Смерть Соловьева была при обстоятельствах, до чрезвычайности характерных для всей его жизни, как бы совершенно последовательным завершением этой жизни.
В июле 1900 года Владимир Сергеевич, продолжавший свои скитания, поехал к князю С. Н. Трубецкому, который жил это лето в имении своего брата, московского предводителя дворянства П. Н. Трубецкого, в его отсутствие в село Узкое, за Калужской заставой. Ехать надо было на лошадях, железной дороги туда не было. Дорогой на извозчике он чувствовал себя так дурно, что хотел вернуться назад, но, по собственному рассказу, подумал, что, может быть, он умрет, и решил: уж если умирать, так, конечно, у Трубецких, у княгини Прасковьи Владимировны... И поехал дальше. Ему было так нехорошо, что он слег сейчас же; положили его в кабинете на диване. Там он и скончался, проболев недели три. Положение его было признано сразу таким грозным, что съехались все Соловьевы и жили у Трубецких в Узком.
Я проводила лето, еще больная, с родителями в старинном подмосковном имении князя Щербатова -- Братцеве. Сена не раз приезжала ко мне.
Брат мой и любимый брат Владимира Сергеевича Михаил были за границей.
От диагноза врачей создавалось впечатление, что Соловьев умер "от старости" -- в сорок семь лет своей необыкновенной, высокой и чистой жизни. Он все время был в памяти. Утром того дня, как потерял сознание, причастился у местного священника.
В письме этого священника, напечатанном в 1910 году в "Московских ведомостях" 56 вследствие споров о том, был ли Соловьев тайным католиком, говорится, что Владимир Сергеевич исповедовался с "истинно христианским смирением", исповедь продолжалась не менее получаса. Он, между прочим, сказал, что не был на исповеди уже года три, так как, исповедовавшись в последний раз, поспорил с духовником по догматическому вопросу и не был допущен им до св. причастия. А по какому, не сказал. Только прибавил: "Священник был прав, а поспорил я с ним единственно по горячности и гордости; после этого мы переписывались с ним по этому вопросу, но я не хотел уступить, хотя и хорошо сознавал свою неправоту; теперь я вполне сознаю свое заблуждение и чистосердечно каюсь в нем". Священник спросил, не припомнит ли он еще каких-нибудь грехов. "Я подумаю и постараюсь припомнить", -- сказал Соловьев. Священник предложил ему подумать и стал собираться идти служить литургию, но он его остановил и просил прочесть ему разрешительную молитву, так как боялся впасть в беспамятство. Священник исполнил его желание и пошел в церковь служить обедню, откуда вернулся с "обеденными" св. дарами. На вопрос, не припомнил ли он за собой еще какого-нибудь греха, он отвечал: "Нет, батюшка, я молился о своих грехах и просил у Бога прощения в них, но нового ничего не припомнил".
В этот же день Соловьев впал в беспамятство и до самой кончины не приходил в себя.
Перед смертью он бредил и в бреду между прочим молился за несчастный еврейский народ. Скончался тихо, окруженный семьей.
Уже в самое последнее время мне довелось слышать от знаменитого католического проповедника, автора книги о Соловьеве, что, по имеющимся у них документальным сведениям, Соловьев присоединился к католичеству тайно и причащался у католического священника Н. Толстого57. Побуждением к этому было то, что Соловьев будто бы был тоже тайно отлучен синодом от причастия, что лишение причастия очень угнетало его.
От настоятеля каннской церкви, протоиерея отца Г. Остроумова, который виделся с Соловьевым в последнюю его поездку за границу, незадолго до его кончины, я слышала, что они много говорили о католицизме и взгляде Соловьева на папскую власть и Соловьев сказал такую фразу: "Да, я сознал теперь, что много в этом отношении увлекался".
Сопоставляя, однако, с этим все, что говорил сам Соловьев по поводу соединения церквей, не следует ли прийти к заключению, что вопрос о том, причащался ли Соловьев по "униатскому обряду"58 или нет, меняет мало сущность пламенной веры, с которой он прошел всю жизнь, и его принадлежность к вселенскому христианству, которому он служил?
Мне пришлось ехать с князем С. Н. Трубецким в Девичий монастырь, где похоронен был Сергей Михайлович Соловьев и мой брат, друг детства Володи, -- нам поручили заказать ему могилу. Дорогой Трубецкой просто и грубо бранил даму, покорившую сердце Соловьева так неожиданно и быстро на маскараде.
-- Ведь сколько это сил подорвало в нем, -- мрачно говорил Трубецкой, сам усталый и бледный, все сокрушаясь о его судьбе. Потом он вдруг спросил меня: -- А вы знаете, что Поликсена Владимировна говорила ему о вас: "Ведь вот женился бы на порядочной девушке, то ли дело, -- и жил бы спокойно". А он отвечал: "Ах мама, ну как я могу на ней жениться, когда она у меня почти на коленях родилась!.."
-- Знаю, -- отвечала я и опять как бы ясно слышала звук его смеха.
Он так и написал мне на книжке стихов, которую подарил: "Родившейся у меня на коленях".
Соловьева отпевали в университетской церкви, и там я в последний раз увидела его. Бледное лицо его с непривычно, совсем коротко остриженными волосами, еще бледнее и чище и строже, чем при жизни, напоминало прекрасную византийскую икону. Было лето, народу собралось гораздо меньше, чем было бы в другое время, не было, кажется, речей -- они тяжело нарушили бы строгий характер его простых похорон. Уже когда мы шли за гробом по Пречистенке к Девичьему монастырю, я очутилась рядом с женщиной, высокой, очень худой, изможденной, и узнала Е. И. Поливанову.
Я вдруг спросила ее:
-- Помните: "В былые годы любви невзгоды..."
Она улыбнулась и ответила быстро:
-- Нет, нет, не говорите мне... Я сейчас заплачу...
Были еще какие-то очень странные, по простой терминологии, "чудные" женщины, странно одетые, профессора, Трубецкие, Гольцев, студенты... Были нищие и знакомый нищий в дворянской фуражке, с бакенбардами и красным носом... Извозчики снимали на козлах шапки и крестились.
Похоронен Владимир Сергеевич Соловьев около отца. На деревянном кресте его долго висели: православная икона, перламутровый образ из Иерусалима и шитое шелками католическое изображение Ченстоховской Божьей Матери, которую он почитал особенно, с надписью по-латыни. На памятнике, который поставила Надя, сестра его Поликсена захотела непременно, чтобы была надпись: "Ей, гряди, Господи!"
Все Соловьевы ушли.
Первый после Владимира, Михаил, умер при обстоятельствах необычайных; его жена застрелилась в ту минуту, когда доктора подтвердили его смерть.
Грустнее всех, казалось, была судьба Марии Сергеевны Безобразовой. Когда большевизм окончательно разметал нас, старшая ее девочка, заболевшая психически, умерла. Муж -- тоже, а она с двумя младшими дочерьми пропала без вести. Был слух, что и она умерла.
С Поликсеной мы давно встречались редко. Последние годы она жила на юге, в Феодосии, там переживала большевизм, голод, нищету и болезнь без помощи и нужных лекарств. Уже из Москвы, из больницы, она прислала мне последние свои стихи, в письме нашего общего друга. В этом стихотворении передана вся безмерная тоска по лесу, по его прелой, темной и душистой свежести. Лес она любила всегда особенно, больше всего. Я всегда вспоминала наше детство, как мы, перейдя огромный ров, вошли с ней около Мытищ в вековой еловый бор -- Лосиный Остров, в его грозную, холодную в жаркий день темноту, резко пахнувшую хвоей, и как она остановилась, очарованная.
Есть люди, за которых не страшно, когда их провожаешь к могиле. Таковы были они -- Соловьевы. Это особенно странно и трогательно в людях, страстно любивших жизнь, землю, ее прелесть. Пламенною любовью, духом Христа и непоколебимой верой в вечность горели их сердца.
И, может быть, на кресте каждого из них следовало бы написать великие слова, написанные на кресте Владимира Соловьева: "Ей, гряди, Господи!"