- Отчего никто меня не встречает? - спросила царица, поднимаясь в носилках на последнюю порфировую ступень лестницы, ведшей в переднюю парадного зала. Она стояла, сжав маленькую ручку в кулак, и мрачно глядела на сопровождавших ее царедворцев.
- Я здесь - и никого нет!
Очевидно, слово 'никто' нельзя было понимать буквально, потому что на мраморных плитах зала, окруженного рядами колонн и вместо кровли имевшего звездное небо, стояло более ста македонских телохранителей в богатейших доспехах и столько же знатных царедворцев, носивших титулы отцов, братьев, родственников, друзей и первых друзей царя.
Все они встречали свою повелительницу громкими возгласами: 'Да здравствует царица!', но никто не удостоился внимания Клеопатры.
Эти люди значили для нее еще менее, чем воздух, который мы вынуждены вдыхать, чтобы жить. Как пыль, поднимающаяся на дороге путника, они были неизбежны и привычны.
Царица ожидала, что немногие гости, приглашенные на пир по ее и Эвергета выбору, будут приветствовать ее здесь, на лестнице, и увидят ее в ее раковине, как богиню, несущуюся по воздуху; она заранее наслаждалась немым удивлением римлянина и тонкой лестью коринфянина Лисия, и вот теперь пропал один из эффектных моментов в роли, которую она приготовила на сегодня. Ей даже пришла мысль велеть унести себя обратно и спуститься в зал только тогда, когда соберутся ее встретить все гости.
Но больше всего на свете Клеопатра боялась показаться смешной. Поэтому она приказала несшим ее воинам остановиться и когда старший из них пошел доложить царю, что приближается царица, она удостоила самых знатнейших из придворных несколькими холодно-милостивыми словами; но через несколько мгновений распахнулись двери из туевого дерева, отделявшие пиршественный зал, и царь со своими друзьями вышел навстречу царице.
- Мы никак не ожидали тебя так рано! - вскричал Филометр.
- Разве в самом деле так рано? - спросила Клеопатра. - Или, может быть, я тебе помешала и ты забыл меня ждать?
- Как ты несправедлива, - возразил царь. - Ты знаешь, что как бы рано ты ни явилась, все-таки это будет поздно для моих желаний.
- И для наших, - воскликнул коринфянин Лисий. - Твой приход никогда не бывает ни рано, ни поздно, а всегда вовремя, как счастье, венок победы или выздоровление.
- Выздоровление? Значит, кто-нибудь был болен? - спросила Клеопатра, и глаза ее опять заискрились живым и насмешливым умом.
- Я вполне понимаю Лисия, - отвечал Публий вместо своего друга. - Однажды я упал вместе с лошадью на Марсовом поле и долго потом пролежал в постели. Тогда я понял, что нет блаженнее состояния, как ощущение снова возвращающейся жизни и силы. Лисий хочет сказать, что никогда так хорошо себя не чувствуешь, как в твоем присутствии.
- Да, - подхватил Лисий, - мне кажется, что царица принесла нам выздоровление, потому что в ее отсутствие мы чувствовали себя больными и страдали от страстного ожидания. Твое прибытие, Клеопатра, есть самое действенное лекарство и возвращает нам здоровье.
Клеопатра милостиво опустила опахало в знак благодарности, и от быстрого рассчитанного движения ярко сверкнули бриллианты, украшающие драгоценную ручку опахала. Потом она ласково обратилась к обоим друзьям:
- Ваши слова сказаны с добрым намерением и различаются между собою так, как два камня в одном драгоценном уборе: один из них блестит потому, что он искусно отшлифован и, следовательно, имеет много граней, другой же алмаз настоящий, и потому горит только собственным огнем. Истина и правда одно и то же; египтяне для обоих этих выражений имеют только одно слово, и твоя дружеская речь, мой Сципион - ведь я могу называть тебя просто Публий? - твоя дружеская речь, Публий, кажется мне искреннее рассчитанной на тщеславный слух речи твоего красноречивого друга. Прошу тебя, подай мне руку!
Раковина, в которой она сидела, опустилась на землю, и царица, поддерживаемая Публием и своим супругом, отправилась с гостями в зал.
Как скоро завеса за ним опустилась, Клеопатра тихо сказала несколько слов царю и опять обратилась к римлянину, к которому подошел теперь евнух.
- Ты прибыл к нам из Афин, Публий, но, кажется, ты не очень усердно изучал логику, иначе как же могло случиться, что ты, который считаешь здоровье за высшее благо и только что объявил, что нигде так хорошо себя не чувствуешь, как в моем присутствии, тем не менее так быстро покинул нас после процессии; можно узнать, какие занятия...
- Наш благородный друг, - отвечал евнух, низко кланяясь и не давая договорить царице, - находит особенное удовольствие в беседе с бородатым отшельником Сераписа и, по-видимому, там думает найти краеугольный камень своих занятий в Афинах.
- И он прав, - согласилась Клеопатра, - потому что именно там он может научиться размышлять о той жизни, о которой в Афинах меньше всего говорят, о будущей жизни, хочу я сказать.
- Жизнь принадлежит богам, - ответил римлянин. - Она приходит всегда слишком рано, и не о том я говорил с отшельником; могу сообщить Эвлеусу, что то, чему я научился у этого странного человека, касается именно прошедших вещей.
- Разве это возможно, - воскликнул евнух, - чтобы кто-нибудь, кому Клеопатра предлагает разделить ее общество, мог так долго думать о чем-нибудь другом, кроме прекрасного настоящего?
- Ты поступаешь очень благоразумно, - быстро проговорил Публий, - думая только о настоящем и забывая свое прошлое.
- Оно было полно забот и труда, - ответил евнух с большим самообладанием, - это знает моя повелительница от своей высокой матери, да и сама видела это своими очами и всегда защитит меня от незаслуженной ненависти могущественных врагов, преследующих меня. Позволь мне, царица, попозже явиться на пир; этот благородный господин заставил меня ждать себя в Серапеуме целый час, а распоряжения относительно новой постройки в храме Исиды должны быть окончены сегодня, чтобы завтра рано утром доложить о них в совете твоему высокому супругу и его высочайшему брату Эвергету...
- Ты свободен, - перебила евнуха Клеопатра.
Когда евнух удалился, царица близко подошла к Публию и сказала:
- Ты враждебно относишься к этому, может быть, неприятному, но во всяком случае полезному и весьма достойному человеку. Можно мне узнать, отталкивает ли тебя от него его наружность или его деяния вызывают в тебе не только отвращение, а если я верно заметила, даже ненависть.
- И то, и другое, - ответил Публий. - Я и раньше не предполагал в этом получеловеке ничего хорошего, а теперь знаю наверное, что, если бы я заблуждался, это было бы для него гораздо лучше. Завтра я попрошу у тебя только час времени, чтобы сообщить тебе о нем некоторые вещи. Так все это грустно и отвратительно, что не годится говорить о нем на праздничном пире, предназначенном для радости и веселья. Не старайся угадывать, это дела прошлого времени и ни тебя, ни меня не касаются.
Главный управитель и виночерпий прервал их беседу приглашением к столу, и царская чета вместе со своими гостями возлегла за пиршественный стол.
Восточная пышность соединялась с эллинским изяществом в этом небольшом покое, где Птолемей Филометр больше всего любил веселиться со своими друзьями.
Так же как приемный зал, этот покой освещался сверху, потому что в стенах не было окон, а изящные алебастровые колонны с коринфскими капителями в виде листьев аканта покрывались крышей только по краям, середина же оставалась открытой.
Теперь вместо потолка была протянута золотая, украшенная хрустальными полумесяцами и звездами сеть с такими мелкими петлями, что сквозь нее не могли проникнуть ни мотыльки, ни летучие мыши.
Сотни светильников ярко освещали торжественный зал; каждый светильник имел несколько лампад, поддерживаемых бронзовыми и мраморными изваяниями прелестных детских фигур.
На мозаичном полу было изображено появление Геракла на Олимпе, пир богов и удивление смущенного героя перед великолепием небесного пиршества. Желтые мраморные стены зала, отражая в себе тысячи огней, увеличивали блеск и яркость освещения. Искусные мастера инкрустировали эти стены ценными поделочными каменьями: ляпис-лазурью, малахитом, кварцем, красной яшмой, агатом и колчеданом, сложив из них различные фигуры: фрукты, дичь, музыкальные инструменты. На пилястрах виднелись маски комических и героических муз, факелы, тирсы, обвитые плющом и виноградными листьями, и флейты Пана[27].
Все это было сделано из золота и серебра, украшено дорогими каменьями и рельефно выделялось на мраморе.
С фриза смотрел на пирующих великолепный барельеф, изображавший шествие Диониса[28]. Барельеф был изваян из слоновой кости и золота скульптором Бриаксисом[29] для Птолемея Сотера[30].
Все было красиво, роскошно и все ласкало и веселило глаз, пока Клеопатра не вступила на трон. Тогда она здесь, как и в своих покоях, расставила мраморные бюсты величайших эллинских философов и поэтов от Фалеса[31] до Стратона[32] и от Гесиода[33] до Каллимаха[34]. Она говорила, что за своим столом не желала видеть тех, кто еду, питье и смех предпочитает серьезным речам.
Вместо того чтобы сидеть на скамье или в ногах на ложе супруга, как требовал обычай, когда на пирах присутствовали женщины, Клеопатра возлегла на особенное, для нее приготовленное ложе, за которым стояли бюсты поэтессы Сапфо[35] и подруги Перикла[36] Аспазии[37].
Она требовала, чтобы ее считали философом и если не поэтом, то по крайней мере тонким знатоком поэзии и музыки; к тому же зачем ей сидеть, когда она умеет так живописно раскинуться на подушках и красиво подпереть рукой голову? Если рука и не была особенно хороша, зато всегда украшена золотом и самыми лучшими александрийскими каменьями, но главным образом она предпочитала возлежать, а не сидеть, чтобы показать свои ножки. Ни одна женщина в Египте и Греции не могла похвастаться такой маленькой, изящной ногой.
Сандалии тоже были сделаны так, что закрывали обе подошвы ног, а изящные белые пальцы с розовыми ногтями оставались совершенно открытыми.
За ужином Клеопатра, так же как мужчины, снимала свои сандалии и сперва прятала ноги под одежды, а когда следы от ремней должны были, по ее расчету, исчезнуть, выставляла ножки наружу.
Евнух Эвлеус был самым усердным поклонником этих ножек, не потому, что они были так прекрасны, а потому, как он сознавался сам, что по движению пальцев он угадывал то, что искусно умели скрывать ее рот и глаза.
Ложи из эбенового дерева были разостланы по три в виде подковы. Подушки из матовой оливкового цвета парчи с нежными золотыми и серебряными узорами манили гостей на отдых.
Царица, пожимая плечами, казалась недовольной. Дворцовый управляющий, пошептавшись с царицей, указал приглашенным их места.
Царица заняла самое крайнее ложе на правой стороне, царь на левой. Ложе, находящееся между ними, предназначенное для Эвергета, брата царской четы, оставалось незанятым.
Публий занял место в группе на правой стороне, возле Клеопатры. Коринфянин Лисий - по левую сторону, против Публия, возле царя.
Два места возле Лисия оставались пустыми; рядом с римлянином возлег храбрый и умный Гиеракс, друг и вернейший слуга Птолемея Эвергета.
Пока слуги осыпали весь зал розовыми лепестками, брызгали на пол благовонной водой и перед каждым ложем расставляли маленькие серебряные столы с тяжелыми красно-бурыми с белыми крапинками порфировыми досками, царь с дружеским приветом обратился к своим гостям, извиняясь за их малое число:
- Эвлеус должен был нас покинуть для занятий, а наш царственный брат сидит теперь за книгами с Аристархом[38], прибывшим с ним из Александрии, но он обещал быть непременно.
- Чем нас меньше, - сказал Лисий, низко склоняясь, - тем почетнее быть в числе этих избранных.
- Я рассчитывала из хороших выбрать лучших, - заметила царица, - но моему брату Эвергету и это небольшое число приглашенных показалось чересчур большим. Он в чужом доме распоряжается так же, как в своем, и запретил управляющему приглашать наших ученых друзей, из которых тебе знаком Аристарх, превосходный учитель мой и моих братьев, а также наших иудейских друзей; они вчера разделяли нашу трапезу, и я поместила их в число приглашенных. Впрочем, мне это даже приятно, я люблю число муз, и, может быть, он хотел этим оказать честь тебе, Публий. Ради тебя же, следуя римскому обычаю, мы останемся сегодня без музыки. Ты ведь говорил, что не любишь музыки, особенно во время еды. Эвергет сам хорошо играет на арфе, и тем лучше, что он придет позже. Послезавтра день его рождения, и он хочет его провести у нас, а не в Александрии; жреческие послы, собравшиеся в Брухейоне[39], прибудут сюда для поздравления, и мы хотим устроить для него блестящий праздник. Ты, Публий, не любишь Эвлеуса, а он отлично умеет устраивать подобные празднества, и я надеюсь, что он нам придумает что-нибудь новое.
- На завтра мы устроим большое торжественное шествие! - вскричал царь. - Эвергет любит блестящие зрелища, и мне бы очень хотелось ему показать, как глубоко радует нас его посещение.
Красивые черты царя при этих словах, шедших прямо от сердца, приняли особенно привлекательное выражение, но царица задумчиво промолвила:
- Да, если бы мы были в Александрии, но здесь, между египтянами...