гладіаторовъ. Всеобщее напряженіе было такъ сильно, что сильнѣе оно, кажется, не могло бы быть и тогда, если бы отъ этой битвы зависѣла судьба Рима.
Спартакъ втеченіи этой долгой, полутора-часовой борьбы получилъ только три легкія раны -- скорѣй царапины, и всѣмъ этимъ онъ обязанъ былъ своей безпримѣрной ловкости въ фехтованіи; но теперь онъ оставался одинъ лицомъ къ лицу съ четырьмя противниками, которые, хотя всѣ были уже болѣе или менѣе тяжело ранены и истекали кровью, однако въ эту минуту представляли для него очень серьезную опасность, такъ-какъ ихъ было четверо.
Какъ ни былъ силенъ, какъ ни былъ храбръ Спартакъ, но, со смертью послѣдняго товарища, онъ считалъ себя погибшимъ.
Но вдругъ глаза его заблистали; ему пришла въ голову счастливая мысль -- употребить въ дѣло старую тактику Горація противъ Куріаціевъ.
Онъ бросился бѣжать. Самниты преслѣдовали его.
Въ толпѣ раздался продолжительный, грозный ропотъ.
Не пробѣжавъ и пятидесяти шаговъ, Спартакъ вдругъ обернулся и, бросившись на ближайшаго къ нему самнита, пронзилъ ему грудь своимъ короткимъ мечемъ. Раненый пошатнулся, простеръ руки, какъ-бы ища опоры, и потомъ упалъ, а Спартакъ бросился къ другому противнику и, отразивъ щитомъ ударъ его меча, распростеръ его на землѣ.
Въ толпѣ раздались крики энтузіазма; теперь почти вся публика была на сторонѣ Спартака.
Едва упалъ его второй противникъ, какъ приблизился третій, все тѣло котораго было покрыто ранами. Спартакъ ударилъ его щитомъ по головѣ, не желая употребить въ дѣло мечъ и стараясь по убивать его. Оглушенный ударомъ, самнитъ зашатался и упалъ на арену въ то самое время, какъ на помощь ему подоспѣлъ послѣдній изъ его товарищей, уже вконецъ обезсиленный потерей крови. Спартакъ напалъ на него, но, не желая ранить, двумя ударами выбилъ у него мечъ и, обхвативъ его своими могучими руками, повалилъ на землю, шепча ему на ухо:
-- Не бойся, Криссъ, я надѣюсь, что мнѣ удастся спасти тебя.
Съ этими словами онъ уперся одной ногой въ грудь Крисса а другой -- въ грудь самнита, поверженнаго имъ ударомъ щита по головѣ, и ждалъ народнаго рѣшенія.
Единодушныя, продолжительныя, грозныя какъ подземный гулъ рукоплесканія раздались въ циркѣ; почти всѣ присутствующіе подняли вверхъ пальцы правой руки, и двумъ самнитамъ дарована была жизнь.
-- Вотъ необыкновенно храбрый человѣкъ, сказалъ Суллѣ Катилина, съ лица котораго текли ручьи пота;-- вотъ храбрецъ, которому слѣдовало-бы родиться римляннномъ {Плутархъ, Жизнь Красса; Луцій Флоръ, II, 20.}.
Между тѣмъ сотни голосовъ кричали:
-- Свободу доблестному Спартаку!
Глаза гладіатора заблестѣли необычайнымъ блескомъ; лицо его сдѣлалось такъ блѣдно, какъ еще никогда не бывало. Онъ положилъ руку на сердце, какъ-бы для того, чтобы сдержать его страшное біеніе, вызванное этимъ словомъ, породившимъ въ немъ сладкую, трепетную надежду.
-- Свободу, свободу! повторяли тысячи голосовъ.
-- Свобода, прошепталъ упавшимъ голосомъ гладіаторъ,-- свобода!.. О, боги Олимпа, да не будетъ это сномъ!
И на глазахъ его выступили слезы.
-- Онъ дезертировалъ изъ нашихъ легіоновъ, крикнулъ на всю арену чей-то голосъ;-- не слѣдуетъ давать свободу перебѣжчику!
Къ этому голосу присоединились еще многіе, преимущественно изъ тѣхъ, кому пришлось проиграть пари благодаря Спартаку.
-- Нѣтъ, нѣтъ, онъ дезертиръ!
Лицо фракійца конвульсивно передернулось, и, какъ-бы влекомый непреодолимой силой, онъ обернулся въ двери, откуда раздался первый крикъ обвиненія, и сверкавшими ненавистью глазами искалъ того, кто бросилъ этотъ крикъ въ толпу.
Между тѣмъ тысячи голосовъ повторяли:
-- Свободу, свободу, свободу Спартаку!
Невозможно описать тѣ чувства, которыя испытывалъ бѣдный гладіаторъ. Томительная мука, переживаемая имъ въ эти минуты, рѣшавшія для него вопросъ гораздо болѣе близкій сердцу, чѣмъ самая жизнь, достаточно ясно отражалась на его блѣдномъ лицѣ, судорожныя движенія котораго выражали мучительную внутреннюю борьбу страха и надежды. И этотъ человѣкъ, боровшійся полтора часа со смертью, не испытавъ ни минуты слабости, этотъ человѣкъ, принужденный сражаться противъ четырехъ противниковъ и неотчаявавшійся въ спасеніи, этотъ человѣкъ, только-что убившій двѣнадцато или пятнадцать своихъ товарищей по несчастью не испытавъ ни малѣйшаго волненія, этотъ человѣкъ почувствовалъ теперь, что колѣни его подгибаются и, боясь упасть въ обморокъ посреди цирка, онъ оперся на плечо одного изъ служителей, пришедшихъ на арену убирать трупы.
-- Свободу, свободу!.. продолжала кричать толпа.
-- Да, онъ вполнѣ достоинъ ея, сказалъ Катилина на ухо Суллѣ.
-- О, да, онъ ея достоинъ, воскликнула Валерія, на которую съ любовью смотрѣлъ въ эту минуту Сулла.
-- Что-жь? сказалъ Сулла, вопросительно глядя въ глаза Валеріи, выражавшіе нѣжность, любовь и мольбу о пощадѣ гладіатору.-- Что-жь!.. Пусть будетъ такъ!..
И онъ слегка кивнулъ головою. Итакъ, Спартакъ получилъ, наконецъ, свободу, среди бѣшеныхъ рукоплесканій толпы.
-- Ты свободенъ, сказалъ ему служитель, -- Сулла даровалъ тебѣ свободу.
Спартакъ не отвѣчалъ и не шевелился. Онъ зажмурилъ глаза и боялся открыть ихъ, опасаясь, чтобы не исчезла сладкая илюзія, послѣ которой онъ не въ силахъ былъ-бы повѣрить дѣйствительности.
-- Твоей храбростью ты разорилъ меня, мошенникъ, прошепталъ чей-то голосъ на ухо гладіатору.
При этихъ словахъ Спартакъ встрепенулся, открылъ глаза и увидѣлъ антрепренера Аціона, который прошелъ на арену, чтобы поздравить Спартака, пока еще думалъ, что онъ останется его собственностью, и который проклиналъ теперь его храбрость. Глупое состраданіе народа и щедрость на чужой счетъ Сулды оттянули у него, по его мнѣнію, двѣнадцать тысячъ сестерцій.
Слова антрепренера убѣдили фракійца, что онъ не бредитъ. Онъ выпрямился во всю высоту своего гигантскаго тѣла, поклонился Суллѣ, поклонился народу и сошелъ съ арены среди новыхъ рукоплесканій толпы.
-- Нѣтъ, не боги создаютъ все! произнесъ въ эту минуту Лукрецій Каръ, возобновляя свой прерванный разговоръ съ молодымъ Кассіемъ и Каемъ Гемеломъ, его друзьями, рядомъ съ которыми онъ усѣлся во время представленія; они были большими знатоками и любителями литературы, изящныхъ искуствъ и философіи.
Впослѣдствіи Лукрецій посвятилъ имъ свою поэму "De Rerum Natura", задуманную имъ уже теперь.
-- Кто-же сотворилъ міръ? спросилъ Кассій.
-- Вѣчное движеніе матеріи и соединеніе невидимыхъ молекулярныхъ силъ. Видя, что на землѣ и на небѣ создается много вещей, скрытая причина которыхъ тебѣ непонятна, ты и думаешь поэтому, что ихъ создаютъ боги? Ничего никогда не можетъ и не могло создаться изъ ничего {Лукрецій Каръ. De Reurm Natura, I, 199 и слѣд.}.
-- Ну, а Юпитеръ, Юнона, Сатурнъ?.. спросилъ удивленный Кассій, который очень любилъ разсуждать съ Лукреціемъ.
-- Это -- созданія человѣческаго невѣжества и человѣческаго страха {Ibid., V, 1669 и слѣд.}. Я познакомлю тебя, милое дитя, съ единственнымъ истиннымъ ученіемъ великаго Эпикура, который не страшился ни неба, посылавшаго громы, ни землетрясеній, наполняющихъ ужасомъ землю, ни могущества боговъ, ни ихъ воображаемыхъ молній, и среди трудностей, создаваемыхъ закоренѣлыми предразсудками людей, онъ съ нечеловѣческой храбростью осмѣлился проникнуть въ самыя сокровенныя тайны природы и отыскалъ такимъ образомъ происхожденіе и причину вещей {Тамъ-же, I, 82 и слѣд.}.
Но тутъ гувернеръ прервалъ ихъ разговоръ и сказалъ Кассію, что отецъ просилъ ихъ возвратиться домой до сумерекъ. Юноша согласился и всталъ; за нимъ поднялся и Лукрецій, и они вмѣстѣ направились къ одному изъ ближайшихъ выходовъ цирка.
Тѣмъ временемъ андоботы развлекали публику своимъ фарсомъ,-- фарсомъ кровавымъ, смертоноснымъ, въ которомъ всѣ двадцать гладіаторовъ могли лишиться жизни.
Сулла, наскучивъ этимъ зрѣлищемъ и занятый одною мыслью, которая мало-по-малу поглотила все его существо, вдругъ всталъ я направился къ Валеріи, благосклонно кланяясь ей и лаская ее долгимъ взглядомъ, которому старался, насколько могъ, придать нѣжное выраженіе. Подойдя къ ней, онъ почтительно и съ любовью спросилъ:
-- Свободна-ли ты, Валерія?
-- Да, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ я развелась съ мужемъ, во, конечно, не за какіе-либо проступки съ моей стороны...
-- Я знаю это, отвѣчалъ Сулла, на котораго Валерія глядѣла своими черными глазами.
-- И ты будешь любить меня? послѣ минутнаго молчанія спросилъ эксъ-диктаторъ, понизивъ голосъ.
-- Всѣми силами моей души, отвѣчала Валерія, опустивъ глаза, съ нѣжной улыбкой на своихъ чувственныхъ тубахъ.
-- А я, Валерія, люблю тебя такъ, какъ еще, кажется, никого никогда не любилъ! сказалъ Сулла дрогнувшимъ голосомъ.
Затѣмъ наступила минутная пауза, послѣ чего бывшій римскій диктаторъ взялъ руку прекрасной матроны и, горячо цѣлуя ее, прибавилъ:
-- Черезъ мѣсяцъ ты будешь моей женой {Плутархъ, Жизнь Суллы.}.
И въ сопровожденіи друзей вышелъ изъ цирка.