*) B. F., 84 V--VI. A. С.
Высшей задачей искусства авторъ "Адама Бида" считаетъ правду и естественность, и находитъ, что антитезъ реализма ложь и фальшь, а вовсе не идеализмъ, совмѣстимый съ художественной правдой въ твореніяхъ высшаго порядка (прим., Сикстинская Мадонна). Она признаетъ истинное искусство великимъ цивилизующимъ средствомъ, "потому что правдивая картина человѣческой жизни, созданная великимъ художникомъ, увлекаетъ вниманіе даже пошлыхъ и себялюбивыхъ людей, незамѣтно для нихъ самихъ, къ предметамъ, лежащимъ внѣ ихъ; а такого рода вниманіе можно уже назвать сырымъ матеріаломъ сочувствія". "Искусство, какъ приближеніе къ жизни, расширяетъ опытъ и увеличиваетъ число точекъ соприкосновенія между людьми". При изображеніи народной жизни и ея неизмѣнныхъ нуждъ и интересовъ, на художникѣ лежитъ болѣе серьезная отвѣтственность за правду, нежели при изображеніи искусственныхъ и условныхъ формъ существованія высшихъ круговъ, потому что ложныя понятія и ложное направленіе нашихъ симпатій относительно меньшей и обездоленной братіи имѣютъ громадное значеніе. Вошедшія въ моду "сельскія идилліи" ей не по душѣ, потому что онѣ лѣнивы. Простолюдинъ, встрѣчаемый въ книгахъ, на картинахъ и на сценѣ, не похожъ на простолюдина истиннаго. Она нападаетъ на замашку выставлять простой народъ цвѣтущимъ, улыбающимся и отпускающимъ остроты, или же наивнымъ, простодушнымъ. "Труженики съ виду не приглядны и обыкновенно серьезны, если не унылы. Веселыми они становятся всего чаще подъ пьяную руку и когда шутятъ и смѣются не по нашему; настоящее царство остроумія и вымысла для записного деревенскаго весельчака находится на днѣ третьей кварты". Что касается деревенскаго простодушія, то, по ея мнѣнію, "молотильщикъ безспорно окажется въ большинствѣ случаевъ наивнымъ въ сложномъ ариѳметическомъ обманѣ, но зато ловко унесетъ часть хозяйскаго зерна въ карманахъ или обуви; жнецъ не будетъ сочинять просительныхъ писемъ, но сумѣетъ ухаживать за ключницей, въ надеждѣ выманить бутылку эля, вмѣсто положеннаго легкаго пива". Себялюбивые инстинкты человѣка не побѣждаются зрѣлищемъ полевыхъ цвѣтовъ, и безкорыстіе не насаждается классическимъ сельскимъ занятіемъ мытья овецъ. Чтобы сдѣлать людей нравственными, недостаточно поставить ихъ на подножный кормъ",-- заключаетъ писательница, умѣвшая соединить глубокое знаніе простого люда и безпристрастный взглядъ на него -- съ горячей любовью.
Какъ извѣстно, г-жи М. Эвансъ долгое время скрывала свою литературную дѣятельность, при чемъ только немногіе угадывали подъ именемъ Д. Эліотъ -- женщину.
Въ то время, какъ общество и критика, такимъ образомъ, старались разгадать личность автора "Томаса Бартона" и другихъ, получившихъ уже извѣстность романовъ, Дж. Эліотъ была поглощена новымъ романомъ, который окончила въ октябрѣ 1858 г., т. е. черезъ годъ послѣ "Жанеты". Нужно удивляться быстротѣ ея работы, особенно принимая въ разсчетъ ту тщательность, съ которой она обдумывала и отдѣлывала мельчайшія подробности, не позволяя себѣ небрежности даже въ рукописи. (Въ рукописи, отдаваемой въ печать, все было написано какъ бы въ одинъ присѣстъ, ровнымъ крупнымъ почеркомъ и безъ всякихъ помарокъ), вдобавокъ лѣто было проведено на континентѣ, гдѣ правильность кабинетныхъ занятій неизбѣжно нарушалась. По желанію автора, "Адамъ Бидъ" былъ напечатанъ сразу отдѣльной книгой (янв. 1850 г.). Посылая Дж. Эліотъ первый экземпляръ, Блэквудъ писалъ: "Какъ бы ни пошла подписка, я убѣжденъ въ успѣхѣ, въ крупномъ успѣхѣ. Книга такъ оригинальна, и такъ правдива, что остается въ моей памяти, какъ рядъ дѣйствительныхъ событій въ жизни знакомыхъ людей.
"Адамъ Бидъ" никогда не войдетъ въ кругъ романовъ для легкаго чтенія; но люди, способные цѣнить силу, глубокій юморъ и вѣрность природѣ, отдадутъ должное вашему симпатичному столяру и группамъ живыхъ людей, которыми вы населили Гейслопъ и его окрестности". Въ первыхъ книжкахъ журнала вышелъ разборъ "Адама Бида", написанный лицомъ, удостоивавшимъ отзываться лишь о выдающихся произведеніяхъ. Его оцѣнка побудила Дж. Эліотъ написать издателю: "Я бы очень желала выразить мою признательность автору рецензіи. Вижу съ радостью, что онъ сочувствуетъ тѣмъ именно мѣстамъ, которыя мнѣ всего болѣе хотѣлось уберечь отъ похвалъ третьестепенныхъ оцѣнщиковъ. Онъ доставилъ мнѣ большую отраду, отмѣтивъ страницы, написанныя мною, подъ вліяніемъ искренняго чувства и точнаго знанія, безъ всякаго разсчета произвести впечатлѣніе на критиковъ", "Адамъ Бидъ" завоевалъ сразу симпатіи избраннаго круга читателей, а затѣмъ и публики, обратившей на него особенное вниманіе послѣ похвалъ "Times" а. Къ апрѣлю 1852 г. понадобилось второе изданіе, и книга переводилась на всѣ языки. Общее любопытство насчетъ имени автора обострилось и получило неожиданное удовлетвореніе, благодаря довольно забавной случайности. Именно, сходство нѣкоторыхъ лицъ и обстоятельствъ въ "Сценахъ изъ клерикальной жизни" заставило обывателей Ньюжантона подозрѣвать, что авторъ долженъ быть мѣстнымъ жителемъ. Когда же въ "Адамѣ Бидѣ" вышла новая коллекція портретовъ, подозрѣніе перешло въ увѣренность. А такъ какъ Ньюжантонъ не кишѣлъ талантами, то всѣ глаза устремились на м-ра Лиджинса, промотавшагося джентльмена, получившаго университетское образованіе. Сначала тотъ отнѣкивался, что было принято за скромность; но успѣхъ "Адама Бида" превозмогъ его любовь къ правдѣ, изъ "Times"'ѣ появилось заявленіе какого-то знакомаго клерджимена, что авторъ "Сценъ" и новаго романа не кто иной, какъ ньюжантонскій м-ръ Лиджинсъ. Такая наглость вызвала протестъ отъ имени Дж. Эліотъ, послѣ чего возникла полемика уже безъ всякаго участія со стороны писательницы, и для прикосновенныхъ къ литературѣ псевдонимъ разоблачился вполнѣ. Публика, однако, узнала настоящее имя автора "Адама Бида" не прежде выхода въ свѣтъ "Мельницы на Флоссѣ".
Ди. Эліотъ не разъ говорила, что сѣверъ Англіи былъ съ ранняго дѣтства окруженъ для нея особымъ ореоломъ поэзіи, вслѣдствіе разсказовъ отца и семейныхъ преданій. Этотъ поэтическій ореолъ она сообщила Адаму Виду (гдѣ театромъ дѣйствія избранъ Дербиширъ) и здѣсь въ самомъ дѣлѣ уподобилась "чародѣю, открывающему въ каплѣ чернилъ видѣнія прошедшаго".
Естественность завязки и постепеннаго развитія дѣйствія въ этомъ романѣ поистинѣ изумительна. Послѣ четверти часа, проведеннаго по волѣ автора въ столярной мастерской, мы уже въ общихъ чертахъ знакомы съ героемъ повѣсти, энергическимъ и разсудительнымъ Адамомъ и съ его мягкимъ, мечтательнымъ братомъ Сэтомъ; видимъ ясно умственное и нравственное превосходство перваго надъ товарищами по ремеслу: догадываемся про любовь Сэта къ юной методисткѣ Динѣ Моррисъ и наконецъ сильно подозрѣваемъ, что и для Адама существуетъ магнитъ на той же фермѣ Пойзеровъ.
Слѣдующая затѣмъ картина проповѣди на лугу подъ развѣсистымъ вязомъ -- верхъ совершенства. Она точно на самомъ дѣлѣ освѣщена лучами заходящаго солнца, полна росистой свѣжести и вечерней тишины. Пестрыя группы поселянъ, женщинъ, дѣтей и забавная особа трактирщика придаютъ ей жизнь и движеніе. Центральная фигура картины -- проповѣдница Дина -- нарисована съ особенной любовью, Но при всемъ удивительномъ согласіи между красотой внутренней и внѣшней, которыми украсилъ ее художникъ, въ Динѣ нѣтъ ничего несовмѣстнаго съ жизненной правдой. Она во всѣхъ случаяхъ простая, кроткая дѣвушка изъ фабричной среды, и возвышается надъ этой средой только любящимъ сердцемъ и поэтическимъ воображеніемъ, которое (какъ это бываетъ у простолюдиновъ) сосредоточивается на религіозныхъ предметахъ, не переходя въ безплодный мистицизмъ, вслѣдствіе привычки къ труду. Она служитъ ближнимъ по естественному влеченію и потому, что это евангельскій законъ; проповѣдуетъ тоже по искренному убѣжденію, что слова даются ей отъ Бога. Она ждетъ небеснаго указанія для всѣхъ своихъ поступковъ и ничего не предпринимаетъ, не посовѣтовавшись съ Библіей. Въ Динѣ, однако, на первомъ планѣ любящая женщина, а не холодная исполнительница закона. Правда, она идетъ, куда зоветъ долгъ, но она болѣетъ сердцемъ съ каждой скорбной душой и оттого способна утѣшать и смягчать людей.
"Взглянувъ на лицо Дины, можно угадать ея судьбу,-- говорить Бэйнъ.-- И точно всякій ждетъ, что эту чистую полевую лилію подкоситъ земная страсть. Она будетъ бѣжать отъ любви, какъ отъ грѣховной слабости; но природа возьметъ верхъ, и библейскій текстъ не откажетъ въ санкціи". Англичане удивляются рѣшимости ли Эліотъ включить въ романъ длинную евангельскую проповѣдь, и еще болѣе тому, что эта вставка не нарушаетъ впечатлѣнія. Напротивъ, восторженное чувство, которымъ она проникнута, какъ будто сообщается читателю. "Не странно-ли, что люди думаютъ, будто я заимствовала откуда нибудь проповѣдь и молитвы Дины, между тѣмъ какъ я писала ихъ въ горячихъ слезахъ совершенно такъ, какъ онѣ складывались въ моемъ воображеніи", пишетъ Дж. Эліотъ своей пріятельницѣ, С. Геннель.
Послѣ отвлеченной поэзіи первыхъ главъ, мы переносимся въ осязательно-реальную житейскую прозу, знакомясь съ матерью обоихъ братьевъ. Лизбета Бидъ довольно несносная, ворчливая и слезливая старуха, которая слегка труситъ своего любимаго старшаго сына и смѣло вымѣщаетъ хандру на безотвѣтномъ Сэтѣ. Лизбета несносна, но до такой степени живое лицо, что мы проникаемся сознаніемъ ея правъ на нытье и пиленье, и слушаемъ съ соотвѣтствующимъ интересомъ {По поводу этой поющей старухи Бейнъ сравниваетъ Дж. Эліотъ съ Диккенсомъ. Диккенсъ тоже искренно любитъ меньшую братію, знаетъ ей цѣну и смотритъ добродушно на ея слабости. Но онъ не можетъ относиться къ ней серьезно. Инстинктъ каррикатуры беретъ у него верхъ надъ юморомъ; онъ смѣется и смѣшитъ другихъ. Пеготти и вся ея родня (чтобы не цитировать менѣе знакомыхъ именъ) забавны при всей симпатичности. Въ Дж. Эліотъ уваженіе къ людямъ исключало даже самое невинное глумленіе. Подобное отношеніе къ человѣку, безъ различія званія и степени развитія, встрѣчается и у В. Скотта (прим., семья рыбака въ "Антикваріѣ" и сцена починки лодки, какъ параллель ночной работы Адама надъ гробомъ). Любопытно сужденіе самой Дж. Эліотъ о Диккенсѣ. Отдавая должную дань удивленія вѣрности созданныхъ имъ народныхъ типовъ и патетичности его паріевъ, она замѣчаетъ: "Если-бъ Д. съумѣлъ изобразить ихъ психологическій характеръ, понятія и чувства такъ же вѣрно, какъ воспроизодитъ ихъ рѣчь и внѣшніе пріемы,-- его сочиненія были бы драгоцѣннѣйшимъ вкладомъ искусства на пользу человѣчества". В. Скотта она считала однимъ изъ тѣхъ великихъ художниковъ, которые способствуютъ смягченію сердецъ и расширенію человѣческихъ симпатій, а слѣдовательно удовлетворяютъ высокимъ задачамъ искусства.}. Какъ, однако, ни замѣчательна въ художественномъ отношеніи Лизбета, она для насъ далеко не первенствующее изъ вводныхъ лицъ. Насъ занимаетъ гораздо болѣе г-жа Пойзеръ, умная, дѣльная и работящая фермерша, необыкновенно бойкая на языкъ и мягкосердечная подъ нѣсколько бранчивой внѣшностью. Миссисъ Пойзеръ безподобна, хотя и не замысловато построена; природное остроуміе бьетъ у нея ключемъ, притомъ именно та категорія остроумія, которая свойственна фермершѣ; она предъ нами точно живая, и пока она на сценѣ, и у насъ съ лица не сходитъ улыбка. Мыза Пойзеръ вообще уютный семейный уголокъ. И хозяина., и дѣти, и слуги -- все полно жизни и довольства; порядокъ и чистота кухни и молочной соблазнительны, и миссисъ Пойзеръ гордится своимъ хозяйствомъ не напрасно. Кромѣ временной гостьи, Дины, здѣсь можно видѣть и другую племянницу, красотку Гетти (у которой "сердце не мягче кремня", по замѣчанію тетки). Ради нея-то ходитъ сюда Адамъ Бидъ, и ради нея же заѣзъжаетъ капитанъ Артуръ Донниторнъ, молодой человѣкъ, добродушный и веселый, легко плывущій но теченію въ сладкой увѣренности, что всѣ его любятъ, и что онъ того стоитъ. Молодой сквайръ засматривается на Гетти", которая замѣтно кокетничаетъ передъ нимъ (перемывая масло) и гордится его вниманіемъ. Она по своему даже влюблена въ него, хотя наряды и коляски всегда рисуются въ ея воображеніи рядомъ" съ его фигурой. Ухаживанье Адама она только терпитъ, отчасти тоже изъ тщеславія; ей пріятно помыкать этимъ молодцомъ, котораго всѣ побаиваются. Понятно, что дѣло кончается обольщеніемъ Гетти. Но Дж. Эліотъ не дѣлаетъ изъ Артура низкаго соблазнителя или безсердечнаго негодяя -- и въ этомъ глубокое нравоученіе этой исторіи... (Онъ не думалъ поступать дурно; онъ немогъ имѣть безчестныхъ намѣреній; онъ только не размышлялъ о томъ, что творилъ, ухаживая за Гетти. "Онъ -- корабль, который съ виду сулилъ благополучное плаваніе, и обнаружилъ свои недочеты при первой бурѣ". Въ очаровательной вечерней сценѣ въ паркѣ все какъ будто сводится на то, что "глазамъ Артура недостаетъ твердости египетскаго гранита", при видѣ заплаканнаго личика Гетти. "У него кружится голова, языкъ говоритъ не то, что надо, руки протягиваются, губы цѣлуютъ... время и дѣйствительность исчезаютъ". Такъ или иначе, упоеніе молодого сквайра губитъ Гетти и навлекаетъ не мало горя и стыда на всѣхъ близкихъ ей, начиная съ Адама. Артуру, хотя онъ и уѣзжаетъ своевременно въ полкъ, тоже бываетъ не по себѣ, когда въ его головѣ мелькаетъ образъ Гетти и мысль, что слуги и друзья могутъ презирать его. На его счастье, онъ не склоненъ сосредоточиваться на одномъ предметѣ, особенно на непріятномъ. Описаніе страданій Гетти, ея бѣгства, ея покушеній на самоубійство и убійство ребенка, способно растрогать самого спокойнаго читателя -- до того жалко это хрупкое созданіе "это хорошенькое юное животное съ легкимъ налетомъ человѣческихъ аттрибутовъ", въ своей безпомощности и сосредоточенности въ себѣ самой. Глубина и вѣрность анализа характера Гетти выше всякихъ словъ. Въ мелочахъ будничной жизни, въ мечтахъ о любви, передъ лицомъ большого горя, въ тюрьмѣ, наканунѣ казни -- Гетти вездѣ одна и та же мелкая природа, не способная подняться надъ уровнемъ себялюбивыхъ разсчетовъ и личныхъ огорченій, но способная тѣмъ безпредѣльнѣе быть несчастной. Патетическая сцена въ тюрьмѣ, между Гетти и Диной, пришедшей провести съ осужденной послѣднюю ночь, заканчивается геніальнымъ штрихомъ, Динѣ удалось растрогать окаменѣлую Гетти, заставить ее плакать, молиться и каяться. Но лишь только исповѣдь кончена, у Гетти, еще заплаканной, является разсчетъ на награду -- на избавленіе отъ мучительныхъ галлюцинацій: "Теперь, когда я все сказала, дастъ-ли Богъ, чтобы я перестала слышать этотъ плачъ"? Судомъ надъ Гетти, приговоренной къ казни, кончаются идеальныя совершенства романа. Помилованіе черезъ посредство скачущаго откуда-то Артура является непріятнымъ диссонансомъ въ дивной гармоніи этой правдивой повѣсти. Романъ между Адамомъ и Диной тоже менѣе интересенъ, хотя бракъ ихъ (послѣ смерти Гетти въ колоніяхъ) удовлетворяетъ чувству справедливости читателя. Дж. Эліотъ вообще мастерица распутывать болѣе сложныя нити человѣческаго сердца, чѣмъ менѣе замысловатые узлы внѣшнихъ происшествій. Въ первой области у нея почти нѣтъ соперниковъ, но для событій и развязокъ ей часто недостаетъ воображенія и энергіи. Съ другой стороны, созданныя его лица въ такой степени поглощаютъ вниманіе, что событія отодвигаются на второй планъ. Говоря о привлекательныхъ характерахъ въ "Адамѣ Видѣ", нельзя не вспомнить о м-рѣ Ирвайнѣ, нерадивомъ пастырѣ духовнаго стада, а по поводу этого симпатичнаго джентльмена не обратить вниманія на отношеніе Дж. Эліотъ къ духовнымъ лицамъ. Расходясь съ ними въ основныхъ взглядахъ, ненавидя ханженство и лицемѣріе, она въ своихъ повѣстяхъ никогда не выставляетъ клерджименовъ въ смѣшномъ или отталкивающемъ свѣтѣ -- самое большое, если позволитъ себѣ добродушную улыбку надъ слабостями какого нибудь м-ра Крью. Добрая память о викаріѣ школы, гдѣ она училась, и о многихъ почтенныхъ пасторахъ, у которыхъ искала просвѣтленія въ дни юности, сохранилась въ ней рядомъ съ уваженіемъ къ прежней вѣрѣ и убѣжденіямъ другихъ. Этимъ воспоминаніямъ мы обязаны цѣлой галлереей симпатичныхъ и художественныхъ портретовъ, отъ Джильфиля до Лайонса.
* * *
Слѣдующій извѣстный романъ "Мельница на Флоссѣ" имѣетъ автобіографическій интересъ.
Героиня романа, Мегги, нравится вообще болѣе всѣхъ женщинъ, созданныхъ Джорджъ. Эліотъ, и дѣйствительно, она полна молодой жизни и непосредственной поэтической прелести. Дѣвочкой -- она своеобразное и премилое маленькое существо, живущее отчасти въ мірѣ, созданномъ собственнымъ воображеніемъ, и дѣлающее много промаховъ въ дѣйствительномъ. Особенно туго поддается Мегги условнымъ формамъ приличія и внѣшней культурѣ, которую ея мать и тетки считаютъ необходимыми для барышни. Отсюда возникаетъ для нея много огорченій, доводящихъ ее до бѣгства къ цыганамъ. Г-жа Телливеръ и ея три сестрицы (урожденныя Додсонъ!) -- разновидности одного и того-же типа респектабельныхъ англійскихъ идіотокъ средняго сословія, отличающихся болѣе или менѣе неумолимой опредѣленностью и китайской незыблемостью основъ, какъ по части домашняго хозяйства, такъ и всего мірового порядка. Тетушки, особенно сварливая тетка Глеггъ, очень забавны въ началѣ, но подъ конецъ надоѣдаютъ однообразіемъ и вообще смахиваютъ нѣсколько на тѣхъ тряпичныхъ куколъ, которыхъ вертитъ иногда Диккенсъ на потѣху себѣ и другимъ, но которыми Дж. Эліотъ обыкновенно не развлекается. Можно подумать, что она поддалась здѣсь чувству личной мести, подобно своей Мегги, и вбила нѣ сколько лишнихъ гвоздей въ голову фетиша. Хотя истязанія куклы (изображавшей тетку Глеггъ) и другія выходки дѣтской запальчивости плохо рекомендуютъ Мегги со стороны кротости, но она добрая и великодушная дѣвочка, и затронуть хорошія стороны ея богатой природы гораздо легче дурныхъ. Она горячо привязана къ отцу, неизмѣнно заступающемуся за свою "дѣвченку", и къ брату, который ее частенько обижаетъ, и за нихъ готова, что называется, отдать душу. Телливеръ, владѣлецъ мельницы (служащей театромъ дѣйствія), очерченъ очень рельефно. Честный и добрый но упрямый и запальчивый старикъ сознаетъ, что въ нынѣшнемъ мудреномъ свѣтѣ ему трудно разобраться, и старается обезпечить сына противъ подобной безпомощности образованіемъ, котораго самъ не получилъ. Но несмотря на убѣжденіе, что мошенники всегда берутъ верхъ надъ честными людьми, онъ постоянно заводитъ тяжбы; дѣлая крупныя ошибки, упорно стоитъ на своемъ и винитъ въ своихъ неудачахъ всѣхъ, кромѣ самого себя. Своихъ противниковъ онъ видитъ въ самомъ черномъ и безпощадномъ свѣтѣ. Такъ, адвокатъ, выигравшій противъ него тяжбу и косвенно участвовавшій въ его разореніи "мерзавецъ", котораго онъ ненавидитъ всѣми силами души, требуя, чтобы и дѣти чувствовали заодно съ нимъ и поклялись на Библіи въ ненависти къ всему роду Іокима. Между тѣмъ, ловкій дѣлецъ далеко не негодяй; и въ его сердцѣ скрыта живая и нѣжная струна любви къ горбатому сыну Филиппу, съ которымъ, между прочимъ, черноглазая Мегги водитъ дружбу, съ тѣхъ поръ, какъ онъ ухаживалъ за больнымъ Томомъ въ школѣ (изъ любви къ Мегги, разумѣется). Нѣжно любимый Томъ далеко неравнодушенъ къ сестрѣ и не золъ, но относится къ ней немного свысока и, главное, проникнутъ чувствомъ справедливости, т. е. принципомъ возмездія. Фатумъ преслѣдуетъ разсѣянную и стремительную Мегги всего чаще именно въ отношеніи ея любимца: она, по забывчивости, моритъ его кроликовъ; она слизываетъ картинку съ его коробочки (цѣлуя ее въ порывѣ восторга); она упускаетъ въ рѣку удочку; она умудряется даже проткнуть головой его бумажный змѣй -- словомъ, она бываетъ часто виновата. А разъ она виновата, юный отпрыскъ Додсоновъ считаетъ нужнымъ такъ или иначе наказать ее. Въ разсудительномъ и недалекомъ Томѣ, мы видимъ настоящаго англійскаго мальчика и юношу средняго сословія -- типичнаго представителя того сорта людей, безъ которыхъ, по замѣчанію Бейне, "міръ, въ особенности міръ дѣловой и коммерческій, не могъ бы существовать, но которые не привлекаютъ къ себѣ симпатій. Это люди полезные и почтенные и далеко не безсердечные для тѣхъ, кто, подобно имъ, поступаетъ какъ слѣдуетъ. Только ждать отъ нихъ сочувствія или жалости къ заблудшимъ и падшимъ немыслимо. Спокойные и добродѣтельные отъ рожденія, они не вѣдаютъ сомнѣній въ себѣ или раскаянія; сложныя же и увлекающіяся натуры, типа Мегги, всегда готовы винить и терзать себя, искупая легкіе проступки дорогой цѣной". Къ Тому нельзя не чувствовать уваженія, когда онъ 16-лѣтнимъ юношей беретъ на свои плечи обузу отцовскихъ долговъ и, съ энергіей мужчины, отстаиваетъ достоинство разоренной семьи. Когда онъ, скопивъ извѣстную сумму, говоритъ безпомощному отцу, что тотъ еще собственными руками заплатить свои долги и доживетъ до дня, когда опять будетъ смѣло смотрѣть всѣмъ въ глаза -- ему хочется пожать руку. Относительно кузины Люси, которая не платитъ ему взаимностью, Томъ тоже безупреченъ. Но хорошія и почтенныя стороны его характера блѣднѣютъ и меркнутъ передъ -- нельзя сказать, сухостью его сердца, а деспотическими наклонностями, и всего болѣе передъ неумолимой суровостью его приговоровъ. Томъ можетъ служить образчикомъ того, какъ относится Дж. Эліотъ къ своимъ лицамъ. Даже такой несложный характеръ имѣетъ у нея много сторонъ, и мы узнаемъ ихъ изъ различныхъ столкновеній съ обстоятельствами и людьми такъ же естественно, какъ будто-бы мы имѣли дѣло съ живымъ лицомъ. Выводя на сцену сложныя природы въ сложныхъ положеніяхъ, Дж. Эліотъ всегда остается на высотѣ своей задачи. Поэтому ея "характеры" поглощаютъ обыкновенно все вниманіе читателя, почти въ ущербъ его интересу къ внѣшнимъ происшествіямъ романа. Если Тому, съ его хладнокровіемъ и разсудительностью, приходится переживать ломки въ жизни и даже испытывать разочарованія въ любви, то понятно, что много испытаній и бѣдъ должно выпасть на долю его безпокойной и страстной сестры въ "тернистой пустынѣ", которую придется пройти до окончательнаго крушенія. Томъ застрахованъ хоть отъ самого себя; Мегги открыта внутреннимъ, разнообразнымъ и весьма сильнымъ бурямъ. Изъ перваго серьезнаго испытанія озлобленія, вслѣдствіе обстоятельствъ, сопровождавшихъ банкротство отца -- 15-ти-лѣтняя Мегги выходитъ побѣдительницей, благодаря случайно попавшей ей въ руки книгѣ ветхаго экземпляра. "Подражаніе Христу". Исторія этого чтенія интересна и какъ художественная картина, и какъ автобіографическій фактъ. Раскрывъ книгу, въ минуту тоски и досады, Мегги видитъ на потемнѣвшихъ поляхъ черту, читаетъ отмѣченныя строки и съ возрастающимъ волненіемъ продолжаетъ слѣдить за невидимой рукой, указывающей мѣста, точно нарочно для нея написанныя. Да, ея печали вытекали изъ себялюбія. Она забыла про другихъ дѣтей; искала радостей для себя одной; не думала, что она ничтожнѣйшая частичка великаго цѣлаго. Мегги потрясена и даетъ себѣ слово работать надъ собой и перемѣниться. "Книга Ѳомы Кемпійскаго до сего дня творитъ чудеса,-- замѣчаетъ Джорджъ Эліотъ,-- потому что она не пышная проповѣдь, придуманная на бархатномъ креслѣ для внушенія безропотности тѣмъ, кто ходитъ по камнямъ окровавленными ногами, а задушевная исповѣдь брата, скорбной души, которая, хотя и въ далекомъ прошломъ, но все подъ тѣмъ же безотвѣтнымъ небомъ, томилась одинаковой съ нами жаждой, боролась, изнемогала". Всѣ въ домѣ замѣчаютъ нѣчто особенное въ Мегги, и мать спѣшитъ воспользоваться этимъ добрымъ настроеніемъ, чтобы уложить, наконецъ, непокорные волосы дочери вѣнкомъ на маковкѣ. Смуглая красавица, съ непривычнымъ выраженіемъ кроткой задумчивости и восторга на лицѣ, прелестна въ этомъ царственномъ уборѣ. Понятно, что, глядя на нее, восторженный аскетизмъ долженъ вскорѣ уступить мѣсто увлеченіямъ, болѣе свойственнымъ ея годамъ. Менѣе счастливымъ можно назвать исходъ второй бури, постигшей Мегги и ея перваго романа съ умнымъ, талантливымъ и симпатичнымъ художникомъ Филиппомъ, имѣвшимъ большое вліяніе на ея развитіе и заставившимъ забыть Ѳ. Кемпійскаго для свѣтскихъ поэтовъ и писателей. Бѣдный Филиппъ давно знаетъ, что его не можетъ полюбить никакая женщина; но въ обожаемой имъ съ дѣтства Мегги онъ видитъ существо особенное, и, на нерекоръ разсудку, ему кажется порой, что она не отвергнетъ его преданной любви. Молодые люди, разлученные семейной враждой, встрѣчаются случайно въ рощѣ.
Между ними быстро возстановляется короткость школьныхъ дней, а затѣмъ выступаетъ на сцену любовь. Собственно говоря, страсть существуетъ здѣсь съ одной стороны; Мегги, увлекаемая дружбой и состраданіемъ къ Филиппу, только старается убѣдить себя, что платитъ ему взаимностью И вотъ -- въ одну изъ тѣхъ опасныхъ минутъ, когда слова бываютъ искренни и въ то же время обманчивы, когда чувство, поднявшись высоко надъ обычнымъ уровнемъ, оставляетъ знаки, до которыхъ ему не суждено болѣе подняться,-- она цѣлуетъ блѣдное лицо Филиппа, смотрящее на нее съ робкой мольбой. У нея на глазахъ слезы, въ сердцѣ трепета; и въ то же время она говоритъ себѣ: "Если тутъ жертва, тѣмъ выше и достойнѣе будетъ любовь." Когда грубое вмѣшательство Тома кладетъ внезапный конецъ идилліи, и Мегги, ради больного отца, рѣшается на временную разлуку съ Филиппомъ (взявъ мѣсто учительницы въ сосѣднемъ городѣ), ей уже приходится презирать себя за то, что, въ разлукѣ съ женихомъ, она ощущаетъ не печаль, а смутное чувство освобожденія...
Конечная катастрофа въ жизни Мегги во многихъ оставляетъ неудовлетворенное чувство. Обстоятельства усложняются здѣсь такъ внезапно и сердечныя драмы нѣсколькихъ лицъ достигаютъ такой интенсивности, что обыкновенное воображеніе не въ силахъ придумать другого исхода, кромѣ смерти, и сама Дж. Эліотъ принуждена обратиться къ этому крайнему средству. Въ первыя каникулы, которыя Мегги проводитъ въ Оггеѣ въ домѣ кузины, она знакомится съ женихомъ Люси, Стифеномъ Гестомъ. Оба чувствуютъ другъ къ другу внезапное, необъяснимое, непобѣдимое влеченіе, и съ обѣихъ сторонъ идетъ борьба между страстью и долгомъ. Невинная Люси ничего не замѣчаетъ; чуткій Филиппъ, сообразивъ, въ чемъ дѣло, всячески старается стушеваться, чтобы облегчить своей невѣстѣ отступленіе. Вслѣдствіе этого старанія и умышленнаго отказа отъ условленной прогулки, между влюбленными происходитъ неожиданный tête-à-tête въ лодкѣ, который и рѣшаетъ ихъ судьбу. Въ какомъ-то магнетическомъ упоеніи, безотчетно и безсознательно плывутъ они съ отливомъ по теченію Флосса, мимо знакомыхъ береговъ, мимо сборнаго пункта, гдѣ ихъ ждетъ Люси, мимо береговъ незнакомыхъ и приходятъ въ себя только въ открытомъ морѣ. При видѣ моря и корабля, у Стифена внезапно родится мысль увезти Мегги и обвѣнчаться съ ней; но всѣ его страстныя убѣжденія разбиваются въ прахъ передъ рѣшимостью дѣвушки, пришедшей въ себя и терзаемой совѣстью. Корабль доставляетъ пассажировъ въ ближайшую гавань, и черезъ нѣсколько дней мы видимъ бѣдную Мегги, принесшую на алтарь долга свою любовь, но, тѣмъ не менѣе, безповоротно погибшую въ общемъ мнѣніи и разбившую счастье Филиппа, Люси и безумно влюбленнаго Стифена,-- видимъ бѣдную, еле-живую Мегги у дверей мельницы. "Томъ, я пришла къ тебѣ, пришла домой искать пріюта и разсказать все".-- "Нѣтъ, для тебя дома подъ одной кровлей со мной,-- отвѣчаетъ Томъ, задыхаясь отъ ярости,-- ты опозорила всѣхъ насъ, опозорила имя отца, ты поступила низко и подло. Я умываю руки, я не хочу тебя знать!" -- Печально доживаетъ свой вѣкъ Мегги въ семьѣ стараго пріятеля Боба, въ домишкѣ на берегу рѣки. Всѣ попытки добрыхъ людей оправдать ее разбиваются о видимость факта. Утѣшеніемъ служитъ только прощеніе доброй Люси и письмо Филиппа, написанное, можно сказать, кровью самаго великодушнаго и нѣжнаго сердца. Стифенъ напрасно шлетъ ей страстныя письма -- она рѣшила, что не должна принадлежать ему. Но сумма всѣхъ страданій, очевидно, выше ея силъ и исходъ -- каковъ бы онъ ни былъ -- весьма желателенъ. И вотъ, въ одну бурную ночь, происходитъ наводненіе. Флоссъ, игравшій столь сложную роль въ ея жизни, столько разъ грозившій затопить окрестность, разливается, наконецъ, до тѣхъ размѣровъ, о которыхъ съ ужасомъ вспоминаютъ старожилы. Мегги бросается въ лодку искать Тома. Томъ, при видѣ опасности и блѣдной, исхудалой сестры, забываетъ всякое умыванье рукъ и съ прежнимъ ласковымъ "Мегги" садится подлѣ нея. Мимо нихъ волны мчатъ груды снесенныхъ бревенъ и обломковъ; большая черная глыба несется прямо на ихъ лодку. "Берегись", кричитъ кто-то. Томъ и Мегги прижимаются другъ къ другу, какъ дѣти былого времени. Еще минута -- и они исчезаютъ въ волнахъ, "примиренные въ смерти". Критики порицаютъ искусственность этого финала и находятъ, что сила творчества постепенно падаетъ къ концу романа, и что Джорджъ Эліотъ, "какъ настоящая женщина", проявляетъ необыкновенную изобрѣтательность въ житейскихъ мелочахъ и теряется передъ катастрофами. Піетисты-англичане черпаютъ сверхъ того въ этомъ романѣ аргументы противъ скептицизма, омрачающаго міросозерцаніе писателей. Хотя исторія таинственнаго обоюднаго влеченія между Стифеномъ и Мегги полна правды, поэтической прелести и какого-то особаго обаянія, дѣйствующаго на нервы читателя,-- она по преимуществу возбуждаетъ пересуды. Одни находятъ любовныя сцены слишкомъ грубо-реальными, что вполнѣ несправедливо. Другіе съ большимъ правомъ замѣчаютъ, что, "хотя въ жизни нерѣдко случается видѣть, какъ прелестныя дѣвушки влюбляются въ недостойныхъ субъектовъ и гибнутъ, законы художественной правды не допускаютъ подобныхъ аномалій въ области вымысла. Дѣвушка, подобная Мегги, можетъ чувствовать нѣжность къ симпачному Филиппу и, презрѣвъ его уродство, считать бракъ съ нимъ возможнымъ. Это понятно, хотя практически нежелательно. Но ея увлеченіе ничтожнымъ фатомъ -- ошибка., которая въ романѣ разрушаетъ иллюзію, и, слѣдовательно, непростительна. Стифенъ Гестъ къ тому же не вышелъ у Джорджъ Эліотъ живымъ лицомъ и напоминаетъ нелѣпые мужскіе характеры дюжиннаго женскаго творчества". Но, не взирая на нѣкоторыя погрѣшности, поэтическая "Мельница на Флоссѣ", вся проникнутая свѣтомъ и тепломъ молодой жизни и страсти, имѣла громадный и вполнѣ понятный успѣхъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ публика въ первый разъ и не безъ удивленія узнала, что авторъ этого романа женщина, нѣкая г-жа Эвансъ, скрывающаяся подъ псевдонимомъ -- Джорджъ Эліотъ.
* * *
"Ромола", занимавшая Джорджъ Эліотъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, вышла въ 1803 г. и, въ противоположность прежнимъ романамъ, не имѣла непосредственнаго успѣха въ публикѣ. Серьезнымъ людямъ она понравилась, но масса нашла ее слишкомъ серьезной, ученой и скучной. Отъ читателя требовалась извѣстная подготовка, чтобы дышать свободно въ этой исторической атмосферѣ, или извѣстная энергія для борьбы съ преградами, мѣшающими отдаться вполнѣ лицамъ, выведеннымъ на сцену,-- именно лицамъ, а не событіямъ, потому что величайшее достоинство "Ромолы (помимо исторической вѣрности, удивляющей знатоковъ) заключается не въ занимательности событій, а въ глубокомъ психологическомъ интересѣ характеровъ. Многихъ поражаетъ не столько жизнь и движеніе, сколько умъ и вкусъ въ выборѣ, постановкѣ и освѣщеніи сюжета. Центръ культуры эпохи возрожденія у Джорджъ Эліотъ въ аренѣ кровопролитій и ужасовъ, хотя изображаемый ею періодъ принадлежитъ къ самымъ бурнымъ. Взоръ художника и мыслителя остановился не на судорожныхъ искаженіяхъ, вызванныхъ потрясающими событіями,-- хотя событія не обойдены,-- а на обычной физіономіи города и его преобладающемъ настроеніи. Но главное -- авторомъ не забыто, что "при всѣхъ условіяхъ общественнаго броженія люди всегда остаются одними и тѣми-же изъ вѣка въ вѣкъ", и что "борьба партій и мнѣній всѣхъ временъ -- итогъ борьбы отдѣльныхъ существъ на жизнь или смерть". "Этой точки зрѣнія, прямо высказаной въ поэтической "поэмѣ" (гдѣ, какъ въ оперной увертюрѣ, намѣчены всѣ основные мотивы), Дж. Эліотъ остается вѣрна и сосредоточиваетъ свое вниманіе на томъ, что вѣчно и неизмѣнно въ природѣ и человѣкѣ, а слѣдовательно неизмѣнно близко и понятно каждому. Вотъ почему, при полномъ равнодушіи къ Флоренціи 1184--1509 гг. и наперекоръ всякой археологіи, лица, выведенныя на эту чуждую намъ сцену, способны увлекать и возмужать насъ. Въ послѣднемъ отношеніи, первое мѣсто принадлежитъ безспорно молодому греку Тито Мелемѣ, котораго можно назвать идеаломъ безнравственности. Мы видимъ передъ собой не кровожаднаго или сумрачнаго злодѣя, а обольстительнаго юношу, который не только далекъ отъ намѣреній дѣлать зло, но даже не выноситъ зрѣлища страданія и не можетъ жить безъ людской симпатіи. Тайна всѣхъ его преступленій и всей его низости въ томъ, что онъ слаба, и любитъ себя, свой покой и свое удовольствіе больше всего на свѣтѣ. Особенно тонко организованный инстинктъ себялюбія побуждетъ его постоянно стремиться къ пріятнымъ ощущеніямъ и избѣгать всего непріятно дѣйствующаго на его утонченную нервную систему. Съ этого прямого пути Тито никогда не сбивается посторонними соображеніями; руки его безошибочно протягиваются къ тому, что всего заманчивѣе или доступнѣе; препятствія обходятся, отодвигаются или опрокидываются, смотря по обстоятельствамъ. Какъ человѣка, весьма образованный и развитой, и притомъ крайне чуткій, Тито не можетъ не замѣчать содѣяннаго; но онъ умѣетъ ловко стряхнуть съ себя тягостное бремя внутренняго недовольства и снова придти въ равновѣсіе. Сознаніе вины вызываетъ въ немъ еще другую характерную реакцію -- отчужденіе, болѣе или менѣе враждебное, отъ тѣхъ, кто пострадалъ по его милости или имѣютъ право прощать его, вмѣстѣ съ стремленіемъ пріютиться въ такомъ уголкѣ, гдѣ судить его некому и гдѣ, слѣдовательно, дышется свободно. (Отъ зоркихъ глазъ Ромолы Тито бѣжитъ къ молящейся на него дурочкѣ Тессѣ; и, разумѣется, обманываетъ и ее безъ зазрѣнія совѣсти). Пока жизнь идетъ, что называется, "по маслу", ничего отъ него не требуя, Тито -- олицетворенная доброта и мягкость. Его безпечная веселость, его лучезарная улыбка сіяетъ, какъ солнце, на праведныхъ и злыхъ. Онъ очаровываетъ всѣхъ и каждаго. Но чуть на пути задоринка, затрудненіе, искушеніе -- свѣтлый обликъ его души мѣняется и проходитъ всѣ метаморфозы, требуемыя обстоятельствами, прихотью минуты и неизмѣннымъ инстинктомъ достиженія наибольшаго счастья для себя. Внѣшній же его образъ упорно противостоитъ внутреннему разложенію и остается безмятежнымъ. Не даромъ чудакъ - живописецъ, скептически взирающій на людей, замѣчаетъ при встрѣчѣ съ Тито, что лицо этого юноши идеальный типъ предателя: "порокъ и измѣна не могутъ оставить на немъ слѣда. Въ личныхъ отношеніяхъ Тито и въ общественныхъ столкновеніяхъ того смутнаго времени много нежелательныхъ осложненій и препятствій, много соблазновъ. И вотъ -- при полномъ отсутствіи нравственнаго тормаза и возжей, именуемыхъ совѣстью -- онъ катитъ подъ гору все быстрѣе и быстрѣе, отъ мелкихъ къ крупнымъ обманамъ, измѣнамъ и предательствамъ, отъ преступленій тонкаго разбора къ грубымъ злодѣйствамъ. Тито въ полномъ смыслѣ слова ужасенъ. Нельзя безъ содроганія видѣть этой постепенно разверзающейся бездны нравственнаго паденія. Такъ и чувствуешь, что она готова поглотить любого изъ насъ въ указанныхъ намъ предѣлахъ. Разумѣется не Джорджъ Эліотъ открыла, что сердце человѣческое есть бездна подлости, и что необходимо зорко слѣдить за собой и оглядываться на другихъ. Но она облекла эту старую и вѣчно юную истину въ осязательный образъ и, отмѣтивъ съ особеннымъ искусствомъ первыя ступени паденія и ихъ роковую послѣдовательность (количественное, а не качественное измѣненіе) -- сдѣлала изъ Тито Мелемы страшное memento mori. Всѣ единогласно признаютъ, что на созданіи этого характера лежитъ печать генія: что только глубокій мыслитель могъ взяться за развитіе отъявленнаго зло/дѣя изъ добродушнаго юноши, и только великій художникъ могъ осуществить эту задачу столь блестящимъ образомъ. Одинъ Шекспиръ, прибавляютъ многіе. способенъ создавать такіе общіе типы, при рѣзкой индивидуальности, такія осязательныя живыя лица для воплощенія отвлеченной идеи. Противоположность Мелемы находимъ мы въ совершенномъ отсутствіи своекорыстныхъ стремленій, прямотѣ и искренности его жены Ромолы. Вѣра въ любимаго человѣка составляетъ вопросъ жизни для ея нѣжнаго и гордаго сердца. Нравственные идеалы ея возвышены и опредѣленны. Смѣлый и свѣтлый умъ не допускаетъ лжи ни въ какой формѣ. Образованіе, пріобрѣтенное въ студіи ученаго отца, ставитъ ее на высотѣ всѣхъ общественныхъ и научныхъ интересовъ того времени. Ее нельзя удовлетворить призраками и надолго затуманить ея ясныхъ глазъ. Ромола -- идеальная красавица и идеальная женщина, но все-таки не отвлеченная добродѣтель и не теорія, какъ увѣряли нѣкоторые. Она не чужда увлеченій и слабостей, и въ своей любви къ Тито -- проникшему въ студію ея слѣпого отца на подобіе луча свѣта и въ горькомъ разочарованіи, заставившемъ ее бѣжать отъ него, и наконецъ, даже въ той возвышенной метаморфозѣ, которую производятъ во всемъ ея существѣ слова Савонаролы. Обращеніе Ромолы до извѣстной степени напоминаетъ исторію Жанеты и Тріана, хотя въ болѣе грандіозныхъ размѣрахъ и съ значительными видоизмѣненіями. О задушевности и смиреніи, о чувствѣ братства, которыми дышетъ бесѣда Тріана, разумѣется, не можетъ быть и рѣчи. Савонарола говоритъ тономъ человѣка непогрѣшнаго и властнаго съ заблудшей женщиной. Онъ побѣждаетъ гордость Ромолы, искусно затронувъ самую живую и больную струну ея уязвленной души (обвиняя се въ измѣнѣ долгу, потворствѣ страстямъ, малодушіи тѣхъ свойствъ, которыя убили ея любовь къ Тито и заставили покинуть его домъ). И, гонимая страшнымъ призракомъ, Ромола смиряется передъ логикой самоотверженія, передъ проповѣдью креста изъ устъ грубаго доминиканца, одного изъ тѣхъ людей, которыхъ она привыкла презирать за узкій фанатизмъ, невѣжество и суевѣріе. Она зоветъ его отцомъ -- именемъ для нея святымъ, она рыдаетъ у его ногъ. По своему воспитанію въ правилахъ древнихъ стоиковъ, Ромола была способна увлечься въ христіанскомъ ученіи одной любовью къ ближнему,-- чертой, отсутствующей въ отвлеченной классической морали, и потому, вернувшись, по приказанію Савонаролы, во Флоренцію, гдѣ царили голодъ, чума и всякія смуты, весьма естественно ушла въ дѣла милосердія. Исторія отношеній Тито и Ромолы до ея бѣгства представляетъ психологическій этюдъ необычайной тонкости. Столь же художественно изображены послѣдующія болѣе крупныя столкновенія въ жизни супруговъ. Тито, падая ниже и ниже, переходитъ постепенно отъ отчужденія къ враждѣ и ненависти, а Ромола, въ своихъ чувствахъ къ нему -- отъ жгучихъ страданій у постели умирающаго къ тупой боли при отпѣваніи трупа. Подъ конецъ она только слѣдитъ за нимъ съ холоднымъ отчаяніемъ, ста5аясь предупредить бѣды: которыя онъ можетъ навлечь на Флоренцію и близкихъ ея сердцу людей, потому что Тито ведетъ опасную двойную игру съ разными политическими партіями,-- игру, за которую платятъ жизнью достойнѣйшіе граждане, и которая въ концѣ-концовъ губитъ его самого. Весьма интересна также исторія второго удара, постигшаго сердце этой женщины, т. е. ея разочарованія въ Савонаролѣ. Когда Ромолѣ пришлось увидѣть честолюбивые разсчеты, уклончивость и малодушіе въ любимомъ учителѣ, котораго она считала недосягаемымъ для мелкихъ личныхъ соображеній, и когда міръ, въ которомъ пріютилась ея душа послѣ перваго крушенія, въ свою очередь рухнулъ,-- то понятно, что жизнь должна была утратить для нея смыслъ и цѣну, а смерть показаться желаннымъ исходомъ. Эпизодъ съ лодкой, въ которой она отдалась на произволу волнующагося моря, и зачумленнымъ селомъ, къ которому прибило лодку, при всей поэтичности, слишкомъ замысловатъ; но фактъ возвращенія къ вѣрѣ въ высокія истины, независимо отъ того, кто ихъ проповѣдывалъ, непреложенъ въ природахъ такого закала. Глубокимъ убѣжденіемъ звучатъ поэтому слова Ромолы: "низостью было съ моей стороны желать умереть. Если все на свѣтѣ -- ложь, страданіе, которое можно облегчить, несомнѣнная истина". И читатель убѣжденъ, что дальнѣйшая жизнь ея будетъ осуществленіемъ этихъ словъ. Въ романѣ имѣетъ совершенно мелодраматическій характеръ одна исторія сумасшедшаго Бальтазаро. При всемъ томъ она хватаетъ за сердце, благодаря мастерскому изображенію душевнаго состоянія безпомощнаго старика, сознающаго, что теряетъ память и разсудокъ въ то самое время, какъ все существо его судорожно цѣпляется за прежнее я для осуществленія завѣтнаго, жгучаго желанія. Языческое миросозерцаніе сдѣлало для Бальтазаро месть закономъ; и когда предательство Тито падаетъ тяжкимъ ударомъ на его сѣдую голову, уже расшатанную крутымъ переломомъ въ судьбѣ и непосильными трудами неволи -- его любовь превращается въ ненависть, въ инстинктивную жажду мести. Въ такомъ настроеніи слушаетъ онъ, укрывшись въ соборѣ, пламенную проповѣдь Савонаролы, громящую зло и злодѣевъ, и, разумѣется, слышитъ въ ней то, что соотвѣтствуетъ его оскорбленному чувству,-- то, что касается часа отмщенія, вѣчныхъ каръ, вѣчныхъ мукъ. Онъ упивается восторгомъ проповѣдника и, подобно ему, готовъ идти на смерть за святое дѣло. Это переложеніе мотивовъ проповѣди на регистрѣ разстроеннаго мозга слушателя, одержимаго неотвязной мыслью, какъ равно и вся картина помѣшательства Бальтазаро, поразительно вѣрны и способны привести въ восторгъ психіатра. Вся театральность сценъ, въ которыхъ мы видимъ старика, исчезаетъ передъ осязательной реальностью его образа.
Только заключительный эпизодъ между Бальтазаро и Тито все-таки желательно было-бы замѣнить менѣе жестокой развязкой. Переходимъ къ послѣднему изъ главныхъ лицъ. Нѣкоторые находятъ, что, послѣ Мелемы, интересъ романа сосредоточивается на характерѣ Савонаролы, одинаково замѣчательномъ съ исторической и художественной точекъ зрѣнія. Но мнѣнію же другихъ, на этомъ характерѣ слишкомъ явны слѣды обдуманной и кропотливой работы вмѣсто свободнаго творчества. Дж. Эліотъ, говорятъ они, не удалось сдѣлать Савонаролу живымъ лицомъ, хотя удалось воплотить въ его проповѣдяхъ восторженный аскетизмъ монаха съ такой силой, какъ будто она была ревностнѣйшей католичкой и сама перешла всѣ стадіи религіознаго экстаза. Савонарола изображенъ у Дж. Эліотъ весьма сложной природой, соединеніемъ большой нравственной силы съ болѣзненной впечатлительностью, и безкорыстной жажды добра и правды съ широкимъ честолюбіемъ. Въ тиши монастыря, бѣжавшій отъ міра аскетъ "постигъ великія истины и вѣрилъ, что онъ, а никто другой, призванъ осуществить ихъ для общаго блага". Въ этомъ сознаніи онъ вполнѣ искренно обрекалъ себя на мученичество въ минуты молитвеннаго восторга. По мѣрѣ того, однако, какъ неблагопріятныя обстоятельства и гоненія стали накопляться на его пути, послѣ временнаго упоительнаго успѣха, честолюбіе высшаго порядка стало постепенно вырождаться въ желаніе, во что бы то ни стало, удержать за собой власть надъ умами. Савонарола началъ измѣнять себѣ въ словахъ и поступкахъ и, обладая возвышеннымъ и утонченнымъ умомъ, не могъ но гнушаться избираемыми средствами и не сознавать мучительно своего паденія. Въ этомъ основной трагизмъ его судьбы, по мнѣнію Дж. Эліотъ. Осуждать его она предоставляетъ тому, "кто въ полдень своей жизни, усталый и разбитый, не вспоминалъ обѣтовъ юности съ краской въ лицѣ". Всего удачнѣе изображенъ Савонарола къ концу своей карьеры, когда его аскетическая проповѣдь успѣла надоѣсть изнѣженнымъ высшимъ слоямъ; простой народъ, озлобленный напрасными ожиданіями, голодомъ и болѣзнями, сталъ тяготиться запросами на самоотреченіе; а враги, зорко слѣдившіе за Савонаролой и колебаніями общественнаго мнѣнія, начали пускать въ ходъ недостойнѣйшія средства съ цѣлью подорвать авторитетъ бывшаго народнаго любимца и добить человѣка, утратившаго популярность вмѣстѣ съ вѣрой въ себя. Послѣднія главы романа читаются съ глубокимъ волненіемъ. Савонарола здѣсь точно живой стоитъ передъ нами "въ своей двойной агоніи". Дж. Эліотъ не отступила отъ исторической правды изъ любви къ своему герою. Твердости, мужества, нравственнаго величія онъ не обнаруживаетъ передъ варварскимъ судомъ. Подъ вліяніемъ жестокихъ пытокъ, онъ то признается въ честолюбивыхъ замыслахъ, ради святой цѣли, то обвиняетъ себя въ тщеславіи и гордости, повергаясь въ прахъ передъ карающей десницей; то смиренно бесѣдуетъ наединѣ съ божествомъ, мучительно сознавая свои ошибки, моля о духовномъ обновленіи, вѣря, что "онъ ничто, но что свѣтъ, видѣнный имъ, былъ истинный свѣтъ". На кострѣ мы видимъ его безгласной жертвой. Кругомъ вопитъ чернь, издѣваясь и проклиная: она отчасти вѣритъ, что со смертью лжепророка кончатся бѣдствія Флоренціи, отчасти непосредственно наслаждается зрѣлищемъ униженія и мукъ. Друзья трепетно ищутъ, что хоть въ послѣднюю минуту онъ выйдетъ изъ оцѣпенѣнія, скажетъ что-нибудь, отстоитъ себя. Но Савонарола обводитъ толпу тусклымъ, безучастнымъ взглядомъ и молчитъ. "Не такою, конечно, рисовалъ онъ себѣ мученическую смерть". "Тѣмъ съ большей справедливостью", говоритъ Дж. Эліотъ въ заключеніе своей художественной лѣтописи, "назовутъ его мученикомъ будущія поколѣнія; потому что сильные міра возстали противъ него не за его слабости, а за его величіе; не за то, что онъ хотѣлъ обольстить міръ, а за то. что хотѣлъ возвысить его и облагородить". Читателю пріятно поэтому, что Ромола въ эпилогѣ вспоминаетъ о своемъ учителѣ съ теплымъ чувствомъ и отдастъ ему должное. Весьма характерна ея бесѣда съ Лилло (сыномъ Тессы и Тито, напоминающимъ отца лицомъ и замашками). Она говоритъ ему въ словахъ, понятныхъ для отрока, что -- преслѣдуемъ ли мы высшія или себялюбивыя цѣли -- мы одинаково не застрахованы отъ несчастныхъ случайностей. Погибъ Савонарола, погибъ и "одинъ человѣкъ", искавшій только пріятнаго себѣ. Вся разница въ томъ, что, если бѣдствіе постигаетъ низкую душу, то отрады нѣтъ уже ни въ чемъ, и человѣку остается сказать: "лучше бы мнѣ не родиться".
* * *
"Амосъ Бартонъ" точно написанъ на премію золотой медали за искуство увлечь читателя сюжетомъ, который онъ впередъ назоветъ избитымъ, скучнымъ и приторнымъ. Въ самомъ дѣлѣ, нельзя придумать событій менѣе эффектныхъ, и въ особенности лица менѣе интереснаго, чѣмъ этотъ пошловатый пасторъ съ его ограниченностью, самодовольствомъ и неприглядной наружностью, усугубленной неряшествомъ. А между тѣмъ онъ насъ занимаетъ, порой злитъ, порой трогаетъ. Мы съ живымъ участіемъ слѣдимъ не только за его крупными огорченіями -- заботами о кускѣ хлѣба -- но и за мелочными житейскими затрудненіями, каковы: сочиненіе проповѣдей, при отсутствіи воображенія и шаткости грамматическихъ правилъ; руководство школой (представителемъ которой служитъ неприличный мистеръ Фоденъ съ чадолюбивой маменькой за спиной), при недостаткѣ находчивости и твердости духа; посѣщеніе паствы безъ требуемыхъ обстоятельствами шиллинговъ въ карманѣ и т. д.-- слѣдимъ съ живымъ участіемъ, потому что Амосъ облеченъ въ плоть и кровь. Главный интересъ повѣсти сосредоточивается, впрочемъ, не на немъ, а на его женѣ, которая-дѣлается для насъ сразу дорогимъ и близкимъ существомъ, несмотря на всѣ ея идеальныя и неисчислимыя совершенства: Милли, чтобы свести концы съ концами, работаетъ безъ устали днемъ, а подчасъ и ночью. Милли своей кроткой красотой и врожденнымъ изяществомъ скрашиваетъ убогую обстановку дома, дѣйствуя на нервы усталаго и забитаго Амоса, какъ свѣжій воздухъ или теплый лучъ (понимать и цѣнить жену онъ не въ состояніи, а способенъ лишь безсознательно ощущать ея благотворное вліяніе). Горячаго сердца ея достаетъ не только на то, чтобы, глядя на своихъ, дѣйствительно, прелестныхъ дѣтей, забывать всѣ труды и лишенія; не только на то, чтобы терпѣливо сносить невзгоды, навлекаемыя на весь домъ, а на нее въ особенности, глупымъ честолюбіемъ и самомнѣніемъ Амоса (знакомство съ сомнительной графиней, сѣвшей имъ на шею. и ссора съ духовнымъ начальствомъ, лишившая его мѣста). Нѣтъ, этого сердца достаетъ на искреннюю привязанность къ мужу и довольство своей судьбой. "Милый, милый другъ,-- говоритъ, умирая, выбившаяся, наконецъ, изъ силъ молодая женщина,-- ты былъ всегда такъ доб])ъ ко мнѣ и дѣлалъ все для моего счастья". И все, что Милли дѣлаетъ и говоритъ, выходитъ такъ естественно и просто, что для насъ всѣ впечатлѣнія сливаются въ одно теплое чувство любви къ ней, какъ къ живому лицу. Когда, послѣ смерти жены, съ глазъ Амоса спадаетъ чешуя, и онъ, совсѣмъ потерянный, горько оплакиваетъ свою утрату, мы не только миримся съ нимъ, но намъ его душевно жаль. Когда же, по маломъ времени, постигшее его горе возвращаетъ ему расположеніе начальства, а 12-ти лѣтняя Патти, продолжая дѣло матери, приноситъ себя въ жертву его удобствамъ и покою, въ насъ возникаетъ враждебное чувство, потому что Амосъ несомнѣнно перебралъ противъ обычной доли любви и заботливости, отпускаемой судьбой посредственностямъ. Это единственный упрекъ, который можно сдѣлать разсказу. Все остальное въ немъ вполнѣ согласно съ художественной правдой. Сантиментальныя скалы и мели пройдены побѣдоносно. Впечатлѣніе отъ предсмертной сцены и похоронъ Милли почти слишкомъ сильно для слезъ. Монотонность печальныхъ картинъ разсѣяна появленіемъ кумушекъ и докторовъ, изображенныхъ съ неподражаемымъ юморомъ. Дѣти неизмѣнно радуютъ сердце (талантъ Дж. Эліотъ изображать дѣтей разныхъ типовъ сказался тоже сразу). Нѣтъ ни одного вводнаго лица, которое не дышало бы жизнью и не было строго необходимо для хода событій, развивающихся съ поразительной послѣдовательностью. Наконецъ, весь разсказъ проникнутъ глубокой поэзіей картинъ природы.
* * *
Въ романѣ м-ра Джильфиля, въ обстановкѣ аристократическаго деревенскаго дома, разыгрываются двѣ сердечныя драмы, одинаково глубокія и трогательныя, но различныя по характеру, соотвѣтственно различіямъ темпераментовъ и національностей героевъ: юной итальянки пѣвицы, пылкой и необузданной въ любви и ненависти, не взирая на англійское воспитаніе, и молодого чистокровнаго британца, въ которомъ энергія, самообладаніе и страсть соединены почти съ женской нѣжностью. Такимъ свойствамъ молодого клерджемена Майнарда Джильфиля дано въ повѣсти широкое примѣненіе, потому что Тина, предметъ его страсти, влюблена, разумѣется, не въ него, а въ красавца Антони, сына добрякалорда и чопорной леди, призрѣвшихъ чужестранную сиротку. Майнардъ долженъ быть молчаливымъ зрителемъ ея горячей привязанности къ негодяю, и небрежнаго ухаживанія послѣдняго за нею, и наконецъ ея страданія при беззастѣнчивой помолвкѣ Антони съ высокомѣрной дурой, оскорбляющей бѣдную дѣвушку. Долженъ смотрѣть терпѣливо на все это, не отступать и не выдавать своей тайны, потому что Тинѣ нуженъ другъ, которому она бы довѣрялась какъ брату. Дж. Эліотъ умѣетъ немногими штрихами сдѣлать Майнарда живымъ лицомъ и изобразить отчаяніе влюбленной дѣвочки во всей подавляющей силѣ перваго горя. Картина ночи въ одинокой комнаткѣ, гдѣ Тина негодуетъ и плачетъ, взята прямо изъ жизни и пріобрѣтаетъ особое освѣщеніе отъ намека автора на невозмутимое теченіе вселенной среди бурь, разбивающихъ отдѣльныя существованія. Что такое маленькая Тина и ея горе въ могучемъ потокѣ, несущемся отъ одного страшнаго неизвѣстнаго къ другому? Ничтожнѣе мельчайшей единицы трепетной жизни въ каплѣ воды, незамѣтнѣе и безразличнѣе острой боли въ груди пташки, которая спѣшитъ къ гнѣзду съ трудно добытымъ кормомъ -- и находитъ гнѣздо разореннымъ и пустымъ. Послѣ того, какъ бѣдная итальяночка, ослѣпленная ревностью, едва не дѣлается убійцей и бѣжитъ изъ дому, Майнардъ превращается въ самоотверженную няньку. Удается ли ему залечить окончательно глубокія раны въ сердцѣ Тины,-- остается неяснымъ. Молодая дѣвушка, однако, какъ-будто оживаетъ подъ лучами его преданной любви, и разъ вечеромъ, по собственному побужденію, кладетъ голову на его вѣрную грудь и протягиваетъ свой алый ротикъ для поцѣлуя. Счастье Майнарда во всякомъ случаѣ не продолжительно; Типа таетъ на его глазахъ и умираетъ въ первыхъ родахъ. Какъ мощное дерево покрывается наростами и рубцами, если отрубить вѣтви, которымъ оно привыкло отдавать лучшіе соки,-- замѣчаетъ Дж. Эліотъ въ заключеніе,-- такъ захудалъ и Джильфиль послѣ этой утраты. Между молодцомъ съ открытымъ взоромъ и ясной улыбкой, котораго мы видимъ на портретѣ въ завѣтной комнатѣ (рядомъ съ блѣднолицей дѣвушкой, съ задумчивыми черными глазами, и тѣмъ старикомъ, который сидитъ у камина съ трубкой и стаканомъ грога, обмѣниваясь время отъ времени унылымъ взглядомъ съ вѣрнымъ Нонто, лежащимъ у его ногъ,-- можно сказать цѣлая пропасть. А между тѣмъ, наперекоръ узламъ и наростамъ, въ добрякѣ-пасторѣ сохранились всѣ великодушныя, честныя, нѣжныя черты его природы основныя свойства могучаго ствола, питавшаго нѣкогда его первую и единственную любовь. Съ этими-то чертами знакомимся мы въ началѣ повѣсти, въ живыхъ сценахъ между почтеннымъ чудакомъ -- пасторомъ и прихожанами разнаго возраста (отчасти уже знакомымъ по Амосу Бартону, такъ какъ приходы лежатъ по сосѣдству). Сцены эти составляютъ рамку для приведеннаго выше романическаго эпизода,-- рамку, отъ которой онъ безконечно выигрываетъ, потому что читатель видитъ въ героѣ стараго и въ высшей степени симпатичнаго знакомаго.
* * *
Передавать содержаніе "Исповѣди-Жанеты" довольно мудрено. Борьба чахоточнаго евангелическаго проповѣдника, Тріана, со старой церковной рутиной и предубѣжденіями обывателей провинціальнаго городка и вліяніе, которое онъ постепенно пріобрѣтаетъ надъ ними, а особенно надъ одной молодой женщиной, предававшейся пьянству вслѣдствіе семейныхъ огорченій,-- не такая тема, чтобы вчужѣ показаться интересной. Она пріобрѣтаетъ невыразимое обаяніе лишь подъ перомъ Дж. Эліотъ, умѣвшей соединять глубокія душевныя драмы съ идиллическими картинами и забавными бытовыми сценами.
Въ драмѣ развертывается здѣсь передъ читателемъ всего поразительнѣе встрѣча между Тріаномъ и Жанетой. Однажды ночью, послѣ крупной ссоры, пьяный извергъ-мужъ выталкиваетъ Жанету прямо съ постели на улицу, и она, во избѣжаніе позора, принуждена искать убѣжища у сосѣдки, отъявленной тріанитки. Добрѣйшая сосѣдка, испуганная тупымъ отчаяніемъ молодой женщины, убѣждаетъ ее на другое утро обратиться къ м-ру Тріану за совѣтомъ (хотя знаетъ, что Жакета принадлежитъ къ его врагамъ и даже принимала участіе въ недостойномъ заговорѣ, устроенномъ Демистеромъ) и приглашаетъ проповѣдника къ себѣ. Нервы Жанеты такъ натянуты, оскорбленіе такъ свѣжо и такъ явно служитъ извиненіемъ ея пороку и намѣренію никогда не возвращаться къ мужу, что, явись передъ нею суровый обличитель или даже просто посредникъ, сознающій свое превосходство надъ падшими, она дошла бы до изступленія. Но кроткое, болѣзненное лицо Тріана, задушевныя слова утѣшенія, которыя она слышитъ отъ него вмѣсто укоровъ, его скорбное признаніе въ собственныхъ грѣхахъ, вмѣсто суда надъ нею -- все это въ гордой красавицѣ производить неожиданную реакцію. Она видитъ передъ собою друга, ищетъ у него защиты отъ самой себя, отъ ненависти къ мужу, отъ искушающаго ее демона. Вся скорбная душа ея изливается въ скорбной исповѣди, и эта минута служитъ началомъ ея нравственнаго возрожденія. Есть слова, которыя навсегда остаются для насъ посторонними звуками, но другія -- превращаются въ нашу плоть и кровь: такія слова умѣлъ найти Тріанъ. Тяжкая болѣзнь спившагося Демистера освобождаетъ вскорѣ Жанету отъ колебанія, по поводу возвращенія въ домъ мужа: забыто все, кромѣ жалости къ нѣкогда любимому человѣку и желанія примириться съ нимъ. Послѣ смерти Демистера, Жанета посвящаетъ себя служенію ближнимъ, и между нею и Тріаномъ постепенно растетъ и крѣпнетъ духовная близость и глубокая, сердечная привязанность. Дж. Эліотъ считала духовный союзъ идеаломъ человѣческихъ отношеній и много разъ олицетворяла этотъ идеалъ въ своихъ романахъ. Въ данномъ случаѣ она, не боясь ложныхъ толкованій, скрѣпила его святымъ поцѣлуемъ, въ которомъ слились блѣдныя губы умирающаго Тріана и полныя жизни уста спасенной имъ Жанеты. Сверхъ личной привлекательности Жанета интересна, какъ первая представительница типа, часто повторяющаго въ романахъ Дж. Эліотъ -- женщинъ, стремящихся къ нравственному совершенству, жаждущихъ самопожертвованія и подвига. Восхищаясь этими идеалами, одинъ изъ критиковъ, хорошо знакомый со взглядами писательницы, замѣчаетъ: "отличительное и почти непонятное свойство ея генія то, что на почвѣ разрушительнаго и безплоднаго скептицизма возникъ у нея цѣлый міръ существъ, заявляющихъ свою человѣчность въ горячихъ порывахъ мысли, вѣры, страсти".
