Глава первая.
Утренній сумракъ разсѣялся. Солнце перваго декабря 129-го года по Рождествѣ Спасителя показалось надъ горизонтомъ, но оно было задернуто млечно-бѣлымъ туманомъ, поднимавшимся съ моря. Было холодно.
Казій, гора средней вышины, возвышается на узкомъ полуостровѣ между южною Палестиной и Египтомъ и съ сѣверной стороны омывается моремъ, которое сегодня не блеститъ, какъ обыкновенно, яркою лазурью. Темно-синими, почти черными, кажутся дальнія его волны, ближайшія же окрашены совершенно иначе,-- мутной, зеленовато-сѣрою полосой примыкаютъ къ своимъ сосѣднимъ съ горизонтомъ сестрамъ, какъ пыльный дернъ къ темной поверхности лавы.
Сѣверо-восточный вѣтеръ, поднявшійся послѣ солнечнаго восхода, подулъ сильнѣе; млечно-бѣлая пѣна показалась на вершинахъ волнъ, но сегодня онѣ не разбивались съ дикою силой о подножіе горы, а лѣниво катились къ нему съ необозримо-длинными, искривленными хребтами, будто вылитыя изъ тяжелаго расплавленнаго свинца. Порой, однако, взлетали вверхъ свѣтлыя, прозрачныя брызги, когда поверхности волны касались легкія крылья чаекъ, которыя безпокойно, будто гонимыя страхомъ, съ пронзительнымъ крикомъ, стаями носились надъ водой.
Три человѣка медленно спускались по дорогѣ, ведущей съ вершины горы къ ея подножію, но только старшій изъ нихъ, шедшій впереди, обращалъ вниманіе на небо, на море, на стаи чаекъ и на величественную, лежавшую у ногъ его, равнину. Порой онъ останавливался и едва замедлялъ шагъ, какъ оба его спутника дѣлали то же. Картина, открывавшаяся передъ нимъ, казалось, приковывала его взоры и оправдывала то удивленіе, съ которымъ онъ, время отъ времени, покачивалъ своей, слегка наклоненной впередъ и украшенной сѣдинами, головой. Узкая пустынная полоса, раздѣляя двѣ водныя массы, тянулась передъ нимъ въ западу и терялась въ безбрежной дали. По этой естественной гати медленно подвигался караванъ. Мягкія ноги верблюдовъ беззвучно опускались на песчаную дорогу. Всадники ихъ, обернутые въ бѣлые плащи, казалось, спали, а погонщики грезили. Сѣрые орлы на окраинѣ дороги оставались неподвижны при ихъ приближеніи.
Влѣво отъ низменности, по которой тянулась дорога изъ Сиріи въ Египетъ, лежало матовое, сливавшееся съ сѣрыми облаками, море, а вправо, среди пустыни, виднѣлось что-то странное и живописное, концовъ чего на востокѣ и на западѣ не могъ достигнуть глазъ и что походило то на снѣжную равнину, то на стоячую воду, то на тростниковую чащу.
Старшій изъ путниковъ безпрестанно глядѣлъ на небо и въ туманную даль, второй -- рабъ, несшій на широкомъ плечѣ своемъ одѣяла и плащи -- не спускалъ глазъ съ своего господина, а третій -- свободнорожденный юноша -- шелъ опустивъ на землю усталый и разсѣянный взоръ. Тропинка, ведущая съ вершины горы къ берегу, пересѣкалась широкой улицей, въ концѣ которой виднѣлось величественное зданіе храма. На нее-то и вступилъ бородатый путникъ. Но, пройдя нѣсколько шаговъ, онъ остановился, бросилъ недовольный взглядъ въ сторону, пробормоталъ нѣсколько непонятныхъ словъ, повернулъ назадъ и быстрыми шагами, достигнувъ только-что покинутаго пути, пошелъ по направленію къ морю.
Юный его спутникъ слѣдовалъ за нимъ, не поднимая глазъ и не прерывая своихъ мечтаній, какъ будто онъ былъ его тѣнью; рабъ, однако, вскинулъ свою коротко остриженную русую голову и тонкая улыбка, показалась на его губахъ, когда онъ увидалъ на лѣвой сторонѣ улицы издохшаго чернаго козленка, а подлѣ него старую египтянку, которая, при приближеніи мужчинъ, скрыла подъ темно-синимъ покрываломъ свое морщинистое лицо.
"Такъ вотъ оно что",-- прошепталъ рабъ и кивнулъ, цѣлуя воздухъ вытянутыми губами, черноголовой дѣвочкѣ, сидѣвшей у ногъ старухи. Но дѣвочка и не замѣтила этой нѣмой ласки: глаза ея, какъ прикованные, слѣдовали за путниками и особенно за молодымъ человѣкомъ. Когда они удалились настолько, что голосъ ея уже не могъ быть ими услышанъ, дѣвочка, содрогнувшись всѣмъ тѣломъ, будто она встрѣтила духа пустыни, полушепотомъ спросила:
-- Бабушка, кто это?
Старуха приподняла покрывало и приложила костлявую руку къ губамъ внучки.
-- Это онъ,-- боязливо прошептала она.
-- Кесарь?
Многозначительный кивокъ былъ отвѣтомъ старухи. Дѣвочка со страстнымъ любопытствомъ прижалась къ ней, далеко вытянула впередъ смуглую головку, чтобы лучше видѣть, и тихо спросила:-- " Молодой?"
-- Дурочка!... Тотъ, что впереди, сѣдобородый.
-- Этотъ?... Мнѣ бы хотѣлось, чтобы молодой былъ кесаремъ.
Дѣйствительно, человѣкъ, шедшій молча впереди своихъ спутниковъ, былъ римскій императоръ Адріанъ. Появленіе его, казалось, оживило пустыню, ибо едва онъ приблизился къ тростнику, какъ съ пронзительнымъ крикомъ поднялись оттуда чибисы, а за песчанымъ холмомъ, на краю широкой улицы, покинутой Адріаномъ, показались два человѣка въ жреческихъ одеждахъ. Оба они принадлежали къ храму казійскаго Ваала, небольшому, обращенному къ морю и выстроенному изъ прочнаго камня, зданію, которое вчера посѣтилъ императоръ.
-- Не ошибся ли онъ дорогой?-- спросилъ одинъ изъ жрецовъ другаго на финикійскомъ языкѣ.
-- Врядъ ли,-- отвѣчалъ тотъ.-- Масторъ разсказывалъ, что онъ даже въ темнотѣ находитъ путь, по которому разъ прошелъ.
-- А онъ однако болѣе смотритъ на облака, нежели на землю.
-- Но вѣдь онъ обѣщалъ намъ вчера....
-- Опредѣленнаго онъ не сказалъ ничего,-- перебилъ другой.
-- Однако, я явственно слышалъ, какъ онъ крикнулъ при прощаніи: "Можетъ-быть я возвращусь и спрошу вашего оракула".
-- Можетъ быть!...
-- Мнѣ даже кажется, будто онъ сказалъ: "вѣроятно".
-- Кто знаетъ, какое знаменіе явилось ему тамъ, наверху, и гонитъ его теперь. Онъ направляется къ прибрежному лагерю.
-- Но въ нашей праздничной залѣ ждетъ приготовленная для него трапеза.
-- Ну, онъ и внизу найдетъ, въ чемъ нуждается. Пойдемъ! Сегодня отвратительное утро,-- я весь замерзъ.
-- Погоди еще немного. Посмотри-ка!
-- Что такое?
-- У него нѣтъ даже шляпы на сѣдыхъ кудряхъ.
-- Еще никто не видалъ его путешествующимъ съ покрытою головой.
-- Да и сѣрый плащъ на немъ вовсе не имѣетъ царственнаго вида.
-- Во время трапезы онъ всегда облекается въ пурпуръ.
-- Знаешь ты, кого мнѣ напоминаетъ его походка и внѣшность?
-- Ну?
-- Нашего покойнаго верховнаго жреца Авиваала: онъ выступалъ такъ же величественно и задумчиво и носилъ такую же бороду, какъ кесарь.
-- Да, именно... И такой же пытливый, задумчивый взглядъ.
-- Онъ тоже часто смотрѣлъ вверхъ. Даже широкій лобъ тотъ же у обоихъ... Впрочемъ, носъ Авиваала былъ болѣе согнутъ, а волосы его были менѣе кудрявы.
-- Уста нашего учителя всегда выражали серьезность и достоинство, между тѣмъ какъ губы Адріана, что бы онъ ни говорилъ и ни слушалъ, то и дѣло подергиваются, будто онъ желаетъ насмѣхаться.
-- Посмотри, вотъ, онъ обратился къ своему любимцу... Антонію. Такъ, кажется, зовутъ этого миловиднаго юношу?
-- Антиной, а не Антоній. Въ Виѳиніи, говорятъ, онъ отыскалъ его.
-- Какой красавецъ!
-- Безподобный красавецъ!... Какой ростъ, какое лицо!... Но я, впрочемъ, не желалъ бы, чтобъ онъ былъ моимъ сыномъ.
-- Любимецъ кесаря?
-- Именно потому. У него и теперь такой видъ, будто онъ всѣмъ уже насладился и ничему не можетъ болѣе радоваться.
У самаго берега моря, на небольшой площадкѣ, защищенной отъ восточнаго вѣтра ноздреватыми скалами, стояло нѣсколько палатокъ. Между ними пылали костры, вокругъ которыхъ тѣснились римскіе солдаты и императорскіе слуги. Полунагіе мальчишки, дѣти живущихъ въ этой пустынѣ рыбаковъ и погонщиковъ верблюдовъ, суетились тамъ и здѣсь, поддерживая пламя сухимъ тростникомъ и увядшими вѣтвями вереска; но какъ высоко ни поднималось пламя, дымъ однако не уносился подъ небеса, а гонимый туда и сюда внезапными порывами вѣтра, какъ распуганное стадо барановъ, разстилался маленькими тучками надъ поверхностью почвы. Казалось, ему было страшно подняться въ сѣрый, непривѣтливый и влажный воздухъ.
Наиболѣе просторная изъ палатокъ, передъ которой взадъ и впередъ попарно прохаживались четыре, приставленныхъ для караула, римскихъ солдата, была широко открыта со стороны моря. Рабы, выходившіе черезъ широкія двери ея наружу, должны были обѣими руками придерживать на своихъ стриженыхъ головахъ доски, на которыхъ стояли серебряныя и золотыя блюда, тарелки, ковши и кубки съ остатками ѣды, чтобы вѣтеръ не сдулъ ихъ на землю.
На низкомъ ложѣ, во внутренности палатки, лишенной всякихъ украшеній, у ея правой, колеблемой бурею, стѣны лежалъ императоръ. Безкровныя губы его были плотно стиснуты, руки скрещены на груди и глаза на половину закрыты. Но Адріанъ не спалъ, потому что иногда ротъ его открывался и начиналъ двигаться, будто испытывая вкусъ какого-нибудь яства. Порой онъ поднималъ длинныя, сплошь покрытыя маленькими морщинками и голубоватыми жилками вѣки, и устремлялъ взглядъ на небо или опускалъ его на средину палатки.
Тамъ, на окаймленной голубымъ сукномъ шкурѣ огромнаго медвѣдя, лежалъ любимецъ Адріана, Антиной. Красивое чело его покоилось на искусно сохраненной головѣ убитаго его повелителемъ звѣря, правая нога свободно качалась на воздухѣ, подпертая согнутою у колѣна лѣвой, а руки были заняты молосскою собакой кесаря, которая, положивъ свою умную голову на высокую, обнаженную грудь юноши, часто тянулась къ его губамъ, чтобы доказать ему свою привязанность. Но Антиной не допускалъ ее до этого и, смѣясь, сжималъ тогда руками морду животнаго или закутывалъ ему голову концомъ бѣлаго паллія, свалившагося у него съ плечъ.
Собакѣ, казалось, игра эта приходилась по вкусу; но когда Антиной вдругъ крѣпко затянулъ ткань вокругъ ея головы, она, напрасно силившись освободиться изъ стѣсняющаго ея дыханіе покрова, громко завыла и этотъ жалобный звукъ заставилъ кесаря перемѣнить положеніе и бросить на того, кто лежалъ на медвѣдѣ, недовольный взглядъ. Только взглядъ,-- ни одного слова порицанія. Вскорѣ однако измѣнилось и выраженіе глазъ Адріана: они съ такимъ любовнымъ вниманіемъ остановились на фигурѣ юноши, какъ будто она была высокимъ произведеніемъ искусства, на которое нельзя достаточно налюбоваться. И дѣйствительно, такимъ создали небожители тѣло этого смертнаго. Чудесно нѣжна и вмѣстѣ мощна была каждая мышца этой шеи, этой груди, этихъ рукъ и ногъ. Правильнѣе не могъ быть выточекъ ни одинъ человѣческій ликъ.
Антиной, замѣтивъ, что повелитель его обратилъ вниманіе на забаву съ собакой, выпустилъ изъ рукъ голову колосса и поднялъ на императора свои большіе, но мало-оживленные, глаза.
-- Что ты тамъ дѣлаешь?-- ласково спросилъ Адріанъ.
-- Ничего,-- прозвучалъ отвѣтъ.
-- Ничего не дѣлать нельзя. Если кто-либо и думаетъ, что этого достигъ, такъ онъ по крайней мѣрѣ мыслитъ, что не занятъ, а мыслить -- это уже многое.
-- Я совсѣмъ не могу мыслить.
-- Всякій можетъ, и если ты не думалъ сейчасъ, то ты игралъ.
-- Да, съ твоею собакой.
Сказавъ это, Антиной спустилъ ноги на землю, отстранилъ отъ себя животное и подперъ обѣими руками свою кудрявую голову.
-- Ты утомленъ?-- спросилъ его императоръ.
-- Да.
-- Мы оба провели безъ сна одинаковую часть ночи и я, который такъ много старше тебя, еще чувствую себя бодрымъ.
-- Не ты ли говорилъ только вчера, что старые солдаты болѣе всего пригодны для ночной службы?
-- Конечно,-- отвѣчалъ, кивнувъ головою, кесарь,-- въ твои годы живется трижды скорѣе, чѣмъ въ мои, и потому нуженъ вдвое болѣе долгій сонъ. Ты въ правѣ быть усталымъ. Впрочемъ, черезъ три часа послѣ полуночи мы взобрались на гору, а какъ часто пиршество кончается позднѣе.
-- Тамъ, наверху, было такъ холодно и пасмурно.
-- Только послѣ солнечнаго восхода.
-- Прежде ты этого не замѣчалъ, потому что былъ занятъ своими звѣздами.
-- А ты однимъ собой, это правда.
-- Нѣтъ, я думалъ и о твоемъ здоровьѣ, когда передъ восходомъ Геліоса воздухъ сталъ холодѣть.
-- Мнѣ нужно было дождаться его появленія.
-- Развѣ ты и по тому, какъ встаетъ солнце, узнаешь грядущее?
Адріанъ удивленно взглянулъ на своего собесѣдника, покачалъ отрицательно головой, посмотрѣлъ на кровлю палатки и послѣ продолжительнаго молчанія отрывисто произнесъ:
-- День -- это только настоящее, изъ мрака же поднимается будущее. Въ земляной глыбѣ развивается зерно, изъ черной тучи льется дождь, изъ материнскаго лона выходятъ новыя поколѣнія. Сонъ освѣжаетъ утомленные члены. Къ чему ведетъ мрачная смерть? Кто можетъ это сказать?
Послѣ этихъ словъ императоръ долго сидѣлъ погруженный въ глубокое раздумье.
Юноша первый прервалъ молчаніе.
-- Но если солнечный восходъ,-- сказалъ онъ,-- не можетъ открыть тебѣ будущаго, зачѣмъ же ты часто прерываешь по ночамъ свой покой и всходишь на горы, чтобы видѣть его?
-- Зачѣмъ?... Зачѣмъ?-- медленно произнесъ Адріанъ, задумчиво погладивъ свою сѣдѣющую бороду, и продолжалъ потомъ, какъ бы обращаясь къ самому себѣ:-- Разумъ не находитъ на этотъ вопросъ отвѣта, уста напрасно ищутъ словъ... Да еслибъ я и зналъ, какъ выразиться,-- развѣ кто-нибудь понялъ бы меня изъ этого сброда? Лучше всего пояснить это примѣрами. Всякій, кто причастенъ жизни -- зритель на міровой аренѣ. Кто желаетъ быть великъ на подмосткахъ театра, тотъ взлѣзаетъ на котурнъ, а развѣ гора -- не высшая подставка, которую человѣкъ можетъ найти для своей подошвы? Этотъ Казій -- только холмъ, но я стоялъ на болѣе высокихъ вершинахъ и, какъ Юпитеръ на своемъ Олимпѣ, видалъ облака подъ собою.
-- Тебѣ не нужно всходить на горы, чтобы чувствовать себя богомъ,-- воскликнулъ Антиной,-- божественнымъ называютъ тебя люди. Ты повелѣваешь -- и міръ долженъ повиноваться. Конечно, имѣя гору подъ собою, чувствуешь себя ближе къ небу, чѣмъ въ долинѣ, но....
-- Но что?
-- Я не рѣшаюсь высказать, что мнѣ пришло на умъ.
-- Да ну, говори же!
-- Ты знаешь, была маленькая дѣвочка. Когда я бралъ ее въ себѣ на плечи, она поднимала ручки высоко, высоко и говорила: "я большая!" Ей думалось тогда, что она выше меня, а вѣдь это была только маленькая Панга.
-- Да, въ ея собственномъ воображеніи она была велика; въ этомъ и лежитъ разгадка: для каждаго вещь только то, за что онъ ее считаетъ. Правда, меня называютъ божественнымъ, но я сто разъ на день чувствую всю ограниченность человѣческихъ силъ и человѣческой природы, за предѣлами которой я не могу ничего видѣть. На вершинѣ горы я этого не ощущаю. Тамъ мерещится мнѣ, что я дѣйствительно великъ, потому что ничто на землѣ -- ни вблизи, ни вдали -- не превышаетъ меня. И когда тамъ передъ моими взорами исчезаетъ ночь, когда блескъ юнаго солнца снова рождаетъ для меня вселенную, возвращая моему воображенію все, что только сейчасъ было объято мракомъ, дыханіе мое становится вольнѣе и глубже и легкія съ наслажденіемъ втягиваютъ болѣе чистый и легкій воздухъ поднебесья. Тамъ, наверху, среди ничѣмъ не нарушаемой тишины, ни одно воспоминаніе о томъ, что дѣлается здѣсь, внизу, не достигаетъ меня; я чувствую себя однимъ цѣлымъ съ великой, открывающейся предо мною, природой. Приливаютъ и отливаютъ морскія волны, нагибаются и выпрямляются вершины лѣсныхъ деревьевъ, туманы, испаренія и облака поднимаются вверхъ и разносятся во всѣ стороны бушующими вѣтрами -- и я чувствую себя тамъ, наверху, до такой степени слившимся со всѣмъ твореніемъ, которое меня окружаетъ, что мнѣ иногда кажется, будто имъ движитъ мое дыханіе. Какъ журавлей и ласточекъ, такъ и меня тянетъ куда-то вдаль, и гдѣ же дозволено глазу болѣе, чѣмъ на вершинѣ горы, видѣть или, по крайней мѣрѣ, предугадывать недостижимую цѣль? Безграничная даль, которой ищетъ душа, здѣсь какъ будто принимаетъ постижимую чувствами форму и взоръ касается ея предѣловъ. Свободнѣе, шире, а не только выше, чувствуетъ себя тамъ все мое существо и исчезаетъ та тоска, которая неразлучна со мной, какъ только я возвращаюсь къ жизненной суетѣ и заботы о государствѣ требуютъ мокъ силъ.... Но этого ты не понимаешь, мальчикъ!... Это -- все вещи, которыми я не дѣлился ни съ однимъ смертнымъ.
-- Но мнѣ ты не колеблешься открыть ихъ?-- воскликнулъ Антиной, который, совершенно поворотившись къ императору и широко открывъ глаза, не проронилъ ни одного изъ сказанныхъ имъ словъ.
-- Тебѣ?-- спросилъ Адріанъ и улыбка, похожая на насмѣшку, заиграла на его губахъ.-- Отъ тебя у меня такъ же мало тайнъ, какъ отъ амура Праксителя въ моей рабочей въ Римѣ.
Изъ сердца юноши кровь хлынула къ щекамъ и окрасила ихъ яркимъ пурпуромъ.
Императоръ замѣтилъ это.
-- Ты для меня болѣе чѣмъ произведеніе искусства,-- ласково поправился онъ.-- Мраморъ не можетъ краснѣть. Во времена великаго Аѳинянина красота правила жизнью, но ты доказываешь мнѣ, что богамъ угодно воплощать ее и въ нашемъ нынѣшнемъ мірѣ. Твой обликъ примиряетъ меня со всѣми противорѣчіями бытія. Я люблю тебя; но какъ же я могу требовать, чтобы ты понималъ меня? Твое чело не было создано для размышленій. Или ты развѣ понялъ что-нибудь изъ моихъ словъ?
Антиной подперъ верхнюю часть тѣла лѣвою рукой и, поднявъ кверху правую, рѣшительно крикнулъ:-- Да!
-- Что же?-- спросилъ кесарь.
-- Мнѣ знакома тоска.
-- Тоска по чемъ?
-- По многому.
-- Назови хоть что-нибудь.
-- Наслажденіе, за которымъ не слѣдовало бы разочарованія.... Я такого не знаю.
-- Это ты раздѣляешь со всею римскою молодежью. Та впрочемъ, обыкновенно не думаетъ о послѣдствіяхъ... Дальше!
-- Я не смѣю.
-- Кто же мѣшаетъ тебѣ говорить со мною откровенно?
-- Ты самъ мнѣ это запретилъ.
-- Я?
-- Да, ты...Ты не велѣлъ мнѣ упоминать тебѣ о моей родинѣ, о матери, о всѣхъ моихъ.
Лобъ кесаря нахмурился.
-- Я -- твой отецъ,-- строго произнесъ онъ,-- и мнѣ должна принадлежать вся твоя душа.
-- Она твоя,-- отвѣчалъ юноша, снова опустился на медвѣжій мѣхъ и 'плотно натянулъ на плечи паллій, потому что порывъ холоднаго вѣтра ворвался въ отворившуюся дверь палатки, черезъ которую въ эту минуту входилъ съ своему повелителю Флегонъ, тайный секретарь императора. За нимъ слѣдовалъ рабъ съ нѣсколькими запечатанными свитками подъ мышкой.
-- Угодно ли тебѣ, кесарь, пробѣжать вновь полученныя бумаги и письма?-- спросилъ чиновникъ, прекрасно убранные волосы котораго были теперь растрепаны морскимъ вѣтромъ.
-- Да... А потомъ мы занесемъ на память то, что мнѣ удалось наблюсти въ теченіе этой ночи. Таблицы съ тобой?
-- Я велѣлъ разложить ихъ въ палаткѣ, приготовленной для работы.
-- Буря все усиливается?
-- Вѣтеръ, кажется, дуетъ одновременно и съ востока, и съ сѣвера. Море поднимается очень высоко и переѣздъ императрицы будетъ не веселъ.
-- Когда она выѣхала?
-- Около полуночи былъ поднятъ якорь. Судно, которое везетъ ее изъ Александріи, прекрасно, но сильно качается изъ стороны въ сторону.
Адріанъ при этихъ словахъ громко и рѣзко засмѣялся.
-- Это ей перевернетъ сердце и желудокъ сверху внизъ!-- воскликнулъ онъ.-- Я бы желалъ при этомъ присутствовать. Впрочемъ, нѣтъ, клянусь всѣми богами, не желалъ бы. Сегодня она навѣрное забудетъ нарумяниться. И кто же устроитъ ея прическу, если женщинъ ея постигнетъ та же судьба? Сегодня мы еще пробудемъ здѣсь. Если я увижу ее немедленно послѣ ея пріѣзда въ Александрію, то, навѣрное, найду только желчь и уксусъ.
Сказавъ это, Адріанъ поднялся съ своего ложа, послалъ Антиною привѣтствіе рукой и вышелъ изъ палатки въ сопровожденіи своего секретаря.
При разговорѣ властителя міра съ своимъ любимцемъ присутствовалъ, скрываясь въ глубинѣ палатки, уроженецъ Азигіи, Масторъ. Онъ былъ не болѣе какъ рабъ и на него поэтому обращали такъ же мало вниманія, какъ на молосскую собаку, которая послѣдовала за Адріаномъ, или на подушки, служившія императору изголовьемъ.
Красиво, стройно сложенный мужчина крутилъ нѣкоторое время концы своихъ длинныхъ, рыжеватыхъ, усовъ, проводилъ рукой по круглому, хорошо выстриженному, затылку, стягивалъ хитонъ на груди, блестѣвшей особенно яркою бѣлизной, и не сводилъ при этомъ глазъ съ Антиноя, который послѣ ухода кесаря отвернулся въ другую сторону и спряталъ лицо свое вмѣстѣ съ закрывавшими его руками въ густой мѣхъ на головѣ медвѣдя.
Мастору хотѣлось заговорить съ юношей, но онъ не рѣшался окликнуть его, не зная, какимъ образомъ тотъ отнесется къ его словамъ. Иногда Антиной какъ будто любилъ его слушать и разговаривалъ съ нимъ какъ съ другомъ, иногда же онъ отталкивалъ его такими жесткими словами, какъ какой-нибудь зазнавшійся выскочка самаго низшаго изъ своихъ слугъ. Наконецъ, рабъ собрался съ духомъ и назвалъ юношу по имени, предпочитая скорѣе выслушать нѣсколько грубыхъ словъ, чѣмъ погребсти въ себѣ самомъ уже сложившуюся въ слова горячо прочувствованную мысль, какъ бы ничтожна она ни была.
Антиной нѣсколько приподнялъ голову и отнялъ руки отъ лица.
-- Что тебѣ?-- печально спросилъ онъ.
-- Я только хотѣлъ сказать тебѣ,-- началъ язигъ,-- что я знаю, кто была та маленькая дѣвочка, которую ты ставилъ себѣ на плечи. Это была, не правда ли, твоя сестрица, о которой ты мнѣ разсказывалъ недавно?
Тотъ, къ кому относились эти слова, кивнулъ головой, снова спряталъ ее себѣ въ ладони и плечи его стали такъ судорожно двигаться вверхъ и внизъ, что Мастору показалось, будто онъ плачетъ.
Нѣсколько минутъ длилось опять молчаніе.
-- Ты знаешь,-- снова заговорилъ рабъ, ближе подходя къ Антиною,-- у меня дома сынокъ и дочка и я люблю слушать разсказы о маленькихъ дѣвочкахъ. Мы теперь одни, вдвоемъ, и если это тебѣ облегчаетъ сердце...
-- Нѣтъ, оставь меня,-- я тебѣ уже десять разъ разсказывалъ о своей матери и о маленькой Пантэ,-- отвѣчалъ Антиной, силясь казаться спокойнымъ.
-- Ну, такъ сдѣлай это сегодня въ одиннадцатый разъ,-- просилъ рабъ.-- Я вѣдь могу говорить о близкихъ мнѣ, сколько мнѣ хочется, и въ лагерѣ, и на кухнѣ. А ты?... Ну-ка, какъ звали собачку, которой маленькая Пантэ сдѣлала красную шапочку?
-- Мы прозвали ее Каллистой,-- вскричалъ Антиной, отирая рукою слезы.-- Отецъ терпѣть ее не могъ, но мы всегда надѣялись на защиту матери. Я былъ ея любимцемъ и мнѣ стоило только обнять ее, посмотрѣть ей съ умоляющимъ видомъ въ глаза, чтобъ она согласилась на все, о чемъ бы я ее ни попросилъ.
Радостный лучъ блеснулъ изъ утомленныхъ глазъ юноши: онъ вспомнилъ о цѣломъ рядѣ наслажденій, за которыми не послѣдовало разочарованія.