Прошло десять лѣтъ и вотъ снова передъ Фриландомъ та же веселая картина кануна Рождества; съ иными только чувствами онъ смотритъ на нее.
Онъ пріѣхалъ на берегъ моря на короткое время для отдыха, и о мрачныхъ мысляхъ и страшныхъ замыслахъ не было и помину: теперь онъ былъ окруженъ нѣжной привязанностью и семейными радостями.
Наружно онъ очень измѣнился въ свою пользу и сталъ какъ бы на нѣсколько лѣтъ моложе; перемѣна, эта была еще замѣтнѣе въ его настроеніи: довольство самимъ собою и увѣренность виднѣлись теперь во всей его фигурѣ, даже въ томъ, какъ онъ былъ одѣтъ, потому что платье безспорно отражаетъ на себѣ душевное состояніе человѣка.
Видимо, если можно такъ выразиться, колесо повернулось у его фортуны, и Фриландъ былъ теперь во всякомъ случаѣ если не счастливцемъ, то человѣкомъ, вполнѣ довольнымъ своей судьбой. Бытъ можетъ, не въ его натурѣ было умѣть радоваться, но онъ хорошо сознавалъ, что онъ достигъ пристани отъ худшихъ невзгодъ въ жизни, и достигъ ея одинъ, безъ посторонней помощи. Въ этомъ и состояла разгадка его довольства и счастливой перемѣны. Ему удалось не только побѣдить неблагосклонность къ себѣ судьбы, но также восторжествовать надъ угрюмостью, апатіей, безпечностью и вѣчно мрачнымъ настроеніемъ, въ какомъ онъ провелъ всѣ лучшіе годы своей жизни. Теперь ужъ онъ былъ немолодъ, и когда ему случалось заглядывать въ свое прошлое, то однимъ изъ самыхъ жестокихъ сожалѣній являлось сознаніе о напрасно потерянномъ времени. Всѣ эти годы, полные несчастій, происшедшихъ, какъ онъ самъ ясно понималъ, по его собственной винѣ, никогда не могли быть вознаграждены. За свои ошибки имъ была вынесена достойная кара, и эта кара состояла главнымъ образомъ въ утраченной разъ навсегда, въ самую лучшую пору его жизни, умственной силѣ.
И въ ту минуту, когда Фриландъ въ этотъ ясный зимній день стоялъ, любуясь, на то самое море, которое десять лѣтъ тому назадъ было свидѣтелемъ страшныхъ, мучительныхъ дней въ его существованіи -- взоръ его блисталъ радостью, но съ тѣмъ оттѣнкомъ грусти, который некогда не покидалъ его.
Но вотъ, въ то самое время, какъ онъ продолжалъ стоять, погруженный въ глубокое раздумье, къ нему подкралась маленькая бѣлокурая и голубоглазая дѣвочка, живой его портретъ.
-- Знаешь ли,-- сказалъ онъ, сажая ребенка къ себѣ на колѣни и цѣлуя ее сѣнѣжностью не только отца, но и влюбленнаго,-- знаешь ли ты, Ирена, какой сегодня великій для насъ съ тобой день? Сегодня къ намъ пріѣзжаетъ твоя чудная крестная мама, о которой ты столько слышала отъ твоего папы.
-- Но папа!-- воскликнула дѣвочка,-- есть еще другой, кого я бы хотѣла видѣть даже больше крестной. Неужели нельзя отыскать маленькую Люси? Ты также столько разсказывалъ мнѣ о ней, о твоемъ маленькомъ другѣ! Какъ бы мнѣ хотѣлось поиграть съ ней!
Фриландъ улыбнулся.
-- Все равно, если бы мы и отыскали ее, ты не нашла бы маленькой Люси,-- сказалъ онъ, лаская ребенка.-- Когда она была другомъ твоего папы, то была такихъ же лѣтъ, какъ и ты, Ирена; но съ тѣхъ поръ прошло вѣдь десять лѣтъ. Она должна быть теперь такая же большая, какъ тетя Эмма.
-- Неужели непремѣнно всѣ ростутъ, да еще такъ скоро!-- нетерпѣливо воскликнула маленькая Ирена. Но тутъ же, расхохотавшись своимъ собственнымъ словамъ, прибавила:-- Все равно, папа, мы должны отыскать Люси.
-- Люди безпрестанно смѣняются одни другими, и часто приходится имѣть друзей, съ которыми никогда не видишься, милая Ирена. Я уже не разъ пробовалъ отыскать Люси, но ея родители давнымъ давно уѣхали, и никто не знаетъ куда. Найти ее намъ не легче, какъ тотъ камешекъ, съ которымъ ты играла вчера на берегу.
Въ эту самую минуту къ нимъ подошла молодая миловидная женщина и положила дѣвочкѣ въ руку шестипенсовую монету. Это была Мэри Фриландъ, которой, среди приготовленій къ пріему гостьи своего мужа, нѣкогда было любоваться видомъ на море.
-- Бѣги скорѣе, Ирена, и купи цвѣтовъ у дѣвушки, которая продаетъ ихъ у нашей двери. Намъ нужно убрать хорошенько столъ цвѣтами,-- сказала она.-- Если наша гостья пріѣдетъ раньше, чѣмъ я буду готова, ты ужъ встрѣтишь ее самъ, Эдвардъ? Ты сказалъ мнѣ, чтобы я хорошенько пріодѣлась, надѣла мое лучшее платье? Зачѣмъ только, я право не пойму.
Въ словахъ ея слышался легкій оттѣнокъ шаловливой ревности; Мэри, хотя и обожала своего мужа, но всегда съ любопытствомъ заглядывала въ его прошлую жизнь, которая оставалась для нея загадкой и ничего не имѣла общаго съ ея собственной жизнью. Когда онъ женился на ней, ему было за пятьдесятъ, ей же всего двадцать два, и хотя между ними существовало полное согласіе, но она чувствовала, что никогда не будетъ въ состояніи разгадать его такъ, какъ онъ разгадалъ ее. Напримѣръ, хоть бы взять эту самую ихъ гостью! Къ чему столько приготовленій и заботъ по случаю ея пріѣзда?
-- Да, надѣнь твое лучшее платье!-- отвѣтилъ, улыбаясь, Фриландъ.-- И не забудь также и золотыя украшенья! Эта женщина была моимъ лучшимъ, самымъ дорогимъ другомъ. Когда нибудь я все разскажу тебѣ о ней.
Молодая женщина пошла къ себѣ наверхъ, оставивъ Фриланда мечтать на свободѣ:
Неужели это не сонъ? Неужели эта милая, хорошенькая Мэри его жена? Это прелестное дитя также его? Забота объ этихъ двухъ беззащитныхъ существахъ дѣлала ихъ такими для него дорогими! Для матери онъ былъ если и не настоящей крѣпостью, то во всякомъ случаѣ надежной опорой и пристанищемъ; что же касается до ребенка, то для него онъ составлялъ все: кормильца, воспитателя и добраго ангела.
Заглянувъ мысленно въ ту бездну отчаянія, въ какую онъ былъ погруженъ десять лѣтъ тому назадъ и сравнивъ со своимъ яснымъ каждодневнымъ существованіемъ теперь, онъ почувствовалъ, какъ благодарныя слезы выступили у него на глазахъ и на умъ его невольно пришли слова поэта.
"И кто она, скажите, не Радость ли святая,
Что въ спутники избрала лучъ солнца золотой,
И неразлучна съ нимъ, вдоль по лугамъ порхая,
Межъ тѣмъ какъ голосъ Вѣры, свободный и живой,
Несется сладко съ неба, полямъ, холмамъ вѣщая:
Пусть слабый здѣсь трепещетъ, пусть злой силенъ и смѣлъ,
Но на землѣ, о люди, прекрасенъ вашъ удѣлъ!"
Перебравъ мысленно тѣ годы, которые отдѣляли ужасный періодъ отчаянія и униженія отъ его настоящаго состоянія спокойствія и тихаго счастья, онъ пришелъ къ заключенію, что только своимъ стараніямъ онъ обязанъ этой перемѣнѣ судьбы.
Теперь онъ увѣренъ что и впередъ всегда такъ будетъ.
Искупленіе его было результатомъ скромныхъ начинаній. Прежде всего спасло его сердце, затѣмъ -- рѣшимость быть скромнымъ и довольствоваться малымъ, не считать для себя недостойнымъ никакой трудъ, который давалъ возможность существовать и честно смотрѣть людямъ въ глаза. Такимъ образомъ довольствуясь вначалѣ ничтожнымъ заработкомъ, доставлявшимъ ему пищу и кровъ, онъ позднѣе вернулъ себѣ энергію и увѣренность въ своихъ силахъ.
Онъ принялся тогда за работу не изъ-за вознагражденія, а изъ любви къ дѣлу, и постепенно снова пріобрѣлъ себѣ, если не славу и состояніе, то почтенное мѣсто въ числѣ тружениковъ и достаточное обезпеченіе.
А затѣмъ пришла любовь -- тихая, безмятежная, и такая же безмятежная семейная жизнь человѣка, бросившаго навсегда якорь.
И дружба, повидимому измѣнившая ему, хотя на дѣлѣ оно и не было такъ, снова сдѣлалась доступнымъ для него чувствомъ, такъ какъ ничего не требовалъ онъ отъ нея теперь, кромѣ симпатіи и услужливости, естественной между сочувствующими другъ другу людьми.
Чего не доставало теперь ему такаго, чего бы онъ могъ желать? Его окружало спокойствіе, и оно было также у него и въ душѣ. Надежды, не слишкомъ требовательныя, почти всѣ сбылись, и карьера его если не была изъ блестящихъ, то во всякомъ, случаѣ ограждала его отъ серьезныхъ заботъ и дрожанья надъ всякой копѣйкой. Ему оставалось дѣйствительно только радоваться и быть довольнымъ.