Обычно, когда Селена выходила на улицу, не один мужчина с восхищением оборачивался на нее; но сегодня ее свита состояла всего из двух уличных мальчишек. Они все время кричали ей вдогонку: "Хлип-хлюп!" Этот крик безжалостных сорванцов был вызван слабо подвязанной к больной ноге сандалией, которая при каждом шаге стучала о мостовую.
В то время как Селена с жестокой болью в ноге приближалась к папирусной мастерской, радость и счастье вернулись к Арсиное, так как, едва ее сестра и Антиной вышли, Хирам обратился к ней с просьбой показать флакончик, подаренный ей красивым юношей.
Внимательно осматривая флакон, купец поворачивал его то той, то другой стороной к солнцу, пробовал его звук, проводил по нему камнем своего перстня и пробормотал про себя: "Vasa murrhina"*.
______________
* Мурринские вазы восточного происхождения, сделанные из какого-то драгоценного материала (возможно, из одного из видов агата), доходили в цене до 300 тыс. сестерциев, или 341,1 кг серебра.
От тонкого слуха Арсинои не ускользнули эти слова, а от отца она слыхала, что мурринские вазы -- драгоценнейшие из всех сосудов, которыми богатые римляне украшают свои парадные комнаты. Поэтому она тотчас же объявила Хираму, что ей известно, какие большие суммы платят за подобные флаконы, и что она и свой не продаст ему дешево. Он начал предлагать цену; она со смехом запросила вдесятеро, и после долгого спора с девушкой то в шутливом, то в чрезвычайно серьезном тоне финикиец наконец сказал:
-- Две тысячи драхм, ни одного сестерция больше.
-- Этого, конечно, далеко не достаточно, -- отвечала Арсиноя, -- но так и быть, возьми его.
-- Менее прекрасной продавщице я едва ли дал бы половину, -- сказал Хирам.
-- А я тебе уступлю флакон только потому, что ты так вежлив.
-- Деньги я пришлю тебе до захода солнца.
Эти слова заставили призадуматься девушку, которая вся сияла от радости и приятного изумления и была готова броситься на шею лысому купцу или своей еще менее красивой рабыне и даже всему миру. Отец ее скоро должен был вернуться домой, и она не сомневалась, что он не одобрит ее поступок и, вероятно, отошлет молодому человеку флакон, а купцу -- деньги. Да и сама она никогда не стала бы выпрашивать у незнакомца эту вещицу, если бы имела какое-нибудь понятие о ее ценности. Но теперь флакон принадлежал ей, и если бы она возвратила его бывшему владельцу, это никого бы не порадовало. Вероятно, она этим только оскорбила бы незнакомца, а себя лишила бы величайшего удовольствия, на какое могла рассчитывать.
Что же делать?
Она все еще сидела на столе, держа в правой руке носок левой ноги, и в этой легкомысленной позе смотрела на пол с такой сосредоточенной серьезностью, как будто надеялась вычитать на узорах каменных плит какую-нибудь мысль, какое-нибудь средство выпутаться из этой дилеммы.
Купец с минуту забавлялся смущением, которое удивительно шло ей, и мысленно пожалел, что он не молод, как его сын, художник, но наконец прервал молчание и сказал:
-- Твой отец, может быть, не одобрит нашей сделки, а между тем ты желаешь добыть для него денег?..
-- Кто тебе это сказал?..
-- Разве он стал бы предлагать мне свои драгоценности, если бы не нуждался в деньгах?
-- Это только... я могу только... -- проговорила, запинаясь, Арсиноя, не привыкшая лгать. -- Мне не хотелось бы только признаться ему.
-- Но я ведь видел, каким невинным способом достался тебе флакон, -- возразил купец. -- А Керавну нет и необходимости знать об этой вещице. Вообрази, что ты ее разбила и осколки лежат вон там, в глубине моря. Какую из этих вещей ценит твой отец меньше всего?
-- Старый меч Антония, -- отвечала девушка, лицо которой снова прояснилось. -- Он говорит, что это оружие слишком длинно и слишком узко для того назначения, которое ему приписывают. Я, со своей стороны, думаю, что это вовсе не меч, а просто вертел.
-- Я велю завтра употребить его в моей кухне, -- сказал купец, -- но теперь я предлагаю за него две тысячи драхм. Я возьму его с собой, а через несколько часов пришлю следуемую за него сумму. Ладно ли будет так?..
Вместо ответа Арсиноя соскользнула со стола и радостно захлопала в ладоши.
-- Скажи ему только, -- продолжал купец, -- что я мог так много заплатить теперь за такой меч лишь потому, что император, наверное, пожелает посмотреть на вещи, побывавшие в руках у Юлия Цезаря, Марка Антония, Октавиана Августа и других великих римлян в Египте. Пусть вон та старуха несет вертел за мною. На дворе ждет меня мой слуга, который спрячет его под свой хитон и так донесет до самой моей кухни. Ведь если нести его открыто, то, пожалуй, встречные знатоки станут мне завидовать, а недобрых взглядов следует беречься.
Купец засмеялся, спрятал флакон, отдал меч старухе и дружески простился с девушкой.
Как только Арсиноя осталась одна, она побежала в спальню, чтобы надеть башмаки, накинуть покрывало и поспешить в папирусную мастерскую.
Селена должна была узнать, какое неожиданное счастье выпало ей и всем им на долю. Затем Арсиноя хотела нанять носилки, которые всегда можно было найти у гавани, чтобы отнести бедную сестру домой. Правда, между сестрами не всегда были мирные отношения, а порою даже весьма бурные и воинственные; но, если с Арсиноей случалось что-нибудь значительное (все равно, хорошее или дурное), она не могла не поделиться этим с Селеной.
Вечные боги, какая радость! Она теперь может явиться среди дочерей знатных граждан одетой не менее богато, чем всякая другая из них, и принять участие в торжественной процессии. Кроме того, еще останется кругленькая сумма для отца и всех домашних. С работой в мастерской, которая претила ей, которую она ненавидела, по всей вероятности, теперь будет покончено навсегда.
Старый раб сидел с детьми у лестницы. Арсиноя поцеловала каждую из девочек, прошептав ей на ухо: "Сегодня вечером будет пирожное". Слепого Гелиоса она поцеловала в оба глаза и сказала ему: "Ты можешь идти со мною, милый мальчик; я потом найму для Селены носилки и посажу тебя в них, и тебя понесут домой, как богатого барчука".
Слепой ребенок потянулся к ней с ликующим возгласом:
-- По воздуху, по воздуху! И не упаду!
Она еще держала его на руках, когда ее отец с потным лбом и в сильно возбужденном состоянии поднялся на лестницу, ведущую от ротонды в коридор. Отирая лоб и сопя, он наконец перевел дух и сказал:
-- Я встретил антиквара Хирама с мечом Антония. Ты ему продала этот меч за две тысячи драхм?.. Глупая!..
-- Но, отец, -- засмеялась Арсиноя, -- сам бы ты отдал этот вертел за один пирог и глоток вина...
-- Я?.. -- вскричал Керавн. -- Я выторговал бы тройную цену за этот драгоценный предмет, за который император заплатит талантами. Но что продано, то продано. Притом я не хотел тебя срамить перед этим человеком и не стану бранить тебя. Однако же... однако же... мысль, что у меня нет уже меча Антония, заставит меня проводить бессонные ночи.
-- Когда сегодня вечером перед тобою поставят на стол хороший кусок говядины, то придет и сон, -- возразила Арсиноя, взяла у него из рук платок, ласково отерла ему виски и весело продолжала: -- Теперь мы богачи, отец, и покажем дочерям других граждан, чего мы стоим.
-- Теперь вы обе будете участвовать в празднестве, -- сказал решительно Керавн. -- Пусть император видит, что я не останавливаюсь ни перед какой жертвой для его чествования, и если он заметит вас, а я принесу жалобу на дерзкого архитектора...
-- Теперь ты должен оставить это, -- попросила Арсиноя, -- лишь бы только нога бедной Селены до тех пор поправилась.
-- Где она?
-- Вышла из дому.
-- Значит, с ее ногою еще не так худо. Надеюсь, она скоро вернется?
-- Может быть; я сейчас хотела нанять для нее носилки.
-- Носилки? -- спросил Керавн с удивлением. -- Две тысячи драхм совсем вскружили голову девочке!
-- Это из-за ее ноги. Ей было так больно, когда она уходила из дому.
-- Почему же она не осталась дома в таком случае? Она будет, по обыкновению, торговаться целый час из-за какой-нибудь половины сестерция, а вам обеим нельзя терять ни минуты времени.
-- Я сейчас пойду за нею.
-- Нет, нет, по крайней мере ты должна остаться здесь, потому что через два часа женщины и девушки должны собраться в театре.
-- Через два часа?.. Но, великий Серапис, что же мы наденем!..
-- Это твоя забота, -- возразил Керавн. -- Я сам воспользуюсь носилками, о которых ты говоришь, и велю нести себя к судостроителю Трифону. Есть еще деньги в шкатулке у Селены?
Арсиноя тотчас же пошла в спальню и, вернувшись, сказала:
-- Это все: шесть дидрахм.
-- Мне довольно четырех, -- отвечал Керавн, но после некоторого размышления взял все шесть.
-- Зачем тебе нужно быть у судостроителя? -- спросила Арсиноя.
-- В городском Совете, -- отвечал Керавн, -- я снова хлопотал насчет вас. Я сказал, что одна из моих дочерей больна, а другая должна ходить за нею; но этого не захотели принять во внимание и требовали здоровую дочь. Тогда я объявил, что у вас нет матери, что мы живем уединенно и что мне неприятно посылать мою дочь одну, без покровительницы, в собрание. Судостроитель Трифон отвечал на это, что его жена с удовольствием проводит тебя со своей дочерью в театр. Я почти согласился, но тотчас же объявил, что ты не пойдешь, если твоя сестра не будет чувствовать себя лучше. Положительного обещания дать я не мог, ты уже знаешь почему.
-- О милый Антоний и его великолепный вертел! -- вскричала Арсиноя. -- Теперь все в порядке, и ты можешь объявить о нашем прибытии в дом кораблестроителя. Наши белые платья еще очень приличны, а несколько локтей голубых лент для моих волос и красных для Селены ты должен купить по дороге у финикиянина Абибаала.
-- Хорошо.
-- Я уж позабочусь о платьях, но когда мы должны быть готовы?
-- Через два часа.
-- Знаешь ли что, папочка?..
-- Ну?..
-- Наша старуха полуслепа и делает все шиворот-навыворот; позволь мне позвать к себе на помощь старую Дориду из домика привратника. Она так ловка и ласкова, и никто не гладит лучше ее.
-- Молчи! -- прервал Керавн свою дочь с негодованием. -- Эти люди никогда не переступят через мой порог.
-- Но мои волосы... посмотри, какой у них вид! -- вскричала Арсиноя, волнуясь, и запустила пальцы в свою прическу, причем нарочно еще более растрепала ее. -- Привести волосы снова в порядок, перевить их лентой, выгладить оба наши платья и пришить к ним застежки -- со всем этим не справиться в два часа даже прислужнице императрицы.
-- Дорида никогда не переступит этот порог, -- повторил Керавн вместо всякого ответа.
-- Так позволь мне послать за одной из помощниц портного Гиппия; но это опять будет стоить денег.
-- У нас они есть, и мы можем себе это позволить, -- гордо возразил Керавн и, чтобы не забыть данных ему поручений, начал бормотать про себя: -- Портной Гиппий, голубая лента, красная лента, кораблестроитель Трифон...
Расторопная помощница портного помогла Арсиное привести в порядок платья ее и Селены и не уставала расхваливать чудный блеск и шелковистую мягкость волос девушки. Она высоко зачесала их, перевила лентами и так изящно убрала их под гребнем на затылке, что они ниспадали Арсиное на спину в виде множества длинных локонов, искусно завитых в кольца.
Когда Керавн возвратился, то со справедливой гордостью посмотрел на свою прекрасную дочь. Он был доволен и даже хихикал про себя, расставляя рядами и пересчитывая золотые монеты, которые принес ему слуга Хирама.
Во время этого занятия Арсиноя подошла к нему ближе и спросила, смеясь:
-- Значит, Хирам все-таки не обманул меня?
Керавн просил ее не мешать ему и ответил:
-- Подумай только! Оружие великого Антония... может быть, оно было то самое, которым он пронзил свою грудь. Да куда же запропастилась Селена?
Прошло два, три получаса, давно уже началась четвертая половина двухчасового срока, а старшая дочь Керавна еще не явилась. Поэтому смотритель дворца объявил, что они должны двинуться в путь, так как жену кораблестроителя не следует заставлять дожидаться.
Арсиное было искренне жаль, что приходится отправиться без сестры. Она освежила платье Селены так же хорошо, как свое собственное, что стоило ей немалого труда и усилий, и тщательно разложила его на ложе возле мозаичной картины. Она ни разу еще не выходила на улицу одна, и ей казалось немыслимым предпринять что-нибудь и наслаждаться чем-нибудь без сестры. Но уверение отца, что потом и Селене охотно дадут место в кругу девиц, успокоило девушку, исполненную радостного ожидания. Напоследок она еще немного опрыскала себя ароматной эссенцией, которой обычно пользовался Керавн, уходя в Совет, и уговорила отца послать рабыню за обещанными пирожными для детей.
Малыши окружили ее и с громким аханьем и оханьем восхищались ею, словно божественным видением, к которому нельзя ни приблизиться, ни притронуться.
И она тоже, щадя прическу, не наклонилась к ним, как обычно. Только маленького Гелиоса погладила она по кудрям и сказала:
-- По воздуху поедем завтра. Может быть, тебе еще сегодня Селена расскажет хорошую сказку.
Сердце ее билось чаще, чем обыкновенно, когда она садилась в носилки, ожидавшие ее у дома привратника.
Дорида издали радовалась, видя ее такой нарядной и красивой, и, когда Керавн вышел на улицу, чтобы позвать носилки и для себя, старуха быстро срезала две прекраснейшие розы со своих кустов, украдкой вышла из домика и сунула цветы в руку девушки, прижав указательный палец к своим лукаво улыбающимся губам.
Не помня себя от радости, Арсиноя явилась в дом кораблестроителя, а оттуда в театр и по пути в первый раз испытала, что страх и радость могут одновременно гнездиться в девичьем сердце и что они нисколько не мешают друг другу.
Страх и ожидание до того овладели ею, что она не видела и не слышала, что происходило вокруг нее. Только раз услыхала она, как какой-то молодой человек в венке, проходя мимо об руку с другим, весело прокричал ей вслед: "Да здравствует красота!"
После этого она все время сидела, опустив глаза на розы, которые ей подарила Дорида.
Эти цветы напоминали ей о сыне ласковой старухи, и она спрашивала себя -- не видел ли ее Поллукс в ее новом наряде.
Это было бы ей очень приятно, и ничего невозможного тут не было, так как Поллукс часто навещал своих родителей с тех пор, как работал на Лохиаде.
Может быть, он сам сорвал для нее эти розы и не осмелился предложить их ей только из-за ее отца.