Таверна "Венеры погребальной."
Въ одномъ изъ самыхъ дальнихъ, узкихъ и грязныхъ переулковъ Эсквилина, неподалеку отъ Кверкетуланскихъ воротъ, стояла открытая днемъ и попью, и въ особенности попью, таверна, посвященная Венерѣ погребальной, покровительницѣ кладбищъ и могильныхъ склеповъ. Таверна получила такое мрачное названіе, по всей вѣроятности, потому, что тотчасъ за городскими воротами лежало съ одной стороны кладбище для плебеевъ, гдѣ ихъ хоронили какъ попало въ общихъ могилахъ, а съ другой тянулось на огромномъ пространствѣ обширное поле, куда бросали на съѣденіе волкамъ и воронамъ трупы рабовъ и преступниковъ {Горацій, Сатиры 1, 8.}. На этомъ-то вонючемъ подѣ, заражавшемъ собою всѣ окрестности, полстолѣтія спустя Меценатъ развелъ свои знаменитые огороды, на которыхъ росли лучшіе въ Римѣ овощи, благодаря богатѣйшему удобренію изъ человѣческаго мяса и костей.
Надъ входомъ въ эту таверну виднѣлось изображеніе Венеры, похожей скорѣй на вѣдьму, чѣмъ на богиню красоты. Фонарь, висѣвшій на веревкѣ и болтавшійся во всѣ стороны по прихоти вѣтра, освѣщалъ бѣдную Венеру, которая ничего не выиграла-бы и отъ болѣе яркаго освѣщенія. Однако, и этого слабаго свѣта было достаточно, чтобы обратить вниманіе прохожихъ на пучекъ вѣтокъ, давно уже высохшихъ и торчавшихъ надъ косякомъ входной двери.
Войдя въ низкую дверь и спустившись по нѣсколькимъ камнямъ, замѣнявшимъ собою ступеньки, посѣтитель проникалъ въ сырую, почернѣвшую отъ дыма комнату. Вдоль стѣнъ тянулись грязныя скамейки съ такими-же грязными столами. Направо горѣлъ каминъ, на которомъ въ висячихъ котлахъ варилась неизмѣнная кровника -- похлебка изъ крупы съ примѣсью свиной крови -- и столь-же неизмѣнные сальника, состава которыхъ никто не осмѣлился-бы опредѣлить.
Надъ каминомъ четыре глиняные болванчика, помѣщенные въ маленькой нишѣ, выдолбленной въ стѣнѣ, изображали собою ларовъ -- домашнихъ боговъ-покровителей. Передъ ними горѣла масляная лампадка и лежало нѣсколько высохшихъ коронъ и букетовъ изъ полевыхъ цвѣтовъ.
На срединѣ потолка висѣла оловянная лампа съ четырьмя рожками, горѣвшими, впрочемъ, такимъ слабымъ свѣтомъ, что они только на-половину освѣщали обширную комнату.
Противъ входной двери была расположена другая дверь, во вторую комнату, немного поменьше первой и нѣсколько почище, а вдоль стѣпокъ какой-то живописецъ, очевидно, не изъ особенно стыдливыхъ, нарисовалъ цѣлый рядъ сценъ, одна непристойнѣе другой.
Около полуночи того самаго дня, когда совершились описанныя нами въ предыдущихъ главахъ событія, таверна "Венеры погребальной" была биткомъ набита посѣтителями. Шумъ и гамъ наполняли не только самый кабакъ, но и грязный переулокъ, въ которомъ онъ находился.
Лутація одноглазая, хозяйка почтеннаго заведенія, съ своей рабыней-негритянкой, черной, какъ смоль, суетилась, чтобы исполнить громкія и одновременныя приказанія своихъ голодныхъ посѣтителей.
Лутація одноглазая -- высокая, краснощокая женщина, несмотря на свои сорокъ пять лѣтъ и уже на половину посѣдѣвшіе волосы, могла-бы быть названа все еще красивой женщиной, еслибъ не одинъ недостатокъ, сильно портившій ея наружность. Это былъ огромный шрамъ, начинавшійся на лбу, пересѣкавшій правый глазъ, совершенно вытекшій, и перерѣзывавшій носъ, которому недоставало одной ноздри. Вслѣдствіе этого-то недостатка Лутація и получила прозвище одноглазой, которое носила уже втеченіи двухъ десятковъ лѣтъ.
Исторія ея шрама отходитъ ко временамъ давно минувшимъ. Лутація была женой нѣкоего Руфинія, легіонера, храбро сражавшагося въ Африкѣ противъ Югурты. Когда Кай Марій побѣдилъ этого даря и съ тріумфомъ вернулся въ Римъ, съ нимъ вмѣстѣ возвратился и Руфипій. Лутація была тогда молода и красива и притомъ по вполнѣ руководствовалась въ вопросахъ супружеской вѣрности правилами двѣнадцати таблицъ. Въ одно прекрасное утро мужъ въ припадкѣ ревности къ жившему неподалеку свинарю (Porcinarius -- мясникъ, коловшій только свиней) выхватилъ изъ ноженъ мечъ и убилъ своего соперника; потомъ, желая запечатлѣть на вѣки въ памяти жены вышеупомянутыя правила двѣнадцати таблицъ, онъ нанесъ ей ударъ, слѣды котораго она носитъ и до сихъ поръ. Онъ думалъ, что убилъ ее, и, опасаясь, чтобы квесторы не притянули его къ отвѣтственности -- не за жену, разумѣется, а за свинаря -- онъ счелъ за лучшее бѣжать въ ту-же ночь и погибнуть на глазахъ своего обожаемаго вождя Кая Марія въ достопамятной битвѣ при Секстійскихъ Водахъ, гдѣ знаменитый арпинскій крестьянинъ разбилъ на голову орды тевтоновъ и тѣмъ спасъ Римъ.
Оправившись послѣ многихъ мѣсяцевъ болѣзни отъ своей ужасной раны, Лутація рѣшилась нанять на кое-какія сбереженія таверну и черезъ нѣсколько лѣтъ она пріобрѣла ее въ собственность.
Несмотря на свое уродство, Лутація, благодаря своей бойкости и веселости, возбуждала не одну нѣжную страсть среди своихъ посѣтителей, которые не разъ ломали другъ другу ребра изъ-за кривой прелестницы. Надо, впрочемъ, прибавить, что посѣтителями таверны были исключительно подонки римской черни. Тутъ были могильщики, гладіаторы, комедіянты и скоморохи низшаго сорта, нищіе, фальшивые калѣки и публичныя женщины. Лутація одноглазая не была вовсе брезглива. Къ тому-же добрая женщина замѣтила, что сестерціи бѣдняка и мошенника ничѣмъ не отличаются отъ сестерцій богатаго патриція и честнаго гражданина.
-- Ахъ, чтобъ тебѣ провалиться въ тартарары! закричалъ громовымъ голосомъ старый гладіаторъ, весь покрытый рубцами.-- Когда-же, наконецъ, эта старая вѣдьма Лутація подастъ намъ свои сальники?
-- Держу пари на сестерцій, что Лувоній принесъ ей съ эсквилинскаго поля кусокъ мяса, оставшійся отъ вороновъ, и она теперь никакъ не можетъ доварить его, воскликнулъ нищій, сидѣвшій рядомъ съ старымъ гладіаторомъ.
Громкій хохотъ былъ отвѣтомъ на эту отвратительную шутку; Лувоній -- высокій и толстый могильщикъ съ краснымъ угреватымъ лицомъ, нашелъ, однако, эту шутку по по вкусу.
-- Какъ честный могильщикъ, прошу тебя, Лутація, положить въ сальникъ Веленія (такъ звали нищаго) кусокъ того мяса, что онъ привязываетъ себѣ къ груди, чтобъ показать, будто у него тамъ рапы, и тѣмъ тронуть сердца слишкомъ довѣрчивыхъ гражданъ.
Новый взрывъ хохота раздался въ кабакѣ.
-- Еслибъ Юпитеръ не былъ сопливымъ лѣнтяемъ, то онъ навѣрное испепелилъ-бы своей молніей вонючую кучу навоза, которой имя Лувеній, сказалъ раздраженный этимъ смѣхомъ нищій.
-- Клянусь чернымъ скипетромъ Плутона, что я надѣлаю на твоей паскудной рожѣ такихъ ранъ, что ты не даромъ будешь умолять о состраданіи, въ бѣшенствѣ вскричалъ могильщикъ.
-- А ну, подойди, подойди-ка, хвастунишка, оралъ нищій, въ свою очередь поднимаясь съ мѣста и сжимая кулаки.
-- Да перестаньте вы, старыя клячи! закричалъ на Нихъ Кай Тауривій, атлетъ изъ цирка,-- не то я схвачу васъ обоихъ за шиворотъ и такъ стукну головами, что у васъ мозги повыскакиваютъ!
Неизвѣстно, чѣмъ кончилась-бы ссора, но, къ счастью, въ эту самую минуту Лутація одноглазая и ея рабыня, негритянка Асуръ, поставили на столъ два огромныя блюда съ сальниками.
Двѣ наиболѣе многочисленныя кучки съ жадностью накинулись на нихъ и принялись уписывать за обѣ щеки. Сальники были признаны восхитительными.
Тѣмъ временемъ въ остальныхъ кучкахъ, еще дожидавшихся своей очереди, среди стука бросаемыхъ на столъ игральныхъ костей и самыхъ площадныхъ ругательствъ, продолжались разговоры все на одну и ту-же тему: о гладіаторскихъ играхъ этого дня. Тѣ, которые въ качествѣ свободныхъ гражданъ имѣли счастье присутствовать въ циркѣ, разсказывали про нихъ чудеса тѣмъ, которые, будучи несвободными, не имѣли права посѣщать цирка.
Всѣ превозносили до небесъ мужество и силу Спартака.
Тѣмъ временемъ Лутація подала кровянку другимъ посѣтителямъ, такъ-что на нѣкоторое время въ кабакѣ прекратились всякіе разговоры.
Первымъ нарушилъ молчаніе старый гладіаторъ.
-- Двадцать два года сражаюсь я въ разныхъ циркахъ, сказалъ онъ.-- Вся кожа у меня пробуравлена, точно рѣшето. Можете повѣрить, что я видывалъ виды. Ну, такъ я скажу вамъ, что во всѣ эти двадцать два года я не видалъ такого сильнаго человѣка и такого искуснаго фехтовальщика, какъ этотъ непобѣдимый Спартакъ.
-- Если-бы онъ родился римляниномъ, замѣтилъ покровительственнымъ тономъ атлетъ Кай Тауривій, по происхожденію римлянинъ,-- то изъ него навѣрное вышелъ-бы замѣчательный полководецъ.
-- Какъ жаль, что онъ варваръ! съ гримасой сказалъ Эмилій Варинъ, красивый молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати, мимическій актеръ по професіи, за лицѣ котораго виднѣлись слѣды развратной жизни и показывались признаки преждевременной старости.
-- А все-таки онъ родился въ сорочкѣ, этотъ Спартакъ! воскликнулъ старый африканскій ветеранъ, хромавшій на одну ногу и имѣвшій на лицѣ широкій шрамъ отъ кривой нумидійской сабли.-- Дезертиръ -- и получилъ свободу! Такого событія не увидишь каждый день. Да... Нужно признаться, что Сулла былъ на этотъ разъ въ самомъ лучшемъ расположеніи духа, какое бываетъ у него много, много -- разъ въ году.
-- Каково-то было ланисту Аціону! замѣтилъ старый гладіаторъ.
-- Ха, ха, ха! Онъ во все горло кричалъ, что его обокрали, ограбили, зарѣзали.
-- Однако, ему щедро заплатили за его товаръ.
-- И товаръ, нужно сказать правду, былъ хорошій.
-- Не спорю. Но двѣсти двадцать тысячъ сестерцій -- штука тоже недурная.
-- Еще-бы не хорошая!
-- Да еще какая хорошая!
-- Клянусь Геркулесомъ, воскликнулъ атлетъ,-- если-бы они достались мнѣ, я съумѣлъ-бы распорядиться ими такъ, что сами боги позавидовали-бы мнѣ...
-- Ты! вскричало нѣсколько голосовъ.-- А мы? Ты думаешь, что мы не знали-бы, что съ ними дѣлать?
-- Но всѣ умѣютъ накоплять богатства, а тратить ихъ умѣетъ всякій, отвѣчалъ Тауривій.
-- Ужь не хочешь-ли ты сказать, что Суллѣ трудно достались всѣ его несмѣтныя сокровища?
-- А что-же? Развѣ ему все само въ руки плыло?
-- Первыя богатства получилъ онъ отъ женщины -- Никополисъ...
-- Которая, будучи уже пожилыхъ лѣтъ, влюбилась въ него, когда онъ былъ еще молодъ, и если не красивъ, то все-же не такъ безобразенъ, какъ теперь...
-- И она-то, умирая, оставила ему въ наслѣдство всѣ свои богатства {Плутархъ, Жизнь Суллы.}.
-- А въ первое время, говорятъ, онъ былъ очень бѣденъ.
-- Да, бѣденъ, и я зналъ гражданина, у котораго онъ жилъ нѣсколько лѣтъ нахлѣбникомъ, платя по три тысячи сестерцій въ годъ {Триста рублей на наши деньги.}, сказалъ африканскій ветеранъ.
-- А потомъ въ войну съ Митридатомъ и при взятіи Афинъ онъ съумѣлъ захватить себѣ львиную долю.
-- А конскрипціи? Кто повѣритъ, что всѣ богатства семнадцати консуларовъ, трехсотъ сенаторовъ, тысячи шестисотъ всадниковъ и семидесяти тысячъ гражданъ {Плутархъ, Жизнь Суллы.}, зарѣзанныхъ по его приказанію, достались цѣликомъ казнѣ? Что ему не перепало отъ нихъ ни крошечки?
-- О, хотѣлось-бы мнѣ имѣть хоть капельку того, что перепало ему отъ конскрипцій!
-- А все-таки, замѣтилъ Эмилій Варинъ, получившій въ молодости нѣкоторое образованіе и находившійся сегодня въ философскомъ настроеніи,-- а все-таки этотъ человѣкъ, сдѣлавшійся изъ бѣдняка богачемъ и изъ ничтожества -- диктаторомъ Рима и владыкою вселенной, которому воздвигаются золотыя статуи,-- этотъ всемогущій человѣкъ страдаетъ неизлечимой болѣзнью, противъ которой безсильны всѣ лекарства и все золото...
Это размышленіе произвело глубокое впечатлѣніе на всѣхъ присутствующихъ.
-- Правда, правда! воскликнуло нѣсколько голосовъ.
-- И по дѣломъ ему! вскричалъ хромой ветеранъ, который, въ качествѣ стараго соратника Кая Марія, глубоко ненавидѣлъ Суллу.-- По дѣломъ этому свирѣпому чудовищу! Это ему отзывается кровь шести тысячъ самнитовъ, которые сдались съ условіемъ, что имъ будетъ сохранена жизнь, и которыхъ онъ велѣлъ запереть въ циркѣ и перестрѣлять изъ луковъ.
-- А когда крики несчастныхъ долетѣли до сенаторовъ, собравшихся въ куріи Остиліи, и они съ ужасомъ вскочили съ своихъ мѣстъ, Сулла, находившійся между ними, хладнокровно сказалъ: не смущайтесь, достопочтенные отцы. Это наказываютъ по моему приказанію нѣсколькихъ негодяевъ. Продолжайте ваше засѣданіе {Апіанъ Александръ, I, 94; Плутархъ, Жизнь Суллы; Луцій Флоръ, III.}.
-- А въ Пренестѣ, гдѣ онъ приказалъ перерѣзать всѣхъ гражданъ, числомъ до двѣнадцати тысячъ, безъ различія пола, и возраста, пощадивъ только одного человѣка -- своего хозяина {Тамъ-же.}!
-- А Сульмона, Сполето, Терни, Флоренція, которыя онъ приказалъ срыть до основанія за то, что онѣ держали сторону Марія!
-- Эй, ребята! крикнула въ это время Лутація, помѣшивая одинъ изъ своихъ котловъ, -- вы, кажется, браните диктатора Суллу? Предупреждаю васъ, что я по позволю у себя въ домѣ поносить имя величайшаго изъ римлянъ, и потому прошу васъ держать языкъ за зубами.
-- Ахъ, ты проклятая вѣдьма! вскричалъ старый африканскій ветеранъ.-- И она тоже сулліанка!
-- Послушай, Мецій, будь повѣжливѣе съ нашей дорогой Лутаціей! крикнулъ могильщикъ Лувеній.
-- Какъ, могильщикъ вздумалъ учить стараго солдата! воскликнулъ съ негодованіемъ Медіа.
Новая ссора готова была вспыхнуть, по она потухла въ самомъ началѣ, потому что на дворѣ раздался дикій хоръ пискливыхъ женскихъ голосовъ, собиравшихся затянуть какую-то пѣсню.
-- Это Эренія, сказало нѣсколько человѣкъ.
-- Лучила!
-- Діана!
Всѣ взгляды обратились ко входной двери, откуда черезъ нѣсколько минутъ съ визгомъ и смѣхомъ вошло пять женщинъ, въ высоко подобранныхъ платьяхъ, съ обнаженными до неприличія плечами. Безстыдными шутками отвѣчали онѣ на громкія привѣтствія, встрѣтившія ихъ при появленіи. Не будемъ останавливаться на грязныхъ сценахъ, вызванныхъ появленіемъ этихъ горемыкъ. Обратимъ лучше вниманіе на хлопоты одноглазой Лутаціи и ея черной рабыни Асуръ. Онѣ накрыли отдѣльный столъ въ маленькой комнатѣ, поставили на него нѣсколько блюдъ и съ безпокойствомъ осматривали, не забыли-ли онѣ чего-нибудь. Очевидно, Лутація ждала какихъ-то важныхъ гостей.
-- Кого это ты поджидаешь сегодня? спросилъ нищій Веланій.-- Для кого жаришь этихъ кошекъ, которыхъ подашь потомъ за кроликовъ?
-- Можетъ быть, у тебя ужинаетъ сегодня Маркъ Крассъ?
-- Нѣтъ, вѣроятно, Помпей Великій!
Хохотъ и шутки не успѣли еще смолкнуть, какъ на порогѣ показался мужчина, котораго, несмотря на его волосы съ просѣдью, все еще можно было назвать красавцемъ.
-- Требоній!
-- Будь здоровъ, Требоній!
-- Добро пожаловать, Требоній! воскликнуло нѣсколько голосовъ разомъ.
Требоній былъ ланистъ, закрывшій свою гладіаторскую школу нѣсколько лѣтъ тому назадъ и жившій теперь на деньги, накопленныя этимъ доходнымъ ремесломъ. Однако, привычка и любовь къ обществу гладіаторовъ постоянно влекли его въ ихъ среду и его каждый вечеръ можно было встрѣтить въ одномъ изъ кабаковъ Эсквилина или Субуры, гдѣ постоянно толпились эти несчастные.
Поговаривали, однако, что Требоній пользуется своей популярностью и своими связями среди гладіаторовъ для того, чтобы, по примѣру нѣкоторыхъ своихъ собратьевъ, употреблять толпы гладіаторовъ для возбужденія гражданскихъ смутъ. Разсказывалось, что у него подъ рукою всегда готовы цѣлые легіоны этихъ головорѣзовъ и онъ занималъ ими въ случаѣ надобности форумъ или комиціи, когда разбиралось какое-нибудь важное дѣло или совершались выборы и нужно было напугать судей, произвести безпорядокъ или даже пустить въ ходъ кулаки.
Какъ-бы то ни было, Требоній былъ другомъ и покровителемъ гладіаторовъ и потому, по окончаніи зрѣлищъ въ циркѣ, онъ встрѣтилъ Спартака у входа, сталъ поздравлять, обнимать и цѣловать его и увелъ съ собой въ таверну "Венеры погребальной".
Итакъ, Требоній вошелъ въ комнату въ сопровожденіи Спартака и восьми или десяти другихъ гладіаторовъ.
Спартакъ былъ одѣтъ еще въ ту самую пурпурную тунику, въ которой онъ сражался въ циркѣ.
Невозможно описать энтузіазма, съ какимъ былъ онъ встрѣченъ своими собратьями. Бывшіе въ циркѣ съ гордостью показывали своимъ товарищамъ счастливаго и доблестнаго героя дня, о которомъ говорилъ весь Римъ.
-- Милости просимъ, прекрасный гладіаторъ, воскликнула Нутація.-- Я счастлива, что меня посѣтилъ такой доблестный и знаменитый мужъ.
Затѣмъ, обращаясь къ Требонію, она прибавила:
-- Иди, или сюда, вотъ въ эту комнату. Я приготовила тебѣ такой ужинъ, какой бываетъ только у Марка Красса.
-- Посмотримъ, посмотримъ! сказалъ Требоній, хлопнувъ ее по плечу.-- А пока подай намъ амфору фалернскаго, да только скажи, какое оно у тебя? Старое?
-- О, боги-покровители! вскричала Лутація, -- онъ спрашиваетъ меня: старо-ли мое фалернское! Старое-ли! Да ему пятнадцать лѣтъ. Розлито въ консульство Кая Целія и Луція Энобарба {Древніе римляне, разливъ вино въ амфоры, надписывали на печати имена консуловъ, во время которыхъ совершено разливаніе.}.
Вино, дѣйствительно, оказалось хорошимъ; ужинъ тоже былъ недуренъ. Неудивительно поэтому, что разгулъ былъ полный. Только одинъ Спартакъ, котораго всѣ превозносили и угощали, вслѣдствіе-ли такого множества ощущеній, испытанныхъ втеченіи этого дня, или вслѣдствіе глубокой радости по поводу возвращенной свободы,-- только онъ одинъ былъ грустенъ, ѣлъ неохотно и вовсе не смѣялся.
-- Клянусь Геркулесомъ, я не понимаю тебя, Спартакъ, сказалъ, наконецъ, Требоній, собиравшійся было налить ему стаканъ и замѣтившій, что онъ еще полонъ.-- Что съ тобой? Ты сегодня вовсе не пьешь?
-- Отчего ты такъ печаленъ? спросилъ его, въ свою очередь, одинъ изъ гостей.
-- Глядя на тебя, Спартакъ, замѣтилъ гладіаторъ, въ которомъ по акценту можно было узнать самнита,-- можно подумать, что ты сидишь не на пиру друзей, празднующихъ твое освобожденіе, а на поминкахъ родной матери,
-- Матери! воскликнулъ Спартакъ, весь вздрогнувъ при этомъ словѣ. Голова его опустилась еще ниже отъ тяжелыхъ думъ, лицо сдѣлалось еще мрачнѣе.
Тогда Требоній, вставъ съ своего мѣста, провозгласилъ:
-- Пью за свободу!
-- За свободу! воскликнули, сверкая глазами, несчастные гладіаторы, вставъ съ своихъ мѣстъ и высоко поднявъ стаканы.
-- Счастливъ ты, Спартакъ, что получилъ ее при жизни, сказалъ тихимъ голосомъ молодой гладіаторъ съ бѣлокурыми, какъ ленъ, волосами; -- насъ-же освободитъ одна могила.
При первомъ крикѣ "свобода" лицо Спартака мгновенно просвѣтлѣло. Онъ всталъ во весь ростъ и, поднявъ стаканъ, тоже воскликнулъ громкимъ, звучнымъ голосомъ:
-- За свободу!
Но слова бѣлокураго гладіатора, вырвавшіяся какъ стонъ изъ наболѣвшей груди, заставили снова омрачиться его чело. Онъ не допилъ своего стакана. Голова его упала на грудь, и онъ стоялъ, погруженный въ свои печальныя думы.
Нѣсколько мгновеній въ комнатѣ царствовала глубокая тишина. Глаза десяти гладіаторовъ были устремлены на Спартака съ выраженіемъ зависти и энтузіазма, радости и сожалѣнія.
Молчаніе это нарушилъ самъ Спартакъ. Совершенно забывъ, гдѣ онъ, онъ началъ сперва тихо, потомъ громче напѣвать одну гладіаторскую пѣсню, которая часто раздавалась въ школѣ Аціона въ часы отдыха.
"Онъ родился вольнымъ, какъ соколъ, летающій подъ облаками; онъ былъ могучъ, какъ левъ аравійской пустыни. Потомъ нагрянули чужеземцы и сковали желѣзомъ его богатырскія руки и въ цѣпяхъ повезли его далеко, далеко! И вотъ не за родину, не за домъ и семью, а на забаву свирѣпой толпы сражается и умираетъ несчастный гладіаторъ!"
-- Наша пѣсня! радостно пробормотали многіе изъ гостей.
Лицо Спартака просіяло. Но, желая скрыть свою радость отъ Требонія, внимательно смотрѣвшаго ему въ лицо, онъ небрежно спросилъ своихъ товарищей:
-- Изъ какой вы школы?
-- Изъ школы ланиста Юлія Рабеція.
Тогда Спартакъ, обернувшись къ входной двери, проговорилъ, какъ-бы обращаясь къ входившей въ то время рабынѣ:
-- Свѣта!
Гладіаторы обмѣнялись быстрымъ взглядомъ, и бѣлокурый молодой человѣкъ, какъ-бы продолжая начатый разговоръ, разсѣянно сказалъ:
-- И свободы! Ея уже никто не отниметъ у тебя, могучій Спартакъ!
Теперь уже самъ Спартакъ обмѣнялся выразительнымъ взглядомъ съ бѣлокурымъ гладіаторомъ, сидѣвшимъ противъ него.
Но въ ту самую минуту, когда Спартакъ хотѣлъ что-то сказать, дверь отворилась и чей-то сильный голосъ проговорилъ:
-- Ты вполнѣ заслужилъ свободу, непобѣдимый Спартакъ!
Глаза всѣхъ устремились на дверь, въ которой неподвижно стояла мужественная фигура, закутанная въ широкую темную пенулу. Это былъ Луцій Катилина.
-- Катилина! воскликнулъ Требоній, идя ему навстрѣчу. Низко кланяясь и прикладывая, по римскому обычаю, руку къ губамъ, онъ прибавилъ:
-- Привѣтъ тебѣ, великій Катилина. Кого изъ боговъ благодарить намъ за честь, которую оказалъ ты намъ своимъ посѣщеніемъ?
-- Мнѣ нужно было тебя видѣть, Требоній, сказалъ Катилина и тотчасъ-же прибавилъ, обращаясь къ Спартаку:
-- А также и тебя.
Услыхавъ грозное имя Катилины, извѣстнаго всему Риму своей жестокостью, своими убійствами и своей храбростью, гладіаторы переглянулись, смущенные и даже, нужно признаться, испуганные.
-- Меня?.. съ удивленіемъ спросилъ Спартакъ.
-- Да, тебя, спокойно отвѣчалъ Катилина, садясь на табуретку и знакомъ приглашая сѣсть всѣхъ присутствующихъ.
-- Я не ожидалъ встрѣтить тебя здѣсь, по былъ почти увѣренъ что найду Требонія и онъ скажетъ мнѣ, гдѣ могу я увидѣть тебя, безстрашный мужъ.
Спартакъ все съ большимъ и большимъ изумленіемъ смотрѣлъ на Катилину.
-- Тебѣ дали свободу, продолжалъ патрицій,-- которую ты пріобрѣлъ цѣною твоей крови и мужества. Но у тебя нѣтъ денегъ, чтобы воспользоваться ею. А такъ-какъ, благодаря твоей храбрости и искуству, я выигралъ сегодня у Кнея Долабелы десять тысячъ сестерцій, то я и хотѣлъ повидать тебя, чтобы отдать тебѣ половину моего выигрыша, которая принадлежитъ тебѣ по праву, потому что если я рисковалъ деньгами, то ты впродолженіи двухъ часовъ рисковалъ каждую минуту жизнью.
Общее одобреніе привѣтствовало слова благороднаго патриція, который не только унизился до разговора съ презрѣнными гладіаторами, но и цѣнилъ ихъ доблести, готовъ былъ протянуть имъ руку помощи.
Спартакъ, все еще не совсѣмъ освободившійся отъ нѣкоторой подозрительности, былъ невольно тронутъ заботливостью такого знатнаго патриція, тѣмъ болѣе, что ему никогда не приходилось встрѣчать въ людяхъ подобныя чувства.
-- Благодарю тебя отъ души, благородный Катилина, сказалъ онъ,-- за твое великодушное предложеніе. Но не могу и не имѣю права принять твоего подарка. Я буду учителемъ гимнастики и фехтованія въ школѣ моего бывшаго хозяина, и этого пока для меня довольно.
Катилина наклонился къ уху Спартака и чуть слышно прошепталъ:
-- Я тоже страдаю подъ гнетомъ олигарховъ; я тоже рабъ этого презрѣннаго и жалкаго римскаго общества; я -- гладіаторъ въ средѣ патриціевъ и я тоже хочу свѣта и свободы...
Спартакъ вздрогнулъ и съ ужасомъ отшатнулся, вопросительно глядя за своего страшнаго собесѣдника.
-- Я все знаю, продолжалъ тотъ... и я съ вами за одно
Затѣмъ, возвысивъ нѣсколько голосъ, онъ прибавилъ:
-- Итакъ, не откажись-же взять эти пять тысячъ сестерцій. Повторяю: я не дарю ихъ тебѣ, онѣ принадлежатъ тебѣ по праву, какъ часть вашей общей добычи.
Тѣмъ временемъ, покуда всѣ присутствующіе превозносили до небесъ щедрость и великодушіе Катилины, онъ взялъ Спартака за руку и пожалъ ее какимъ-то- особеннымъ образомъ, такъ что тотъ вздрогнулъ.
-- Ну, теперь вѣришь, что я все знаю? спросилъ онъ вполголоса.
Спартакъ былъ совершенно ошеломленъ. Онъ никакъ не могъ понять, какимъ образомъ Катилинѣ стали извѣстны нѣкоторыя таинственныя слова и таинственные знаки. Тѣмъ не менѣе было совершенно очевидно, что онъ знаетъ ихъ. Гладіаторъ отвѣтилъ на рукопожатіе патриція и, взявъ изъ его рукъ кошелекъ съ деньгами, положилъ его за пазуху и сказалъ:
-- Я не могу достойно поблагодарить тебя сегодня, потому что слишкомъ тронутъ твоимъ щедрымъ подаркомъ. Если позволишь, я приду въ тебѣ завтра вечеромъ, чтобъ выразить тебѣ всю мою признательность.
Взглядъ Спартака дополнялъ то, чего не досказывали его слова. Катилина понялъ и въ знакъ согласія кивнулъ головой.
-- Въ моемъ домѣ, отвѣчалъ онъ,-- Спартакъ будетъ всегда желаннымъ гостемъ.
-- Ну, а теперь, обратился онъ въ Требонію и прочимъ гладіаторамъ, -- выпьемъ по стакану фалернскаго, если только въ этой трущобѣ можно найти доброе фалернское.
-- Если такая бѣдная лачужка, какъ моя, удостоилась чести видѣть въ своихъ скромныхъ стѣнахъ такого знаменитаго патриція, какъ ты, Катилина, то какъ не найтись въ ней амфорѣ фалернскаго, достойнаго стола самого Юпитера!
Съ этими словами Лутація низко поклонилась Катилинѣ и вышла изъ комнаты.
-- Теперь мнѣ нужно сказать тебѣ дна слова, обратился Катилина къ Требонію.
-- Я весь къ твоимъ услугамъ, отвѣчалъ тотъ.
Въ то время, какъ гладіаторы молча смотрѣли на грознаго патриція, обмѣниваясь отъ времени до времени краткими замѣчаніями о его необыкновенномъ тѣлосложеніи и страшной силѣ, которая должна была заключаться въ его могучихъ рукахъ съ рѣзко очерченными, узловатыми мускулами, Катилина вполголоса разсказывалъ что-то Требонію.
-- Знаю, знаю, сказалъ послѣдній; это серебряникъ Эзофоръ, лавка котораго на углу Священной улицы, неподалеку отъ куріи Остиліи.
-- Тотъ самый. Ты отправишься къ нему, какъ-будто до собственному влеченію, и намекнешь ему, понимаешь, какъ-нибудь туманно, что ему грозитъ большая опасность, если онъ не откажется отъ своего намѣренія требовать отъ меня немедленнаго возвращенія пятисотъ тысячъ сестерцій, которыя я ему задолжалъ.
-- Понимаю, понимаю,
-- Ты ему скажешь, что, вращаясь между гладіаторами, ты нечаянно подслушалъ, что нѣсколько молодыхъ патриціевъ, моихъ пріятелей, набрали, разумѣется, безъ моего вѣдома, толпу гладіаторовъ, чтобъ сыграть съ нимъ какую-то скверную штуку.
-- Понимаю, понимаю, и будь увѣренъ, благородный Катилина, что я все исполню какъ нельзя лучше.
Тѣмъ временемъ Лутація принесла фалернское и розлила его по чашамъ. Всѣ нашли вино превосходнымъ, хотя и не особенно старымъ.
-- Что скажешь, великій Катилина? спросила Лутація.
-- Недурно.
-- Розлито въ консульство Луція Филипа и Секстія Юлія Цезаря.
-- Неужели! воскликнулъ Катилина, погрузившійся при имени этихъ консуловъ въ глубокую задумчивость. Устремивъ глаза въ землю и машинально вертя въ рукахъ оловянную вилку, онъ долго стоялъ молчаливый и неподвижный среди безмолвныхъ гостей.
Очевидно, какая-то ужасная буря должна была происходить въ его душѣ, потому что отъ времени до времени глаза его вспыхивали какимъ-то кровавымъ блескомъ, руки вздрагивали, всѣ мускулы лица нервно подергивались и жила, пересѣкавшая его лобъ, наливалась кровью и разбухала какъ веревка.
Безъ сомнѣнія, этотъ человѣкъ отъ природы былъ чрезвычайно искрененъ и прямодушенъ, потому что, несмотря даже на все свое желаніе, онъ не могъ скрыть необузданныхъ страстей, волновавшихъ его грудь, и онѣ, какъ въ зеркалѣ, отражались на его рѣзкомъ, выразительномъ и подвижномъ лицѣ.
-- О чемъ ты думаешь? Вѣрно о чемъ-нибудь очень печальномъ? спросилъ его, наконецъ, Требоній, когда Катилина испустилъ вздохъ, похожій скорѣе на рычаніе льва.
-- Я думалъ, отвѣчалъ Катилина, не поднимая глазъ,-- о томъ, что въ тотъ самый годъ, когда было налито въ эту амфору фалернское вино, былъ предательски убитъ подъ портикомъ собственнаго дома трибунъ Ливій Друзъ, подобно тому, какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ былъ убитъ трибунъ Луцій Сатурнинъ или какъ были убиты Тиверіи и Кай Гракхи, эти благороднѣйшіе изъ сыновъ республики! И всѣ они погибли за то, что слишкомъ горячо любили свое отечество и его обездоленныхъ дѣтей; всѣ они погибли отъ той-же руки,-- отъ руки подлыхъ оптиматовъ!
Затѣмъ послѣ минутной паузы онъ воскликнулъ:
-- Неужели навсегда суждено погибать лучшимъ изъ нашихъ гражданъ, поднимающихъ благородный голосъ за угнетенныхъ и срывающихъ маску съ тираніи и гнуснаго лицемѣрія? Неужели олигархи вѣчно будутъ держать насъ во мракѣ и рабствѣ?
-- Нѣтъ! громовымъ голосомъ крикнулъ Спартакъ, гнѣвно сверкнувъ глазами и стукнувъ кулакомъ по столу.
Но замѣтивъ, что Катилина вскинулъ на него испытующій взглядъ, онъ тотчасъ-же опомнился и сказалъ болѣе спокойно:
-- Нѣтъ, я думаю, что великіе боги не могли установить такой ужасной несправедливости.
Снова воцарилось молчаніе.
Его прервалъ Катилина.
-- Бѣдный Друзъ, началъ онъ голосомъ, полнымъ состраданія.-- Онъ былъ молодъ, смѣлъ, какъ левъ, и довѣрчивъ, какъ ребенокъ. И этимъ-то воспользовались враги его, чтобы измѣннически погубить его {Верри, I, 3.}.
-- Я тоже пошло его, сказалъ Требоній.-- Я былъ на форумѣ, когда онъ, обращаясь къ сенаторамъ, сказалъ имъ: "вы все отняли отъ народа, что только можно было отнять. Вы ничего не оставили ему, кромѣ свѣта и воздуха, по и ихъ вы не дали-бы ему, если-бы это было въ вашей власти" {Великій Патроклъ, II, 57.}.
И самымъ злѣйшимъ изъ его враговъ былъ консулъ Луцій Филиппъ, противъ котораго народъ однажды возмутился и разорвалъ-бы его въ куски, если-бы самъ Друзъ не спасъ его, уведя въ тюрьму.
-- А все таки Филиппу успѣли намять бока и расквасить носъ, такъ что кровь ручьемъ текла но его бородѣ.
-- Говорятъ, что Друзъ при этомъ вскричалъ: -- Это не кровъ, а сокъ изъ подъ куропатокъ, намекая на постыдное обжорство Филиппа {Луцій Флоръ, III, 17.}.
Въ то время, какъ этотъ разговоръ происходилъ въ маленькой комнатѣ, въ большой раздавались буйные и непристойные крики, которые все росли и росли по мѣрѣ того, какъ осушались амфоры съ виномъ.
Вдругъ Катилина и его товарищи услышали крикъ, повторенный почти хоромъ:
-- А, Родопея, Родопея!
При этомъ имени Спартакъ весь вздрогнулъ. Онъ вспомнилъ свою Фракію, свои горы, свой домъ, свою бѣдную семью! Сколько горькихъ воспоминаній, сколько разрушенныхъ надеждъ!
-- Добро пожаловать, добро пожаловать, прелестная Родопея! кричало нѣсколько голосовъ.
-- На, выпей! Вѣдь ты за этимъ пришла, сказалъ могильщикъ, наливая ей стаканъ. Всѣ окружили дѣвушку. Она была дѣйствительно очень хороша собой. Ей было не болѣе двадцати лѣтъ. Правильное розовое личико свѣтилось парою прелестныхъ голубыхъ глазъ; длинныя бѣлокурыя косы раскидывались по плечамъ и вокругъ ея стройнаго стана. Она была одѣта въ голубую тунику, обшитую серебряной бахромой; на рукахъ блестѣли серебряные браслеты. Тонкая вуаль, тоже голубого цвѣта, повязывала ея голову, закрывая до половины лобъ. По всей ея наружности можно было догадаться, что она не римлянка, но рабыня. А костюмъ ясно обличалъ, какимъ ремесломъ, быть можетъ, противъ своей воли, должна заниматься несчастная.
Насколько можно было заключить по чрезвычайно ласковому и довольно скромному обращенію съ ней даже грубыхъ и развращенныхъ посѣтителей таверны "Венеры погребальной", эта дѣвушка должна была обладать необыкновенной привлекательностью и стоять гораздо выше своего ужаснаго положенія. Нельзя было сомнѣваться также и въ томъ, что, несмотря на свою притворную веселость, она была несчастна.
Въ трущобу Лутаціи она попала въ первый разъ нѣсколько мѣсяцевъ тому, назадъ, убѣжавъ, вся избитая и окровавленная, отъ своего хозяина, ремесломъ сводника. Здѣсь ее обласкали, дали глотокъ вида, и съ тѣхъ поръ каждые два-три дня она непремѣнно заходила къ Лутаціи, гдѣ отдыхала отъ той адской жизни, какую заставлялъ ее вести ея подлый патронъ. Она съумѣла своимъ милымъ личикомъ и ласковыми, но скромными манерами смягчить сердца, даже грубыхъ завсегдатаевъ Венеры погребальной, которые обращались съ ней отечески-покровительственно.
Родопея сидѣла рядомъ съ Лутаціей и прихлебывала изъ стакана вино, поданное ей друзьями, и шумъ, вызванный ея приходомъ, начиналъ уже утихать, какъ вдругъ въ противоположномъ углу комнаты началъ подниматься шумъ совсѣмъ иного рода, грозившій самыми серьезными послѣдствіями.
Тамъ могильщикъ Лувеній, его товарищъ по имени Арезій и нищій Веленій, расхрабрившись подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, начали бранить на чемъ свѣтъ стоитъ всѣхъ вообще патриціевъ и въ частности Катилину, присутствіе котораго въ кабакѣ ни для кого не составляло болѣе тайны. Несмотря на всѣ усилія товарищей, унять ихъ не было никакой возможности. Особенно бѣсновался Арезій, верзила, мало чѣмъ уступавшій атлету Каю Тауривію.
-- Нѣтъ, нѣтъ, клянусь Геркулесомъ, вопилъ онъ, -- этимъ піявкамъ, которыя живутъ нашимъ потомъ и кровью, нельзя позволить оскорблять насъ своимъ присутствіемъ въ мѣстахъ, гдѣ только мы и можемъ отдохнуть! Вонъ его!
-- Плевать намъ на этого Катилину, на этого пса Суллы! Какъ онъ смѣетъ являться сюда, чтобы издѣваться надъ нашей нищетой и униженіемъ?!
Такъ говорилъ съ пѣной у рта Лувеній, стараясь высвободиться изъ рукъ атлета, крѣпко державшаго его, чтобы не дать броситься въ комнату, гдѣ ожидали Катилина и его товарищи.
-- Да перестанешь-ли ты, проклятый пьяница! говорилъ Тауривій.-- Зачѣмъ ты задѣваешь тѣхъ, кто тебя не трогаетъ? Развѣ ты не видишь, что съ нимъ десять или двѣнадцать человѣкъ гладіаторовъ, которые превратятъ тебя въ мѣсиво, старую клячу!
-- Плевать на гладіаторовъ! кричалъ въ свою очередь, какъ бѣсноватый, Эмилій Варинъ.-- Вы, римскіе граждане, испугались презрѣнныхъ гладіаторовъ, годныхъ только на то, чтобъ рѣзать другъ друга для нашего удовольствія? Прогнать этого скота въ пурпурной тогѣ!
-- Пускай онъ убирается на свой Палатинъ! кричалъ Веленій.
-- Пусть убирается хоть въ преисподнюю, лишь-бы вонъ отсюда!
-- Вонъ, вонъ оптиматовъ, вонъ Катилину! крикнуло разомъ восемь или десять голосовъ.
Услыхавъ этотъ крикъ, Катилина вскочилъ съ своего мѣста и съ налитыми кровью глазами загородилъ собой входную дверь, не пропуская гладіаторовъ, хотѣвшихъ не допустить его до столкновенія съ этой сволочью. Скрестивъ на груди руки и высоко поднявъ голову, онъ грозно крикнулъ:
-- Эй вы, лягушки, чего расквакались? Какъ вы смѣете осквернять своими устами мое имя? Чего вамъ нужно отъ Катилины, говорите, презрѣнные трусы!
Этотъ возгласъ на минуту смутилъ пьяную компанію. Но вскорѣ раздался чей-то голосъ:
-- Хотимъ, чтобъ ты убрался вонъ отсюда!
-- Ступай себѣ на свой Палатинъ!
-- Или въ гемонію, гдѣ тебѣ какъ-разъ вмѣсто, взвизгнулъ своимъ полуженскимъ голосомъ Эмилій Варинъ.
-- Ну что-жь, прогоните меня отсюда! впередъ! Смѣлѣй, эй вы, сволочь! крикнулъ Катилина, опуская руки, какъ человѣкъ, готовящійся въ борьбѣ.
Нѣсколько минутъ изъ враговъ его никто не шевельнулся.
-- Клянусь всѣми ногами ада, ты не убьешь меня сзади, какъ бѣднаго Гратиціана! крикнулъ, наконецъ, Арезій, бросаясь впередъ.
Но Катилина нанесъ ему такой страшный ударъ кулакомъ въ грудь, что онъ пошатнулся и повалился на руки своихъ товарищей почти въ то-же самое мгновеніе, когда могильщикъ Лувеній, тоже кинувшійся на Катилину, падалъ на сосѣдній столъ, сраженный двумя ударами, полученными по лысому черепу.
Испуганныя женщины прижались въ уголъ и наполняли воздухъ своимъ визгомъ и крикомъ. Голоса бойцовъ, шумъ падающихъ столовъ и скамеекъ и разбиваемой посуды, стоны, брань, проклятія смѣшивались съ голосами Требонія, Спартака и гладіаторовъ, просившихъ Катилину пропустить ихъ впередъ и позволить расправиться съ этими пьяницами.
Тѣмъ временемъ Катилина сильнымъ ударомъ носка въ животъ повергъ на землю нищаго Веленія, который кинулся было на него съ ножомъ.
Толпа отступила, и Катилина, выхвативъ изъ ноженъ короткій мечъ, бросился за нею и началъ сыпать удары плашмя направо и налѣво по головамъ и спинамъ своихъ враговъ.
-- Низкія твари! кричалъ онъ,-- всегда готовыя лизать ноги того, кто топчетъ васъ въ грязь, и оскорблять того, кто снизойдетъ до васъ и протянетъ вамъ руку помощи!
Лишь только Катилина отошелъ отъ двери, Требоній, Спартакъ и всѣ гладіаторы ворвались въ комнату, и въ одно мгновеніе вся пьяная толпа обратилась въ бѣгство, такъ что въ кабакѣ остались только могильщикъ и нищій, лежавшіе безъ чувствъ на полу, и Кай Тауривій, который, не принимая никакого участія въ свалкѣ, стоялъ все время, скрестивъ на груди руки.
-- Трусы! прорычалъ Катилина задыхающимся голосомъ. Затѣмъ обращаясь къ женщинамъ, продолжавшимъ визжать и плакать, онъ крикнулъ:-- Замолчите-ли вы проклятыя плакальщицы! {Женщины, которыхъ нанимали плакать за гробами богатыхъ римлянъ.}
-- На тебѣ! прибавилъ онъ бросая нѣсколько золотыхъ монетъ на конторку Лутаціи, оплакивавшей свою разбитую посуду и неоплоченный ужинъ. Я плачу за всю эту сволочь.
Въ эту минуту Родопея, разсматривавшая Катилину, а потомъ его товарищей, поблѣднѣла какъ полотно и бросилась къ Спартаку.
-- Спартакъ, милый Спартакъ! Ты-ли это? вскрикнула она.
Гладіаторъ взглянулъ на дѣвушку и внѣ себя отъ волненія воскликнулъ:
-- Мирца, сестра моя, возможно-ли?!
Братъ и сестра бросились на шею другъ другу среди всеобщей тишины и удивленія.
Но послѣ перваго изліянія чувствъ Спартакъ вдругъ отшатнулся и, схвативъ сестру за плечи, сталъ осматривать ее съ головы до ногъ. Онъ сдѣлался блѣднѣе смерти и дрожащимъ голосомъ прошепталъ:
-- Но ты... ты стала... О, боги! простоналъ онъ, хватаясь за голову.
-- Я -- рабыня! рыдая говорила несчастная дѣвушка.-- Рабыня негодяя... Понимаешь? Розги, пытки, раскаленное желѣзо. О, Спартакъ, Спартакъ!..
-- Несчастная! проговорилъ со слезами въ голосѣ гладіаторъ, нѣжно прижимая къ груди сестру и покрывая лицо ея поцѣлуями.
Но черезъ минуту, поднявъ кверху полные слезъ глаза и потрясая сжатымъ кулакомъ, онъ крикнулъ:
-- И Юпитеръ существуетъ! И у него есть молніи! Нѣтъ, боги -- пустой мифъ, или они такъ-же несправедливы, какъ и люди.
Мирца рыдала на могучей груди брата.
-- О, пусть будетъ проклята, вскричалъ со стономъ несчастный, пусть будетъ проклята во вѣки вѣковъ, память перваго человѣка, на землѣ, потому что отъ его сѣмени произошло два поколѣнія людей: свободные и рабы!