ПРИГОВОРЪ.

Въ этотъ день для засѣданія суда была отведена огромная, старинная зала, которая впослѣдствіи была уничтожена пожаромъ. Яркій свѣтъ полдня падалъ на колеблющееся море человѣческихъ головъ изъ длиннаго ряда высокихъ, стрѣльчатыхъ оконъ и, прохода сквозь старинныя цвѣтныя стекла, окрашивали ихъ теплыми, мягкими тонами. На темной дубовой баллюстрадѣ галлереи, въ одномъ концѣ залы, выступали, въ видѣ горельефовъ, грозные доспѣхи, покрытые пылью, а прямо, насупротивъ, огромное сводчатое окно было задернуто старинной драпировкой съ изображеніемъ какихъ-то мрачныхъ, выцвѣтшихъ фигуръ, казавшихся смутнымъ сномъ давно прошедшихъ временъ. Всѣ остальные дни въ году въ этомъ мѣстѣ витали блѣдныя тѣни несчастныхъ королей и королевъ, свергнутыхъ съ престола, заключенныхъ въ тюрьму, но нынче всѣ эти тѣни улетѣли, и ни одна душа въ этой обширной залѣ не чувствовала ничего, кромѣ присутствія живого страданія, заставлявшаго трепетать всѣ сердца.

Но это страданіе, казалось, лишь слабо чувствовалось до той минуты, когда подлѣ скамьи подсудимыхъ появилась высокая фигура Адама Бида. Въ этой огромной залѣ, при яркомъ свѣтѣ дня, среди всѣхъ этихъ выбритыхъ, приглаженныхъ физіономій, слѣды страданій на его лицѣ были такъ явны, что поразили даже мистера Ирвайна, видѣвшаго его за послѣдніе дни только въ его полутемной каморкѣ. А земляки его изъ Гейслопа, присутствовавшіе на судѣ, никогда не забывали, разсказывая подъ старость у камелька, исторію Гетти Соррель, упомянуть о томъ впечатлѣніи, какое произвело на всѣхъ появленіе въ залѣ суда бѣдняги Адама Бида,-- какъ глубоко всѣ были тронуты, когда этотъ рослый дѣтина, чуть-ли не головой выше всѣхъ окружающихъ, вошелъ въ залу и опустился на указанное ему мѣсто подлѣ скамьи подсудимыхъ.

Но Гетти его не видала. Она сидѣла въ той позѣ, какъ описывалъ Бартль Масси, скрестивъ на колѣняхъ руки и упорно глядя на нихъ. Въ первую минуту Адамъ не рѣшился поднять на нее глазъ; но потомъ, когда вниманіе публики было опять поглощено разбирательствомъ дѣла, онъ тихонько повернулъ голову,съ твердой рѣшимостью взглянуть на нее.

Почему они увѣряли, что она тамъ измѣнилась? Въ мертвомъ лицѣ человѣка, котораго мы любили, мы не видимъ ничего, кромѣ сходства съ тѣмъ новымъ лицомъ, какимъ оно было недавно; только это сходство мы чувствуемъ, и чувствуемъ тѣмъ живѣе, что не находимъ въ дорогомъ лицѣ чего-то такого, что было въ немъ прежде. Вотъ они -- это прелестное личико, тонкая шейка, густыя кудри темныхъ волосъ, длинныя рѣсницы, пухленькія, капризныя губки. Прелестныя губки поблѣднѣли, лицо исхудало -- это правда, но это было лицо Гетти и ничье больше. Другіе находили, что теперь у нея такой видъ, какъ будто ею овладѣлъ дьяволъ, какъ будто онъ убилъ въ ней ея женскую душу и оставилъ ей только жесткое упорство отчаянія. Но видитъ же материнская любовь -- этотъ совершеннѣйшій типъ любви человѣческой, живущей въ другомъ и для другого,-- видитъ же она свое любимое дитя даже въ послѣднемъ, всѣми отверженномъ негодяѣ, а для Адама эта блѣдная, закоренѣлая на видъ преступница была все та же Гетти, улыбавшаяся ему въ саду подъ яблоней,-- дорогой трупъ прежней Гетти, на который онъ сначала боялся взглянуть, и отъ котораго теперь не могъ оторвать глазъ.

Но вотъ онъ услышалъ нѣчто, заставившее его опомниться и вернуться къ настоящему. Со скамьи свидѣтелей поднялась пожилая женщина и заговорила твердымъ и отчетливымъ голосомъ:

-- Мое имя Сара Стонъ. Я вдова и держу небольшую чайную и табачную лавочку на Церковной улицѣ въ Стонитонѣ. Подсудимая -- та самая молодая женщина, которая пришла ко мнѣ въ субботу двадцать седьмого февраля. На рукѣ у нея висѣла корзинка; видъ былъ больной и усталый, и она просила, чтобы я пріютила ее. Она увидала вывѣску надъ дверью и приняла мой домъ за таверну. Когда я ей объяснила, что у меня не гостинница, она заплакала и сказала, что она страшно устала и не можетъ идти дальше, и чтобы я пустила ее только переночевать. Ея положеніе, хорошенькое личико, что-то порядочное во всей ея наружности и манерахъ, и отчаяніе ея, когда я сказала, что не могу ее пріютить, такъ меня тронуло, что я не рѣшилась ей сразу отказать. Я усадила ее, дала ей чаю и стала разспрашивать, куда она ѣдетъ и гдѣ ея родные. Она мнѣ сказала, что идетъ домой, что ея родственники -- фермеры, и что идти ей еще далеко. Ока уже много прошла, прибавила она, и путешествіе обошлось ей дороже, чѣмъ она разсчитывала, такъ что теперь у нея не осталось почти ни гроша, и она боится заходить въ такія мѣста, гдѣ съ нея могутъ много спросить. Она сказала, что ей пришлось продать почти всѣ вещи, какія у нея были съ собой, но что она охотно дастъ шиллингъ за ночлегъ. Я не видѣла причины, почему бы мнѣ не пріютить ее на ночь; у меня всего одна комната, но въ ней двѣ кровати, и я сказала ей, что она можетъ остаться. Я такъ и подумала, что это какая-нибудь бѣдная, обманутая дѣвушка, но что коль скоро она идетъ къ роднымъ, я сдѣлаю доброе дѣло, если приду ей на помощь въ ея трудномъ положеніи и, быть можетъ, уберегу ее отъ новой бѣды.

Затѣмъ, свидѣтельница разсказала, какъ у подсудимой ночью родился ребенокъ, и когда ей показали дѣтское бѣлье, сейчасъ-же признала его за то самое, въ которое она собственноручно завернула новорожденнаго.

-- Да, это мои вещи, сказала она,-- я сама все это шила, когда ожидала рожденія моего послѣдняго мальчика, а потомъ сохранила... Всю ночь я провозилась съ матерью и ребенкомъ. Сама не знаю отчего, я очень жалѣла бѣднаго малютку и тревожилась за него. Я не посылала за докторомт, потому что не видѣла въ этомъ надобности. Поутру я сказала матери, чтобы она продиктовала мнѣ адресъ своихъ родныхъ, и что я имъ напишу; но она отвѣтила, что напишетъ сама, только не сегодня. Какъ я ее ни уговаривала поберечься, она рѣшительно обч^явила, что одѣнется и встанетъ сейчасъ-же. Она увѣряла, что чувствуетъ себя совсѣмъ хорошо, и она въ самомъ дѣлѣ казалась удивительно бодрой. Но я все-таки немного тревожилась, какъ мнѣ съ нею быть, и рѣшила вечеромъ, послѣ вечерни, сходить посовѣтоваться съ нашимъ пасторомъ. Я вышла изъ дому около половины девятаго. Вышла я не черезъ лавку, а чернымъ ходомъ, въ переулокъ. Я занимаю только нижній этажъ, и моя спальня и кухня выходитъ окнами въ этотъ переулокъ. Я оставила подсудимую въ кухнѣ, у огня, съ ребенкомъ на колѣняхъ. Весь этотъ день она не плакала и казалась совершенно спокойной. Только глаза были подозрительны, да еще то, что къ вечеру лицо у нея разгорѣлось, Я боялась, какъ-бы у нея не сдѣлалась лихорадка, и рѣшила, что на обратномъ пути зайду къ одной своей знакомой, очень опытной въ этихъ вещахъ женщинѣ, и попрошу ее придти взглянуть на больную. Вечеръ былъ очень темный. Я не заперла за собой двери, потому что въ ней нѣтъ замка, а только щеколда и задвижка изнутри, и обыкновенно, когда я одна, я выхожу черезъ лавку. Но я думала, что нѣтъ никакой опасности оставить ее на нѣсколько минутъ одну. Однако, я пробыла въ отсутствіи дольше, чѣмъ разсчитывала, потому что мнѣ пришлось подождать мою знакомую. Съ моего ухода прошло часа полтора, и когда мы вошли, свѣча горѣла на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ я ее оставила, но женщина и ребенокъ исчезли. Она захватила свой плащъ и шляпу, но корзинку съ вещами оставила. Я страшно перепугалась и разсердилась, что она ушла, но въ полицію не заявила, потому что не подозрѣвала ее ни въ какомъ зломъ умыслѣ и знала, что у нея есть съ собою деньги, чтобы заплатитъ за ѣду и ночлегъ. Мнѣ не хотѣлось натравливать на ея слѣды полицейскихъ, такъ какъ она имѣла полное право уйдти отъ меня, если хотѣла.

Это показаніе подѣйствовало на Адама, какъ электрическій токъ: оно придало ему новыя силы. Гетти не могла быть дѣтоубійцей: она любила своего ребенка, иначе зачѣмъ ей было брать его съ собой? Она могла его оставить. Дѣло ясное: ребенокъ умеръ естественной смертью, а она его спрятала. Много-ли надо ребенку, чтобы умереть, и мало ли возникаетъ подозрѣній, которыя оказываются впослѣдствіи совершенно неосновательными? Онъ былъ до такой степени поглощенъ придумываніемъ аргументовъ въ опроверженіе такого рода подозрѣнія, что не замѣтилъ, какъ адвокатъ Гетти приступилъ къ передопросу свидѣтельницы, безуспѣшно стараясь добиться отъ нея показанія, что подсудимая проявляла признаки материнской любви. Все время, пока длился этотъ допросъ, Гетти сидѣла въ прежней неподвижной позѣ: слова какъ будто не доходили до нея. Но когда заговорилъ слѣдующій свидѣтель, его голосъ, очевидно, задѣлъ въ ней какую то, еще чувствительную струну: она вздрогнула и бросила на него испуганный взглядъ, но сейчасъ же снова потупилась и стала но прежнему смотрѣть на свои скрещенныя руки. Этотъ свидѣтель былъ мужчина -- простой крестьянинъ. Вотъ, что онъ показалъ.

-- Меня зовутъ Джонъ Ольдингъ. Я -- крестьянинъ и живу въ Теддогвѣ, въ двухъ миляхъ отъ Стонитона. Въ прошлый понедѣльникъ, слишкомъ недѣлю тому назадъ, около часу пополудни, я шелъ въ Геттонскую рощу и, эдакъ за четверть мили отъ рощи, увидѣлъ подсудимую. На ней былъ красный плащъ. Она сидѣла подъ стогомъ сѣна, неподалеку отъ изгороди. Когда она увидѣла меня, она встала и пошла въ противоположную сторону. Она шла черезъ поля, но по торной дорогѣ, гдѣ всѣ у насъ ходятъ, такъ-что не было ничего необыкновеннаго въ томъ, что я ее встрѣтилъ; но я замѣтилъ ее потому, что она показалась мнѣ очень блѣдной и какъ будто испуганной. Я принялъ-бы ее за нищую, но она была слишкомъ хорошо одѣта для нищей. Мнѣ показалось, что она была какая-то странная, но это было не мое дѣло. Немного отойдя, я остановился и обернулся посмотрѣть на нее: она шла по дорогѣ, не останавливаясь, пока не скрылась изъ вида. Тогда я пошелъ по своему дѣлу черезъ рощу. Рощу пересѣкаетъ дорога; мѣстами тамъ попадаются просѣки, и на лихъ сложенъ срубленный лѣсъ, который еще не успѣли свезти; но я пошелъ не по дорогѣ, а напрямикъ къ тому мѣсту, гдѣ мнѣ нужно было нарубить жердей. Недалеко отъ дороги, на одной изъ прогалинъ, я услышалъ какой-то странный пискъ. Сначала я было подумалъ, что это какое-нибудь животное, и даже не остановился. Но пискъ продолжался и показался мнѣ такимъ страшнымъ, что я сталъ прислушиваться. Мнѣ пришло въ голову, что если это какой-нибудь рѣдкій звѣрекъ, я могу на немъ кое-что заработать. Только я никакъ не могъ разобрать, откуда доносятся звуки, и все смотрѣлъ вверхъ, на деревья. Потомъ мнѣ показалось, что они идутъ изъ-подъ земли. Въ томъ мѣстѣ было навалено много щепы, и было много травы и моху около пней. Я долго искалъ въ травѣ и подъ щепой, но ничего на нашелъ. Наконецъ, пискъ прекратился, и я пошелъ дальше. Но когда, часъ спустя, я возвращался той-же дорогой, я рѣшилъ поискать еще. Я положилъ на землю свои жерди и только-что нагнулся, чтобы заглянуть подъ кустъ орѣшника, какъ мнѣ бросилось въ глаза что-то странное: маленькое, круглое и бѣлое. Я присѣлъ на корточки, чтобы поднять эту вещь, и увидѣлъ, что это дѣтская ручка.

Трепетъ ужаса пробѣжалъ по всей залѣ при этихъ словахъ. Гетти дрожала всѣмъ тѣломъ; казалось, только теперь она въ первый разъ прислушилась къ тому, что говорилъ свидѣтель.

-- Подъ самымъ кустомъ была навалена куча щепы; оттуда и торчала ручка. Но въ одномъ мѣстѣ, между щепой, оставалось небольшое отверстіе; въ него я разсмотрѣлъ дѣтскую головку. Я разгребъ поскорѣе щепки и вынулъ ребенка. Онъ былъ завернутъ въ хорошее бѣлье, но тѣльце было совсѣмъ холодное, и я подумалъ, что онъ умеръ Я взялъ его и побѣжалъ домой къ женѣ. Жена сказала, что ребенокъ мертвый, я что лучше всего снести его въ приходъ и заявить полиціи, какъ я его нашелъ. Тутъ я сказалъ женѣ: "Я увѣренъ, что это ребенокъ отъ молоденькой женщины, которую я встрѣтилъ у рощи; но теперь она навѣрное уже далеко". Я снесъ ребенка въ Геттонскіи приходъ, все разсказалъ констэблю, и мы вмѣстѣ пошли къ судьѣ Гарди. Потомъ мы пустились въ догонку за женщиной и проискали ее до ночи. Мы заходили и въ Стонитонъ заявить о ней въ полицію, чтобы ее могли задержать. На другое утро за мной пришелъ констэбль, чтобы я показалъ ему мѣсто, гдѣ нашелъ ребенка. Когда мы пришли въ рощу, мы застали тамъ подсудимую; она сидѣла у того самаго куста, гдѣ я его нашелъ. Увидѣвъ насъ, она даже не сдѣлала попытки бѣжать, а только заплакала. На колѣняхъ у нея была краюха хлѣба.

Когда свидѣтель кончилъ свое показаніе, Адамъ застоналъ, какъ отъ боли, и упалъ головой на руку, которою опирался на перила скамьи. Горе осилило его: Гетти была виновна, и онъ мысленно взывалъ къ Богу о помощи. Онъ больше ничего не слыхалъ. Онъ не замѣтилъ, что вызовъ свидѣтелей со стороны обвинительной власти окончился, и что со свидѣтельской скамьи всталъ мистеръ Ирвайнъ; не слышалъ, какъ мистеръ Ирвайнъ говорилъ о прежней жизни Гетти, объ ея воспитаніи и семьѣ и о той безупречной репутаціи, какою она всегда пользовалась. Это показаніе не могло повліять на приговоръ, но оно могло послужить основаніемъ для просьбы о снисхожденіи,-- милость, которую такъ рѣдко оказывали преступникамъ въ тѣ суровыя времена.

Но вотъ въ залѣ произошло общее движеніе, и Адамъ поднялъ голову. Предсѣдатель сказалъ свою заключительную рѣчь, и присяжные удалились. Рѣшительная минута приближалась, Дрожь ужаса овладѣла Адамомъ; онъ не могъ рѣшиться взглянуть на Гетти. Она давно уже впала опять въ свое прежнее состояніе столбняка. Всѣ глаза были устремлены на нее, но она сидѣла, какъ статуя отчаянія.

Въ залѣ стоялъ глухой гулъ: въ публикѣ двигались, говорили, шептались. Всѣ утомились напряженнымъ вниманіемъ и теперь каждый спѣшилъ подѣлиться съ сосѣдомъ своими впечатлѣніями. Адамъ сидѣлъ, безцѣльно глядя передъ собой и ничего не видя,-- на адвоката, который съ дѣловымъ видомъ бесѣдовалъ о чемъ то съ атторнеемъ, на мистера Ирвайна, что-то оживленно говорившаго судьѣ. Не видѣлъ онъ и того, какъ мистеръ Ирвайнъ, очень взволнованный, сѣлъ опять на свое мѣсто и грустно качалъ головой, когда кто-нибудь къ нему подходилъ и шепотомъ вступалъ съ нимъ въ бесѣду. Внутренняя работа мысли и чувства была въ немъ слишкомъ сильна, чтобы онъ могъ замѣчать окружающее. Нуженъ былъ какой-нибудь сильный толчекъ, чтобы вернуть его къ дѣйствительности.

Прошло не болѣе четверти часа, когда раздался звонокъ, возвѣщавшій, что совѣшаніе присяжныхъ окончено. Это было сигналомъ къ наступленію тишины. Какъ торжественна бываетъ эта тишина, внезапно воцаряющаяся среди огромной толпы -- тишина, которая говоритъ намъ, что во всѣхъ этихъ людяхъ волнуется и трепещетъ одна душа. Все торжественнѣе и торжественнѣе становилось безмолвіе; оно какъ-будто сгущалось, охватывая всѣ предметы, точно надвигающаяся черная ночь. Но вотъ началась и кончилась перекличка присяжныхъ, подсудимой приказали встать и поднять руку, и старшина присяжныхъ прочелъ приговоръ, "Да, виновна".

Всѣ ожидали этого приговора, но не изъ одной груди вырвался вздохъ сожалѣнія, когда за словомъ: "виновна" не послѣдовало: "но заслуживаетъ снисхожденія". А между тѣмъ нельзя сказать, чтобы симпатіи публики были на сторонѣ подсудимой: противуестественность ея преступленія выступала еще рельефнѣе въ сопоставленіи съ ея нераскаянностью и упорнымъ молчаніемъ.. Даже приговоръ не произвелъ на нее, повидимому, ни малѣйшаго впечатлѣнія,-- такъ, по крайней мѣрѣ, думали сидѣвшіе далеко отъ нея; но тѣ, кто былъ ближе, видѣли, какъ она вздрогнула.

Тишина сдѣлалась еще жутче, когда судья надѣлъ свою черную мантію, и рядомъ съ нимъ появилась фигура священника. Среди гробового безмолвія громко раздался голосъ пристава, призывавшій къ порядку. Если и слышенъ былъ какой-нибудь звукъ, то развѣ біеніе взволнованныхъ сердецъ.

-- "Эстеръ Соррель!..."-- произнесъ предсѣдатель.

Кровь съ силой ударила Гетти въ лицо и такъ-же быстро сбѣжала вся до кровинки, когда она подняла голову, и ея широко раскрытые глаза приковались къ лицу судьи съ выраженіемъ непобѣдимаго страха. Адамъ все еще не рѣшался взглянуть на нее: глубокій ужасъ, охватившій его, вырылъ между ними непроходимую пропасть. Но когда раздались слова: "и быть повѣшенной за шею, пока не послѣдуетъ смерть",-- пронзительный крикъ пронесся по залѣ. Это вскрикнула Гетти. Адамъ вскочилъ на ноги и протянулъ къ ней руки. Но онъ стоялъ слишкомъ далеко: Гетти упала безъ чувствъ, и ее вынесли.