Наступила весна. Въ паркѣ хорошенькой виллы, недалеко отъ воротъ сѣвернаго предмѣстья, собралось оживленное общество, центръ котораго составляла сіяющая счастьемъ парочка: Отто и Эмма.
-- Да, друзья мои, -- говорилъ взволнованный Отто,-- вы должны узнать его такъ же, какъ я зналъ, этого незабвеннаго человѣка, не бывшаго моимъ отцомъ, но любившаго меня со всѣмъ жаромъ отцовской любви. Я хочу представить вамъ его образъ. До сихъ поръ я колебался, такъ какъ думалъ, не принадлежитъ ли это завѣщаніе покойнаго мнѣ одному. Но теперь я рѣшился -- и здѣсь подъ душистой сиренью, при блескѣ солнца самое подходящее мѣсто, также какъ сегодняшнее торжество самое подходящее время.
Онъ вынулъ изъ кармана письмо, просмотрѣлъ его и сказалъ:
-- Конечно, если я здѣсь сегодня прочту его, то я чувствую, что то, что мнѣ свято, какъ бы очистится отъ оскорбленія, нанесеннаго ему Эфраимомъ Пельцеромъ. Это письмо моего отца, но переписанное рукою Пельцера. У меня осталась только копія,-- "оригиналъ" уничтоженъ барономъ фонъ-Сунтгельмъ.
-- Я виноватъ! Я виноватъ!-- сказалъ профессоръ Соломонъ.-- Но, какъ я уже тысячу разъ говорилъ, я слѣдовалъ тому принципу, что, какъ выражается Гете, зло хочетъ, а добро дѣлаетъ -- mutatis mutandis, такъ какъ я ровно ничего не хотѣлъ.
Все общество съ любопытствомъ и участіемъ сгруппировалось вокругъ Отто, начавшаго чтеніе.
"Мой дорогой Отто!
"Какъ ты убѣдишься по письмамъ, приложеннымъ здѣсь, ты не сынъ тѣхъ, кого ты считалъ своими родителями. Отецъ твой былъ Феликсъ фонъ-Арленсбергъ, родственникъ барона Анастасія фонъ-Сунтгельмъ, лишившаго тебя отцовскаго наслѣдства и имени. Какимъ образомъ онъ это совершилъ, объ этомъ я не буду здѣсь распространяться. Приложенныя письма дадутъ тебѣ объясненіе всѣхъ мельчайшихъ подробностей. Я же хочу объяснить тебѣ,-- если взглядъ твой когда-нибудь упадетъ на это письмо, -- что побудило меня скрывать отъ тебя, дорогой мой Отто, истину, только недавно узнанную мною, и взять съ тебя клятву сломать печати только тогда, если ты увидишь, что не въ силахъ выдержать житейской борьбы.
"Мною руководили два соображенія: одно касается тебя, другое меня. Ты повѣришь, конечно, что первое пересиливало. Въ теченie послѣднихъ лѣтъ я наблюдалъ за тобой и пришелъ къ убѣжденію, что твой характеръ, несмотря на всѣ достоинства, которыя я признаю за нимъ, нуждается въ твердости, чтобъ имѣть право на истинное счастіе. Ты отличаешься неутомимостью, страстью, стремящеюся въ наслажденіямъ, хотя эти наслажденія могутъ быть и высоки, и благородны. При подобныхъ качествахъ человѣкъ слабъ и не выдерживаетъ борьбы съ страданіями. Я вижу, что въ твоей душѣ дремлютъ многообѣщающія дарованія, но не достаетъ той желѣзной силы, чувствующей и признающей, что работа -- удѣлъ каждаго смертнаго. То, чему ты научился, то почти что дано тебѣ небомъ: лучшее же на землѣ должно быть завоевано. И я предугадывалъ печальное будущее, если такимъ незрѣлымъ ты вступишь въ свѣтъ сонливой бездѣятельности и сводящаго съ ума блеска.
"Далѣе, ты знаешь, какъ мало цѣны придаю я выгодамъ огромнаго состоянія. И такъ, я сказалъ себѣ: если тебѣ удастся собственными силами добиться приличнаго существованія, то потеря тѣхъ милліоновъ не имѣетъ значенія.
"Только одно стояло призракомъ передъ моею душой: именно страхъ, что, если я уничтожу эти бумаги, ты, несмотря на всѣ усилія, впадешь въ бѣдность. Такимъ образомъ, я рѣшилъ то, что я сдѣлалъ. Я передалъ тебѣ все, что можетъ подтвердить твои права, и взялъ съ тебя клятву, ограничивши ее только однимъ исключеніемъ.
"Пусть -- это мое искреннее желаніе -- содержаніе этого пакета никогда не будетъ тебѣ извѣстно! Тогда ты будешь всѣмъ обязанъ самому себѣ и не будешь нуждаться въ томъ, о чемъ ты никогда не зналъ.
"Основаніе же, касающееся меня, слѣдующее: я тебя горячо любилъ. Сознаніе, что я буду существовать въ твоей памяти, пока ты будешь жить, облегчаетъ мнѣ смерть, приближеніе которой я чувствую. Мысль же, что ты узнаешь, что въ узахъ, соединяющихъ насъ, не достаётъ самаго главнаго, если не въ дѣйствительности, то, все-таки, по мнѣнію людей и, можетъ быть, по-твоему,-- эта мысль не даетъ мнѣ покоя. Я хочу жить въ твоей памяти, какъ твой отецъ, не только какъ другъ, воспитавшій и усыновившій тебя. Это мое единственное желаніе передъ смертью. Если же ты, вопреки всѣмъ ожиданіямъ, все-таки, прочтешь то, что я пишу, то подави въ себѣ чувство разочарованія. Скажи себѣ, что кровныя узы только внѣшнія и случайныя, тогда какъ узы общей жизни и нѣжной любви существенныя и настоящія. Воспоминай и тогда обо мнѣ, какъ объ отцѣ, искренно и горячо любившемъ тебя до послѣдней минуты".
Отто читалъ съ возростающимъ волненіемъ; большинство окружающихъ было глубоко тронуто.
-- Духъ философа, -- замѣтилъ Соломонъ, -- относительно этики и калобіэтики. Кто могъ бы, между тѣмъ, отрицать, что подобные тебѣ ростутъ только на почвѣ чисто-метафизическаго убѣжденія?
Только Преле, повернувшій съ Аделью въ ближайшую аллею, объявилъ это совсѣмъ непонятнымъ и фрейленъ Якоби замѣтила довольнымъ тономъ, что она давно не слыхала изъ устъ своего жениха такихъ разсудительныхъ словъ.
-- Если у меня будутъ дѣти,-- продолжалъ Преле,-- и мнѣ слѣдовало бы только протянуть руку, чтобы сдѣлать ихъ милліонерами, то я и не подумалъ бы философствовать о собственныхъ силахъ. Пусть говорятъ, что угодно, но деньги есть и всегда будутъ главнымъ условіемъ жизни, и если бы Отто фонъ-Арленсбергъ не принялъ во мнѣ участія и не помогъ мнѣ, то я глубоко убѣжденъ, что между нами до сихъ поръ все было бы попрежнему и ты насмѣялась бы надо мной, вмѣсто того, чтобы сказать да!
-- Послушай,-- сказала Адель,-- не смѣй этого говорить! Хотя это и скромно съ твоей стороны, но меня это выставляетъ въ отвратительномъ свѣтѣ. Правда, я сама хорошенько не понимаю, что побудило меня; но что это не твое матеріальное положеніе, это вѣрно, даю тебѣ слово.
-- Гмм...-- сказалъ Преле.
-- Ты сомнѣваешься?
-- Нѣтъ, но это я вѣрно знаю; ты сдѣлалась со мной ласкова съ того дня, какъ появились эти два милліона.
-- Какое ты дитя! Неужели я выхожу за тебя замужъ потому, что другой получилъ наслѣдство? Или можно было развѣ заранѣе предвидѣть, что Отто фонъ-Арленсбергъ купитъ тебѣ типографію?
-- Купитъ?... Скажи: дастъ въ займы!
-- Оставайся теперь при этомъ!
-- Я вовсе не утверждаю, Адель.
-- Долженъ же ты это когда-нибудь выслушать, хотя это и непріятно мнѣ!... А то ты, въ концѣ-концовъ, вообразишь... Да, ты правъ: съ того вечера я совершенно измѣнилась; но тутъ были совсѣмъ особенныя основанія. Видишь ли ты (она понизила голосъ до шепота), съ меня было достаточно горя несчастнаго Родериха; потомъ я замѣтила, какъ дѣйствуетъ на умы, если два человѣка, назначенные другъ для друга, расходятся изъ-за глупостей; что Марта невинна, это я тогда же знала,-- она совсѣмъ не была похожа... Да, нечего тебѣ удивляться: у меня давно было смутное предчувствіе, что мы предназначены другъ для друга, но... многое мѣшало мнѣ... Ну, ты этого не понимаешь! И вотъ -- это и было главною причиной -- въ тотъ вечеръ пришло письмо отъ того господина, отъ барона, ужасное письмо съ пятью тысячами марокъ... Я никогда не говорила объ этомъ, но эти пять тысячъ марокъ еще лежатъ у меня, такъ какъ я не знала, что дѣлать съ ними; выбросить я тоже не могла ихъ, такъ какъ уже выяснилось, что они не принадлежали барону... Это письмо,-- видишь ли, Фрицъ, мнѣ казалось, какъ будто меня передъ всѣмъ свѣтомъ выставили въ позорному столбу и люди проходили мимо и отворачивались съ презрѣніемъ и отвращеніемъ,-- это письмо открыло мнѣ глаза, и тогда мнѣ дѣйствительно показалось, что я стояла на краю пропасти. И тутъ я подумала, какъ дружески ты предостерегалъ меня, какъ хорошо относился во мнѣ и, несмотря на все это, не отнялъ твоей любви, и поэтому я сказала: да,-- а вовсе не изъ-за твоей жалкой типографіи. Вѣдь, въ сравненіи съ Эммой и ея женихомъ мы, все-таки, нищіе и будемъ ли мы получать двумя тысячами марокъ больше, или меньше въ годъ, это безразлично.
Фрицъ Преле въ волненіи схватилъ ея руку.
-- То, что ты говоришь мнѣ теперь, мнѣ и больно, и пріятно... я долженъ поцѣловать тебя, Адель! Непремѣнно такъ, въ лобъ. Такъ я долженъ тебѣ вѣрить... Я такъ счастливъ! Я думалъ, что я буду счастливъ, если ты будешь моей и хоть ради Христа дашь согласіе... А теперь ты говоришь мнѣ... Адель, я долженъ тебя еще разъ поцѣловать! Здѣсь никто не увидитъ. А что касается типографіи, то она вовсе не такая жалкая; современемъ изъ нея выйдетъ что-нибудь и я буду работать для тебя, съ утра до вечера, и употреблять всѣ усилія, чтобы ты не очень отличалась отъ Эммы. Впрочемъ, ты гораздо красивѣе Эммы. Эти же злополучныя 5,000 марокъ... ты должна ихъ возвратись; онѣ принесутъ только несчастіе. Я подумаю, какъ это сдѣлать. Ахъ, какъ хорошо, что вся эта исторія такъ кончилась, а то бы случилось еще несчастіе, и знаешь ли ты, если я прихожу въ бѣшенство, настоящее, неудержимое бѣшенство, то я никого не слушаю и тогда со мной могло бы случиться то же, что съ Родерихомъ Лундомъ.
-- Бѣдный Родерихъ Лундъ!-- задумчиво произнесла Адель.-- Теперь мнѣ, право, жаль, что я такъ невнимательно слушала, когда онъ намъ читалъ свою трагедію.
-- Тѣмъ болѣе, что ея уже не существуетъ.
-- Какъ, и Гракха?
-- Конечно. Когда онъ узналъ, что Марта бросилась въ рѣку, онъ все сжегъ. Онъ хотѣлъ, чтобы послѣ него ничего не оставалось. Но, вѣдь, ты знаешь это!
-- Конечно, знаю; но я знаю, что въ его книгахъ найденъ былъ второй экземпляръ его пьесы и поэтому я думала...
-- Глупости! Найденъ Барбаросса, который надняхъ,-- можетъ быть даже сегодня,-- въ первый разъ пойдетъ на сценѣ, знаешь, тамъ, въ южной Германіи... У Лунда, на самомъ дѣлѣ, былъ большой талантъ!.
-- Жаль его,-- замѣтила Адель.
-- Страшно жаль! Мнѣ всегда дѣлается грустно, когда вспоминаю тѣ времена... Слава Богу, что наконецъ-то арестована эта проклятая женщина, эта Тарофъ, виновница его несчастія. Правда, фонъ-Тиллихау сдѣлался отъ этого болѣе...
-- Ну, онъ за это время очень измѣнился, по крайней мѣрѣ, такъ говорятъ... Но смотри, кто-то ѣдетъ.
Въ эту минуту слѣва подкатилась элегантная коляска.
-- Докторъ Лербахъ!-- воскликнуло общество, выбѣжавшее на стукъ экипажа.-- Наконецъ-то! Довольно долго заставилъ онъ насъ ждать себя!
Адвокатъ выскочилъ изъ экипажа и направился къ нимъ по аллеѣ, еще издали раскланиваясь. Онъ дружески поцѣловалъ Эмму въ украшенную цвѣтами головку, любезнымъ замѣчаніемъ вывелъ изъ замѣшательства мать невѣсты, обратился съ шуткой къ Фрицу Преле и его невѣстѣ, пожалъ руку Отто и остальнымъ мужчинамъ и затѣмъ обратился снова къ Эммѣ;
-- Жена моя извиняется,-- вѣжливо произнесъ онъ, -- ее неожиданно задержали гости. Взамѣнъ этого я привезъ вамъ сердечныя пожеланія счастія отъ совѣтника. Онъ позволилъ себѣ сдѣлать нашей милой невѣстѣ подарокъ, если не дорогой по цѣнѣ, за то дорогой по мѣсту, занимаемому среди фамильныхъ драгоцѣнностей моего тестя: это -- браслетъ, который въ тотъ роковой вечеръ онъ хотѣлъ достать своей дочери Камиллѣ, бездѣлушка изъ приданаго его матери.
Эмма, краснѣя, приняла этотъ подарокъ. Отто хотя и не могъ еще изгладить чувства горечи въ совѣтнику, но не могъ не оцѣнить и необычайной деликатности этого подарка.
-- Nunc est bibendum!-- воскликнулъ Карлъ-Теодоръ Гейнціусъ, увидя, что всѣ въ сборѣ.
Все общество направилось къ большой верандѣ, гдѣ началось празднованіе помолвки Отто съ Эммой. Адвокатъ произнесъ первый тостъ. Веселымъ тономъ и съ большимъ юморомъ онъ изобразилъ картину всѣхъ событій, разыгравшихся прежде, чѣмъ была достигнута цѣль сегодняшняго празднества; только о собственныхъ стараніяхъ для спасенія обоихъ героевъ онъ умолчалъ.
Послѣ того, какъ превратились крики ура, Отто всталъ и дополнилъ то, что пропустилъ Лербахъ.
Еще менѣе останавливаясь на своей судьбѣ, чѣмъ на судьбѣ своей невѣсты, смущенно смотрѣвшей въ тарелку, онъ говорилъ о дружбѣ этого человѣка, пожертвовавшаго нѣсколькими недѣлями своего дорогаго времени, проникнувшаго даже въ кабинетъ регента, чтобы добиться того, чего онъ не могъ достигнуть отъ закона, отъ милосердія великодушнаго повелителя.
Герцогъ удостовѣрился собственными глазами, такъ какъ краснорѣчію доктора Лербаха удалось пробудить участіе государя къ революціонеркѣ съ дѣтскою улыбкой и кроткими голубыми глазами. Когда Лербахъ явился къ нему во второй разъ, регентъ протянулъ ему руку и сказалъ съ величайшею благосклонностью: "Уже давно я намѣревался выразить замѣчательному адвокату, безпорочно-честному человѣку особенный знакъ моего уваженія и симпатіи, и все колебался, какая форма наиболѣе подходящая, такъ какъ выдающіеся люди требуютъ выдающагося способа обхожденія. Примите теперь то, что вамъ будетъ наиболѣе пріятно! Вотъ, читайте, дорогой Лербахъ! Ваша маленькая пріятельница свободна! Тѣмъ легче могъ я въ данномъ случаѣ воспользоваться преимуществами короны, что государство обязано что-нибудь сдѣлать для Отто фонъ-Арленсберга".
Около одиннадцати часовъ обѣдъ кончился. При лунномъ свѣтѣ прошлись по саду и затѣмъ снова собрались на веранду, гдѣ докторъ Соломонъ, мастеръ этого дѣла, приготовилъ великолѣпый пуншъ. Карлъ-Теодоръ Гейнціусъ носилъ въ карманѣ стихи -- первый плодъ его вновь пріобрѣтеннаго сердечнаго покоя.
Только что онъ поднялся съ мѣста, какъ въ комнату вошелъ слуга съ двумя телеграммами.
Первая телеграмма была отъ Эриха фонъ-Тиллихау съ поздравленіями и пожеланіями счастья. Эрихъ фонъ-Тиллихау лично отвезъ ее на почту, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, заказное письмо "милой мамѣ", въ которомъ онъ извѣщалъ, что вчера его дорогая Камилла открыла ему пріятную, полную надеждъ тайну. Но ни эта тайна, ни содержаніе телеграммы, говорящее о "славно увѣнчанной вѣрности", не могли ему помѣшать зайти въ сосѣдній виноградникъ, гдѣ счастливый супругъ и будущій папаша прижалъ свои губы, только что скромно улыбавшіяся при отправленіи депеши, къ розовымъ губкамъ лепечущей "tiamo" итальянки.
Вторая телеграмма была изъ столицы южной Германіи. Вотъ ея содержаніе: "Сегодня первое представленіе. Выдающійся успѣхъ. Сотни представленій почти несомнѣнны. Пожалуйста, спросите Колоколъ, желателенъ ли рефератъ въ пять столбцовъ. Отвѣтъ по старому адресу. Іосифъ Коханскій".
Впечатлѣніе этой телеграммы, два раза прочитанной Отто, было потрясающее.
-- Я предсказывалъ это,-- замѣтилъ адвокатъ.
-- Если бы онъ дожилъ до этого!-- сказала взволнованная Эмма.
Гейнціусъ опять спряталъ въ карманъ свой сонетъ. Онъ былъ написанъ въ шутливомъ духѣ и не подходилъ теперь въ общему настроенію. Его поэтическому опыту опять не посчастливилось. Но онъ не негодовалъ. Онъ молча осушилъ стаканъ вина въ память покойнаго, единственное оставшееся произведеніе котораго составляетъ гордость и украшеніе нѣмецкой литературы.
В. Р.
"Русская Мысль", кн. VII--XII, 1886