Солнце уже стояло высоко когда мы добрались до лесной прогалины, где стояла другая лачужка Исафета, необитаемая уже много лет со времени смерти его отца, такого же Немврода как и он. Ночуя недавно в этой лесовине, наш хозяин и проводник заметил присутствие пантеры, слышал не раз ее хриплый рев.
-- Ниммр недалеко, прошептал Исафет, указывая на ствол дуба, на коре которого были видны глубокие, словно ножом сделанные углубления, -- вот следы его когтей, они еще свежи; проклятый бродит по лесу Исафета.
Мы прошли еще несколько сажен по лесной тропинке, заросшей душистыми цветами, и глазам нашим представилась зрелище be оставляющее сомнений. На траве залитой полузапекшеюся кровью были разбросаны обглоданные кости овцы, клочки окровавленной шерсти и другие следы недавней трапезы могучего хищника. Леопард видно бежал, заслышав наше приближение, не успев даже насладиться добычей, которой остатки он и унес. Охотничье сердце забилось у меня сильнее когда мы напади на горячий след, и я бросился было быстро вперед, но старый Исафет остановил мое стремление.
-- Ниммр не так прост, господин, чтобы дожидаться выстрела охотника, спокойно проговорил Араб, забивая вторую пулю в дуло своего кремневого ружья.
Затем мы разошлись в разные стороны, по приказанию Исафета, чтобы лучше обследовать место и, если можно, окружить зверя. Я очутился один в лесу, задавленный массой зелени охватившей меня со всех сторон, "на тропинке охоты", как любил выражаться мой Ибрагим. Тихо подвигаясь или, лучше сказать, продираясь чрез густые царапающиеся, цепляющиеся заросли, я все более и более углублялся в лес в направлении указанном старым охотником. В двух-трех местах на коре пробкового дуба я примечал глубокие язвины, как бы след когтей могучей кошки, и эти метки еще более подзадоривали мое охотничье сердце, заставляя неудержимо, даже неосторожно двигаться вперед. Но вот раздался крик шакала который повторился трижды: это было условный знак Исафета, и я поспешил вернуться к месту завтрака или обеда зверя.
-- Ниммр ушел, проговорил тихо Исафет, -- но он придет ночью, придем сюда и мы.
После этой разведка мы воротилась на куббу нашего хозяина, чтобы собраться с новыми силами к ночной охоте на пантеру.
На Востоке нет сумерок, в густой заросла леса тем более, и день быстро сменяется ночью. Смолкла дневные голоса шумного леса, замолкли хоры птичек, лес притих и успокоился чтобы скоро проснуться для новой жизни, менее шумной, но не менее деятельной, ночной.
Ночь, как и день, имеет свою разнообразную жизнь; во мраке ночи, также как и в сияньи дня, живут, веселятся, снискивают себе пропитание, борются за существование, размножаются и умирают миллионы существ, и кто проводил ночи даже в нашем лесу, тому не покажется это преувеличением. В лесах жаркого пояса, где жизнь кипит ключем, это выглядит очень рельефно, и я бы колебался отдать преимущество дневной жизни леса пред ночною.
На вид, кажется, лес ночью не так шумен как днем, словно отдыхает и он, закутавшись в душную атмосферу ночи; но этот сон, этот покой обманчивы. Сотни четвероногих, птиц и пресмыкающихся и половина всего суставчато-членистого мира живут лишь ночною жизнью.
Потемневший, призакрытый туманною дымкой лес уже шумел, когда мы втроем выходили из куббы, храня полное молчание, приличное цели нашего ночного похода. Заряженные ружья и добрые кинжалы были наготове встретить врага, кто бы он ни был, хотя бы сам великий истребитель стад, кебир эсед, как зовут Арабы льва.
-- Сегодня львиная ночь, господин, сказал мне в полголоса Ибрагим, -- да хранит нас Аллах в пути!
Тихо подвигались мы по тропинке которою ходили и днем, с Исафетом во главе, прислушиваясь к каждому шороху, ко всякому звуку исходящему из чащи. В увлечении охотничьею вылазкой я не слушал мелодичного насвистыванья дрозда, допевавшего свою последнюю вечернюю песню, трели какой-то незнакомой мне птички, ни даже, пения цикад, трещавших как-то усиленно в ату ночь.
Вдруг Исафет остановился; став его выпрямился, руки пали на ружье... Тихий, осторожный шаг, словно стук отбрасываемого резинового мяча, слышался недалеко от нас.
-- Ниммр! скорее губами чем языком прошептал Исафет.
Сердце у меня застучало усиленнее, руки судорожно сжали верную берданку, а глаза впились в окружающий мрак словно стараясь пронизать его своим пристальным взглядом. Мелкие бархатные кошачьи шаги слышались уже перед нами. Мы стояли не шелохнувшись, сдерживая самое дыхание. Очевидно зверь шел прямо на нас. Прошло две, три минуты томительного ожидания, мы ждали что из темной чащи покажутся две светлые точки глаз Леопарда, как вдруг раздалось легкое ворчанье словно разъяренной кошки, а поток глухое не то хрюканье, не то кошачье мяуканье, дико звучавшее в притихнувшем лесу.
-- Собака ниммр, трус, внезапно заговорил громко Исафет, -- он может только красть овец, а теперь бежит от охотника.
Зверь в самом деле удалялся, разразившись громким ворчаньем на людей обеспокоивших его в логовище.
Недовольные, усталые мы возвращались в свою лесную избушку после второй неудачной экскурсии на африканскую пантеру; я шел позади всех, жалея о том что не удалась охота на такую благородную, дорогую дичь; в эти минуты более всего говорило во мне сердце охотника, и неудача мне казалась тяжелее чем я предполагал. Все мысля мои были сосредоточены на пантере которая бежала от нас, и я безнадежно всматривался в окружающие кусты, словно ожидая появления могучего зверя. Спугивая птичек вылетавших с криками страха из кустов, наступая порой на каких-то пресмыкающихся, скользивших у меня под ногой, в глубоком раздумье я поотстал далеко от своих спутников.
Вдруг две яркие, горящие зеленоватым, зловещим блеском точки предстали пред моими расширенными глазами в темной зелени кустов, и я остановился невольно, перебросив на руку свое ружье. Светлые точки, казалось, шевелились, даже слышались насторожившемуся уху какие-то непонятные звуки. И жутко, и весело стало у меня вдруг на душе, но я почувствовал биение сердца, застучавшего сильнее и легкую дрожь побежавшую вдоль спины от затылка.
-- Ниммр!.. прошептал я про себя и, не помня далее ничего, послал пулю в направлении фосфоричных глаз пантеры.
Гулко раздался выстрел моей берданки в ночной тишине и, два-три раза перекатившись, замер где-то далеко; дым еще не успел рассеяться как я уже вложил новый патрон, ожидая нападения могучей кошки, готовясь к рукопашному бою с помощью револьвера и ножа... Но светлые точки попрежнему глядели на меня. Я подошел ближе к ним и предо мной оказались два светляка, обманувшие своим фосфорическим светом слишком разгорячившуюся голову молодого охотника.
-- Мой господин стрелял в ночь, сказал Исафет, подходя ко мне, -- африт (злой дух) леса не любит пустого выстрела, это ему оскорбление...
Мне не оставалось ничего отвечать. Далеко за полночь мы вернулись домой и развалились на овечьих шкурах, не заботясь даже о мускитах, сильно беспокоивших вас в эту ночь. Усталость послала богатырский сон.
Прошло затем еще дня два, в течение коих, под руководством старика Исафета, я бродил и охотился в лесу окружавшем его куббу, забыв обо всем остальном мире окунувшись целиком в жизнь лесного бродяги. Дивны были дни проведенные в дебрях девственных лесов, но еще волшебнее была ночи, прелести которых мне не описать. Какою поэзией, какою жизнью, каким блаженством дышали они, сколько чарующей прелести было в них, когда я созерцал их, забравшись один в чащу глухого леса, подалее от куббы! Часы так и бежали, летели и дни, во мне не хотелось покинуть шалаш африканского Немврода, казавшийся мне заветным уголком. Две львиные и три простые ночи провел я под крылышком старого Исафета, и одной из них мне не забыть никогда.
Утомившись за день мы улеглись слать пораньше; я отправился на ночлег в небольшой шалаш не далеко от куббы в кактусовой ограде, где помещались наши кони да несколько овец, единственное богатство Исафета.
Вечер был чудный, тихий, благоухающий; я заснул под чириканье цикад и насвистыванье дрозда в кактусовой ограде. В грезах о родине, о далеких северных лесах, где я провел свое детство и встретил расцвет своих юных годов, я покоился на овчине, окруженный двумя собаками моего хозяина.
Недолго в эту ночь отдыхал я, потому что еще до полуночи был разбужен каким-то страшным грохотом ели шумом, который показался мне громовым ударом разразившимся над моею головой. Первая моя мысль была о грозе, первым движением было выбежать из шалаша чтоб осмотреться.
Но небо было так чисто и прозрачно, ночь так прекрасна и тиха что исключала всякое предположение о грозе. В недоумении я стоял озираясь вокруг и прислушиваясь к легкому трепетанью листвы вокруг дзерибы, во ответа не было на мой вопрос, и недоразумение расло. Две собаки пришли и припали к моим ногам, и я не узнавал знаменитых борзых наводящих ужас даже на леопарда; съежившись, спавши на ноги, поджав хвосты, с умоляющим о помощи взором, опущенною головой и выгнутою спиной, они старались спрятаться за меня с жалобным визжаньем; борзые кони наши тоже пряли ушами и тряслись на привязи, словно в лихорадке. Вокруг царствовала зловещая тишина... Еще недоумевая, но уже догадываясь, я ожидал повторения ужасного грохота, и он не замедлял доследовать.
Что-то стихийное, даже не звериное, могучее, дикое, непонятное, потрясающее, было в этом звуке, не подходившем ни под какие определения. Он казался ужаснее грома, потому что исходил из груди живого существа. Смутно догадываясь доселе, я теперь понял кто гремит во мраке дремучего леса в час полуночной тишины, когда стонет лишь сова, плачет шакал и воет полосатая гиена, не находя падали.
-- Эс-сбаа (лев), прошептал Исафет, вылезая из куббы, и исчез во мраке неизвестно куда; мне казалось что он пошел навстречу могучему врагу. Крепко снимая в руках свою берданку, хотел двинуться и я, но у меня не достало силы сделать это движение; я слышал как колотилось и снималось мое сердце, как подымались дыбом волосы и дрожь пробегала по всем моим членам приковывая их к земле, не дозволяя шевельнуться.
"Сегодня львиная ночь, сегодня лев ищет человека и Аллах дал ему волю пить людскую кровь", припомнились мне слова Ибрагима, и я затрепетал, сам не знаю почему, при этом воспоминании. Между тем все громче и громче раздавались ужасающие звуки, потрясавшие, казалось, землю, не только атмосферу леса наполненную ревом могучего зверя. Откуда и куда неслись эти страшные рыкания, которые повторяло эхо, разносила земля, близко иди далеко раждались они, приближалось или удалялось ужасное животное, нельзя было судить, потому что рев казалось исходил из земли, и ему вторили в унисон стволы великанов леса да глыбы скал, местами нагроможденных в чаще.
Раад кебир (великий гром), Возмутитель Ночи, имена достойные льва; кто слыхал его среди глухого леса, в час ночной тишины, тому не покажется это преувеличением. Львиный рев, это самый ужасный звук на земле исходящий из груди живого существа; трубные звуки слона и гиппопотама, рев тигра и ягуара, ворчание носорога, все это ничто пред рыканием льва, которое надо слышать, разумеется, не в зоологическом саду, а в приволье дремучих африканских лесов, в ночной тиши, притаившись где-нибудь в уголке лесной хижины иди у костра разведенного в густых зарослях непроходимой чащи.
Минут пять грохотали раскаты львиного рева, но мне они казались часами; скованный ужасом, я не мог двинуться даже из своего шалаша к хижине Исафета, где был мой револьвер и заряды и где притаился мой Ибрагим. Я стоял неподвижно, вслушиваясь невольно в ужасную музыку потрясавшую лес. Все смолкло, все затаило в себе свои звуки; не пищала малая птица, не стонала сова, не стрекотали неумолчно цикады, все притаилось пред страшным рыканием наполнявшим атмосферу; так по крайней мере казалось мне, потому что я не слышал более ничего, ничего другого не ощущал. Страх сковывавший мои члены скоро перешел в какое-то оцепенение или бесчувствие, в котором я не ощущал трепета, но зато не ощущал и ничего другого, и мне казалось что в эти минуты явись лев в кактусовой дзерибе предо мною, я бы не пытался бежать, но не мог бы и защищаться. Я не в силах передать всего что хотел бы передать, но и сказанного я думаю будет довольно чтобы представить себе обаяние производимое львиным рыком на человека слышащего его впервые. Сколько раз до того стремился я принять участие в благородной охоте на царя зверей, обещая мысленно призвать на помощь все присутствие духа, всю охотничью удаль, всю свою выработанную с детства отвагу; но первого рыканья льва, раздавшегося в дремучем лесу, было достаточно чтоб обезоружить меня как охотника, устрашить как человека и заставить трепетать будто пугливую овцу или газель.
Не долго ревел возмутитель леса; могучие звуки, сперва раскатывавшиеся по земле как удар грома или исполинского молота, сделались глуше и превратились в захлебывающееся рыкание, мало-по-малу стихавшее, как будто могучее животное постепенно изливало и наконец излило весь свой гнев. Умолк лев; в лесу водворилась ночная тишина, все живое вздохнуло свободнее; борзые кони перестали биться на своих коновязях, собаки перестали жаться к ногам безмолвного человека; сбившиеся в кучу, замершие от страху овцы оживились и разбежались по дзерибе; двинул своими членами человек и пришел наконец в себя. Лес, казалось, оживился тоже. Снова затрещали звонкие цикады; сотни шорохов, писков, шумов, понеслись в воздухе; где-то глухо застонала сова, крикнул шакал, и течение ночи пошло обычным чередом...
Из темного лесу тогда показался Исафет; твердая поступь, высоко поднятая голова, руки крепко дерзавшие ружье показывали что старый охотник не только не испугался могучего льва, но, чувствуя в себе достаточно силы чтобы бороться с непобедимым, бестрепетно ходил ему навстречу.
-- Эль-эсед бежал, промолвил твердым голосом Араб, -- он хотел похитить овец у бедного Исафета, но у старика, кроме овец, есть еще храброе сердце и верное ружье.
Как мне хотелось быть на месте старого Араба и вместо того чтобы трепетать при рыкании льва, идти ему навстречу с одним кремневым ружьем и небольшим ятаганом! Какими жалкими, ничтожными показались мне тогда охоты на волков, шакалов, гиен, альпийских козлов и даже на пантер! Доселе я смотрел на старого Исафета с уважением, теперь же после его безмолвного подвига, который я мог вполне оценить, надо было ему удивляться.