Нам не спалось, хотя лев уже не тревожил нас в эту ночь.
Быстро вздул старик небольшой костерок, и мы уселись вокруг огонька, поджав ноги по восточному обычаю; мой Ибрагим суетился, кипятя воду для заварки русского чаю, к которому он начал привыкать, а мы с Исафетом, вперив глаза в разгоравшийся костерок и все еще прислушиваясь к тишине леса, казавшейся, мне по крайней мере, подозрительною, сидели молча, думая крепкую думу.
-- Мой господин слышал льва, заговорил наконец старик, -- но он не видал еще возмутителя ночи; Исафет покажет его охотнику, если трусливый эсед не убежит, как шакал, от куббы бессильного старика.
Как-то особенно билось сердце у меня при этих словах африканского Немврода: и жутко, и сладко, и тяжело, и легко было у меня на душе; с одной стороны говорило молодое, горячее стремление воспользоваться случаем и стрелять по льву, а между тем обаяние страшного зверя было так сильно что одно воспоминание об его потрясающем реве холодило самую пламенную решимость и заставляло не доверять себе. Я ничего не отвечал Исафету, но старик понял вероятно что бродило в мыслях молодого охотника впервые встречавшегося со львом.
-- Ты будешь не один, прибавил он; -- я буду с тобою, будет и Ибрагим, будут и другие; только эль-эсед будет один; пять-шесть ружей будут стоить его страшных зубов и когтей. Кто пришел один, без друзей, издалека через моря, горы и пустыни сюда, у того сердце не из мягкого воску; оно не растает от страха; опасность не размягчает, а закаляет его как твердую сталь. Пойдем с тобою на льва, господин!
Молчание было ответом на вопрос Исафета, и он понял его как знак согласия. Отказываться было невозможно уже потому что одинокому Европейцу показывать свою робость пред туземцами не приходится никогда, хотя бы на сердце были самые ужасные подозрения; а теперь, когда сбывались наяву самые дорогие грезы для охотника, иметь возможность стрелять по самой благородной дичи в мире, не согласиться было бы абсурдом.
Сидя тихою, чудною ночью вокруг костерка ярко вспыхивавшего от ветвей туйи и пробкового дуба, под сенью дремучего леса, я расспрашивал о многом обоих своих собеседников, не мало видавших на своем веку. Разговор, разумеется, вращался сперва на львах и пантерах, и чего только не порассказали мне оба Араба, не раз бивавшие хищников в их заповедных лесах!
-- Я не боюсь никакого зверя, говорил старый Исафет, -- но аус биллаахи мин-эм-марафил (сохрани меня Боже от оборотня)! прибавил он, сжимая небольшой талисман висевший у него на косматой груди, как у всякого хорошего мусульманина.
Два, три изречения Корана, перья бульбуля, лапки саранчи и шерсть темнобурого льва (величайшая редкость), зашитые в кожаном мешечке, достаточны для того чтоб отогнать всякую нечисть от правоверного, а потому, пока цел амулет, мусульманин не боится лукавого. Много всякого зверья бивал Исафет, но ружья своего он никогда не поднимал на марафила (оборотня), саакара (колдуна) и африта (злого духа) любящих принимать звериную форму для того чтоб обмануть человека и насмеяться над ним. Не легко узнать оборотня, и не мало правоверных потому попадается на его шутки, Аллах я энарл (Господь их прокляни!), но старый Исафет такой ошибки не делал: он отлично умеет различать оборотня даже когда тот принимает вид мерзкой д'эбаа. (гиены). Сколько раз то шакал, то гиена, то леопард, подзывали своим вкрадчивым криком старого Исафета, но он различал хорошо козни дьявола и не шел на его удочку.
Не знал никогда и неудачи старый охотник, потому что ему невидимо помогал сам Аллах, субхану вуталэ (Ему честь и хвала)! Что бы ни делал, что бы ни предпринимал Исафет, все он делал с именем Божиим на устах. Беисм миллахи эр-рахман (во имя Бога милосердого) так начинал каждое дело старый охотник: йя Аллах (с Богом) продолжал его и кончал славословя Творца, эл хамди лиллахс.
Восьми лет остался Исафет после смерти отца один в лесной куббе, которая приютила и нас; еще ребенком он привык с помощию ружья и кинжала, наследия его отца, добывать себе хлеб. Лес стал его стихией, его родиной, его миром; он станет и его могилою. С лесом и с его обитателями сдружился Исафет с первых дней своей одинокой жизни; он и родился под сенью дремучего леса, водой его ручейков был вспоен, его дарами вскормлен, одет, обут и воспитан. Все дорого, все знакомо, все мило Исафету в лесу; он не тронет даже мускита, сосущего его старую кровь, потому что крылатый хищник такое же дитя леса как и он сам. Все птицы без исключения его друзья; из четвероногих, пресмыкающихся и насекомых у него также не мало любимцев, но дороже всех ему в лесу из птиц -- пестрый бульбуль, а из четвероногих -- колючий еж и две борзые собаки, лугуи, его первые и единственные друзья, живущие с ним уже много лет в его одинокой хижине, помогая хозяину в охоте и карауля дом.
Своими личными и кровными врагами старый Исафет считает только льва и пантеру, которые постоянно покушаются на его овец и осла -- единственное богатство бедняка, да еще проклятых Богом и людьми гадюку и скорпиона. Хотя и знает старый охотник добрые снадобья парализующие силу их яда, но все-таки он не пройдет мимо скорпиона или виперы чтобы не раздавить их ногой или не перерубить своим широким ханджаром. Он за то и любит бульбуля что тот своим мелодичным пением усыпляет змей и обезвреживает их яд; за то же он любит и ежа, который вечно воюет со змеей, как думает старый Исафет.
Я не знаю питал ли другие привязанности арабский Немврод кроме широкой любви к лесу, природе и более узкой к ежу, соловью и собакам; но думаю что неравнодушен еще был старый Исафет к своей лесной куббе, наследию его отца, ослику и пяти овцам составлявшим его богатство, а также к верному ружью, которое быть может не раз спасало его от смерти. Лес наполнял все существование Исафета, он питал, одевал и услаждал старого охотника; в лесу находил все Исафет, и вне его знать ничего не хотел; он никогда не показывается в городах, и всю свою добычу, а также угли, выжигаемые им из масличных и дубовых дров, так же как и деревянные изделия рук своих, сбывал в ближайшей деревеньке, не заботясь о больших выгодах.
Это был тип настоящего лесного бродяги который встречался мае не раз в моих странствованиях по дебрям и чащам лесным, начиная от сибирской тайги и лапландской тундры и кончая границами Персии, Аравии и центральных стран Африки. Далеко за пределы ближайших окрестностей разносилась слава Исафета, который слыл одним из самых неустрашимых охотников каких теперь можно пересчитать по именам; и не раз в часы несчастий окрестные жители прибегали к помощи старого охотника. В те времена когда еще львов было множество в той стране, когда даже окрестности городов оглашались львиным рыканием, когда многие пути были непроходимы вследствие нападений львов и пантер, неустрашимый Исафет был добрым гением своего околотка, истребителем диких зверей. Я не знаю сколько перебил он их на своем веку, но думаю -- не мало; в противоположность остальным хвастливым Арабам, он держал свой язык напривязи и не болтал без умолку о своих подвигах, которые могли бы, вероятно, составить целую эпопею, как можно было догадываться по словам Ибрагима.
-- Когда я только в первый раз взял ружье, говорил мой проводник, -- Исафет был уже стар, и про него слагались сказания; потом он куда-то запропал, и о нем все позабыли. Где был в продолжении дет пятнадцати, двадцати Исафет, никому не известно, и он сам никогда не говорит об этом. Одни сказывают что он совершал в это время хаджиадж, паломничество в Мекку и ко гробу Магометову; другие, что он уходил охотиться за дикими зверями на берега озера Цад и в Феццан, а третьи утверждают что старик проспал эти года в пещере в наказание за то что стрелял и убил злого саахра-волшебника, друга дьяволов и афритов.
Таков был старый Исафет, у которого я гостил, благодаря дружбе Ибрагима, считавшегося приемышем старого охотника и наследником его куббы, а с нею и его славы.
Долго мы проболтали в эту ночь, и много чего я наслышался от двух опытных лесовиков и охотников. Мне не передать теперь и сотой доли их рассказов, то верных как сама правда, то замечательных как наблюдение, то веявших неудержимым пылом чисто арабской фантазии. Сказания о львиных ночах были лучшими по своей фантастичности, и так как они ближе всего подходили к нашему положению, то в них я внимательнее вслушивался, лучше их запоминал. Я не могу воздержаться от того чтобы не привести хотя один из этих фантастических рассказов, дабы тем еще рельефнее очертить и поэзию африканского леса с царем его, могучим львом, и тип лесного жителя в роде Исафета, который исчезает а мельчает не по дням, а по часам повсеместно по мере исчезновения дремучих лесов с их оригинальною жизнию и поэзией.
-- Давным-давно то было, рассказывал Исафет, -- когда еще премудрый Аллах делил между зверями землю; только льву позволил он обитать везде. "И горы, и леса, и поля, и пустыни пусть будут твоим обиталищем; везде живи и размножайся, сказал ему Творец; и за то оберегай меньших зверей от человека и царствуй над ними. В знак того что бдишь, ты должен оглашать по ночам землю ревом твоим, подобным грому, чтоб Я слышал что ты исполняешь Мое веление..." Послушался лев воли своего Творца и занял всю землю от моря до крайних гор Кафа (мифический край света, по мусульманским сказаниям), покорив своей власти и людей... Не люб был тогда Аллаху человек, потому что он еще вне был просвещен истинною верой; тогда еще не являлся Пророк на земле, и Коран не падал еще с неба, как и священный черный камень Каабы. То время было тяжелое; человек служил зверю и работал на льва. Великий Пророк -- да будет трижды благословенна его святая память! -- сжалился над людьми и предстал пред Аллахом с просьбой облегчить их судьбу... И огонь, и одежду, и оружие, и силу ума дал тогда Аллах человеку, и увидя что тот не возгордился, дал ему еще более, Пророка, Каабу и Коран. Человек тогда прозрел и просветился разумом нисшедшим от небес. Не он стал тогда рабом зверя, а сам заставил работать себе и верблюда, и слона, и лошадь, и собаку, и трепетать пред собою могучего носорога и наконец льва, доселе правившего землей. Скоро одолел человек совсем своего бывшего владыку, и не только изгнал его из своей области, но даже пошел в его дебри и леса. Тогда милосердый Аллах снова вмешался в распрю человека со львом и разделил границей области их владений. Оскорбленный и униженный лев ушел куда ему приказал Аллах и оставил человеку все, а себе ничего... Побежденный, он не мог защищать меньших зверей от того кого боялся сам; не имея своих владений, он должен скитаться день и ночь; не зная что поесть, он принужден воровать: ему нечего теперь подавать голос Аллаху, и когда он ревет, то жалуется небу на свою горькую судьбину и молит о смерти.
Так повествовал мне Исафет об отношениях человека ко льву, в то время как Ибрагим сидел молча понурив голову, словно прислушиваясь к тихому шелесту леса. Где-то вдали простонала сова.
-- Аллах я енарль эм-марафил (прокляни Господи злато оборотня)! пробормотал старик: -- то кличет не сова, а темный худхуд (мифическая ночная птица восточных сказаний); он не обманет Исафета.
Помолчал немного старый охотник, и когда затихла, сова, он начал снова свою вдохновенную речь.
Русский вестник, No 5. 1885