Корник, хозяин "Коронованного Лосося", лучшей и наиболее посещаемой гостиницы во всем Пор-де-Пе, нежился, уютно лежа на широкой кровати с балдахином в сообществе своей целомудренной супруги, толстухи тридцати пяти без малого лет, с прелестями внушительного размера, веселым лицом и живыми глазами, которая два года тому назад пересекла океан, чтобы отдать свою руку вышеупомянутому трактирщику, уроженцу, подобно ей, деревни Бас и ее нареченному уже целых двадцать лет.
Корник попал на берега Санто-Доминго подобно вещи, выкинутой волнами на сушу; несчастный и умирающий с голоду, он перепробовал все способы к существованию, был даже едва не повешен испанцами и после этой невежливости питал к ним сильную ненависть бретонца, которая прекращается лишь со смертью.
Бретонцы весьма хитры, а главное -- рассудительны, данный же их представитель был не промах ни в том, ни в другом, он тотчас же понял, что если заниматься добычей золота с помощью меча, грабя испанские талионы, то риск слишком велик в этом, правда, прибыльном, но очень опасном ремесле.
Словом, бретонец весьма радел о целости своей шкуры. Он рассудил, что золото, добываемое буканьерами молодецким образом, убывает у них, как вода из решета, и что для них нет большого удовольствия, чем спускать его в чудовищных оргиях.
Свой план он составил немедленно. Вместо того чтобы рисковать заработать увечье или умереть, забирая непосредственно у неприятелей-испанцев то золото, которого он жаждал, он решил получать его из вторых рук, то есть из флибустьерских карманов, дырявых как в прямом, так и в переносном смысле этого слова. Это было спокойнее, не сопряжено ни с какой опасностью и лучше во всех отношениях.
Вследствие этого соображения, не лишенного сметливости, и основал наш бретонец гостиницу "Коронованный Лосось".
В первое время плохо обустроенная и еще хуже снабженная, эта несчастная лавчонка, однако, и в тогдашнем ее положении, как единственная в городе, оказала действенные услуги Береговому Братству и была избрана флибустьерами местом сходок и общего сбора.
Итак, гостиница процветала, ее хозяин набил себе карманы и сделался вскоре богатейшим гражданином города; он приобрел вес и обзавелся сонмом льстецов и дармоедов. Счастье его было полным -- впрочем, не совсем. Ему недоставало Ивоны. Разбогатев, Корник вспомнил о своей землячке, которая в течение двадцати лет ждала его в ландах [Ланды -- песчаные равнины.] Бретани с той твердой верой, которую девы этого края придают обещаниям своих женихов. Корник выписал Ивону и женился на ней.
Этот достойный человек был вознагражден за свой хороший поступок выгодным приобретением. Ивона была женой-хозяйкой, которая умела своей твердой рукой так крепко держать нелегкое кормило управления домом, что хотя в Пор-де-Пе и было основано еще несколько гостиниц, -- счастливая мысль всегда находит подражателей, -- "Коронованный Лосось" по-прежнему был наиболее популярен, и благосостояние его, вместо того чтобы падать, увеличивалось в почтенных размерах.
В таком-то положении, лелея радужные мечты, и нежился наш трактирщик подле своей добродетельной супруги, как вдруг сильный стук в дверь заставил его внезапно проснуться и вытаращить мутные глаза.
-- Это что еще значит? -- воскликнул он, озираясь. Начинало светать, от зари чуть посветлело за окнами, но
в комнате стояла почти кромешная тьма, так как не было еще четырех часов утра.
-- Что значит?! -- вскричала Ивона. -- Известно что, кто-то стучится.
-- Я сам слышу, что стучат, и порядком даже стучат! Вот это кулаки!
-- Без сомнения, хотят поскорее войти.
-- Ладно! Пусть ждут, покуда наступит день! Могут стучать, сколько угодно: и дверь, и стены прочны.
-- Вставай-ка лучше да отвори.
-- Отворить в такое время! Да ты что, Ивона? Посмотри, ведь еще ночь!
-- Прекрасно вижу, но если ты не встанешь, то встану я сама. Чтобы производить такой гвалт у дверей, надобно, чтобы люди эти чувствовали себя на это вправе и чтобы их карманы были туго набиты испанскими унциями и дублонами.
-- Ты права! -- воскликнул трактирщик, вскочив с постели и проворно начав одеваться.
-- Ну, слава Богу! Поторопись узнать, что им от тебя нужно. А я тем временем тоже встану и разбужу прислугу.
-- Дело, жена! -- подтвердил трактирщик, громко засмеявшись.
Он поцеловал жену в обе щеки и бегом спустился по лестнице.
Стук в дверь не умолкал.
Корник поспешно отпер ее, даже не опросив стучавших; он знал своих посетителей.
Вошли четыре или пять человек.
Трактирщик снял колпак и почтительно поклонился, изображая на лице любезнейшую из своих улыбок, которая была на самом деле страшнейшей гримасой.
"Что за умница эта Ивона! -- подумал он про себя. -- Она угадала!"
Посетители расселись у стола.
-- Водку, табак и трубки, чтобы запастись терпением в ожидании завтрака, который ты нам подашь в Синей комнате, -- приказал один из них.
-- Отчего же не здесь, любезный Монбар? -- спросил другой.
-- Оттого, господин д'Ожерон, -- отвечал знаменитый флибустьер, -- что нам нужно переговорить о важных делах, а через пару часов эта зала будет полна народа.
-- Вы правы, капитан.
-- Так хороший завтрак на пять человек, слышишь, Корник? Давай что хочешь, но смотри, чтобы все было честь по чести.
-- Ивона сама будет готовить завтрак, -- ответил трактирщик.
-- Ну, раз Ивона, -- возразил, смеясь, Монбар, -- то я спокоен.
В это время на улице послышался шум.
-- А вот и шестой явился -- я про него совсем позабыл. Принеси сперва что я требовал, а потом завтрак на шестерых, слышишь?
-- Я прошу у вас час времени, капитан, чтобы приготовить его.
-- Хорошо, ступай.
Новый товарищ, упомянутый Монбаром, явился почти тотчас. Это был еще молодой человек с мужественными и выразительными чертами лица, красивого и симпатичного; длинная черная борода чуть не до пояса падала веером на его широкую грудь; роста он был высокого и хорошо сложен, а мускулы, выдававшиеся, точно канаты, обнаруживали недюжинную силу.
Он был великолепно одет; шпага его висела сбоку на широком поясе, вышитом золотом, жемчугом и драгоценными камнями, на шляпе развевалось перо, а в левой руке он держал желеновское ружье.
Его обычная свита -- две собаки и два кабана -- следовала за ним, идя, когда он шел, и останавливаясь, когда он останавливался; звери не спускали с него глаз.
-- Здравствуй, Медвежонок, старый товарищ! -- воскликнули буканьеры в один голос.
К нему немедленно протянулось пять рук.
-- Здравствуйте, братья, -- отвечал он со своей очаровательной улыбкой, протягивая обе руки, -- здравствуйте, господин д'Ожерон, здравствуй, Монбар, здравствуй, Польтэ, здравствуй, Питриан, здравствуй, Пьер Легран!
-- Добро пожаловать, капитан, -- сказал д'Ожерон.
-- Не опоздал ли я, братья?
-- Мы только что пришли.
-- Тем лучше! Представьте себе, что я шел и немного замечтался на берегу.
-- Думая о жене, -- смеясь, договорил Монбар.
-- Не стану отрицать, что без памяти люблю это кроткое небесное создание. Тебе это кажется странным, Монбар?
-- Напротив, любезный друг, вполне естественным, так как и сам без ума от своей собственной жены.
-- Я рад слышать это, потому что боялся насмешек -- признаться, они очень огорчили бы меня.
Тотчас послышались дружные возражения.
-- Да вы нисколько и не опоздали, -- заметил д'Ожерон. -- Мы пришли не далее как пять минут назад.
Между тем Медвежонок подсел к друзьям, а кабаны и собаки улеглись у его ног.
-- Ваше здоровье! -- сказал он, налив в стакан воды. При появлении Медвежонка трактирщик тотчас подал графин с водой, так как было известно, что этот капитан иного напитка не употреблял.
Буканьеры весело чокнулись с добрым товарищем, но их стаканы до краев были наполнены ромом.
Тем временим в комнату проник луч солнца, словно золотая стрела.
В то же мгновение раздались звуки труб и барабанный бой, сливавшиеся с топотом большой толпы народа, которая смеялась, кричала и пела.
-- Ваши приказания исполняются, Монбар, -- сказал, улыбаясь, губернатор.
-- Не только здесь, но и в Пор-Марго, в Леогане, на Тортуге -- словом, везде, не так ли, Медвежонок?
-- Чтобы избежать недоразумений, я сам передал твои приказания во все места.
-- Сколько народу! -- вскричал Пьер Легран, выглянув на улицу.
-- Нам понадобится много людей, -- заметил Медвежонок, кивнув головой.
-- Да, дело будет жаркое.
-- Но мы нанесем смертельный удар испанской торговле!
-- Она не оправится за несколько лет!
-- Не слышно ли чего о Прекрасном Лоране? -- спросил губернатор.
-- Ровно ничего.
-- Гм!
-- В этом нет ничего удивительного, -- заметил Монбар. -- Чтобы попытаться высадиться на перешейке, Лорану следовало сперва подняться до широты мыса Горна, где крейсировал Тихий Ветерок, увидеться с ним и объяснить ему наш план, а потом уже вернуться назад. Путь не близкий. Заметьте, что он снялся с якоря второго января в Пор-де-Пе -- правда, в тех морях это летняя пора, -- а сейчас уже десятое марта.
-- Положим, но...
-- Лоран вполне предвидел задержки и трудности предстоящего ему плавания, когда назначал десятое марта датой вербовки, если мы не получим от него предварительно известий, а вам известно, господин губернатор, что отсутствие вестей -- уже прекрасная весть для нас. Если бы Лоран потерпел неудачу, он уже давно вернулся бы сюда.
-- Мне тоже так кажется, -- подтвердил Медвежонок, -- я вполне убежден, что Лорану удался его план, он человек необыкновенный, его самые безумные, казалось бы, предприятия, в сущности, обдуманы с величайшей тщательностью, он никогда ничего не упускает из виду и почти не оставляет места случайностям.
-- Знаю, все это знаю, но знаю также и то, что из всех предпринятых вами экспедиций эта -- самая безумная, просто можно сказать сумасшедшая! Такая отчаянная смелость наводит на меня ужас, хотя испугать меня, сознайтесь, господа, совсем не легко.
-- Мы ценим вашу храбрость по достоинству, -- ответил Польтэ, -- но вы забываете, что мы Береговые братья, то есть люди, для которых невозможного не существует; опасность для нас -- приманка, а экспедиция тем привлекательнее, чем менее одолимы кажутся трудности, которые надо преодолеть.
-- Согласен; я умолкаю, ведь я сам разрешил вам эту смелую попытку, не брать же теперь свое согласие назад.
-- И поздно было бы, -- вмешался Питриан, -- вам должно быть известно, что я три дня назад вернулся с Ямайки.
-- Нет, не знал. Что же, успешно вы съездили?
-- Вполне! При мне обязательство, подписанное Морганом, в силу которого он соглашается участвовать в экспедиции на равных правах в дележе добычи, принимает звание вице-адмирала под непосредственной командой Монбара и изъявляет готовность подписать договор, как скоро станет на рейде со своей эскадрой в Пор-де-Пе.
-- Сколько у него будет судов?
-- Семь: пять корветов, один фрегат и посыльное судно, а на них девятьсот человек экипажа, за каждого из которых он ручается, как за самого себя.
-- Видите, господин губернатор, -- сказал Медвежонок, -- наши силы уже обозначаются красивыми цифрами.
-- Не спорю, и все же на каждого из нас приходится добрый десяток противников.
-- Плюгавых испанцев? Велика беда! -- презрительно возразил Польтэ.
-- К тому же, -- прибавил Питриан, -- поскольку я не знал, какие решения могли принять на совете после меня, то предупредил Моргана, что флот [Флотом в описываемые времена именовались крупные соединения кораблей.], вероятно, разделится на три эскадры, и потребуется два вице-адмирала.
-- Хорошо сделал, брат! -- весело вскричал Монбар. -- И что же он сказал на это?
-- Ровно ничего; нашел это вполне естественным.
-- Славно распорядился, малый! Ты далеко пойдешь.
-- Если меня не повесят, -- возразил Питриан, смеясь, -- мать мне предсказывала это смолоду. Спасибо, Монбар, на добром слове.
Авантюристы засмеялись над этой выходкой Питриана, но так как набралось уже много посетителей разного сорта, они сочли благоразумным переменить разговор и завести речь о посторонних предметах.
В этот утренний час обыватели, слуги, ремесленники и всякого рода люд, перед тем как открыть свои лавочки или приняться за дневной труд, приходили один за другим выпить рюмочку, поболтать о делах колонии или посплетничать о соседях, и каждый, проходя мимо стола, у которого сидели известные всем шестеро авантюристов, снимал шляпу и кланялся с оттенком уважения и дружелюбия, которые свидетельствовали о том, как высоко ценили этих скромных героев. Впрочем, им по большей части и были обязаны колонисты своим благоденствием.
Авантюристы и сам д'Ожерон отвечали на поклоны несколькими дружескими словами, улыбкой или рукопожатием.
Вскоре явился трактирщик с докладом, что завтрак подан, и повел их в одну из комнат верхнего этажа, где у отворенной на балкон двери с видом на море стоял накрытый стол, весь уставленный вкусными кушаньями и разнообразными бутылками.
-- Сядем, господа, -- весело сказал д'Ожерон, -- сегодня, с вашего позволения, я хозяин. Надеюсь, вы окажете честь предлагаемому мной скромному завтраку.
-- С удовольствием и признательностью, господин д'Ожерон, -- ответил Монбар от имени всех.
Все уселись за стол и проворно принялись за завтрак, как обычно удовлетворяют свои физические потребности люди деятельные.
Звенели стаканы, и бутылки опорожнялись с такой быстротой, что весело было смотреть.
Только Медвежонок, по своему обыкновению, пил одну воду, что не мешало ему быть веселым и со своими четвероногими друзьями, скромно улегшимися у его ног, делиться по-братски всеми угощениями, которые поочередно перебывали на его тарелке.
Авантюристы до того привыкли видеть Медвежонка неразлучным с его собаками и кабанами, что предоставили ему полную свободу, совершенно не обращая на него внимания. С его стороны все это казалось им очень естественным, тем более что его вообще любили и уважали -- известно было, сколько он выстрадал и с каким мужеством вынес горькие испытания -- и, разумеется, остереглись бы чем-нибудь нанести ему неприятность. Причуды знаменитого авантюриста уважались не только всеми присутствующими, но и всеми Береговыми братьями.
Сидя за столом, флибустьеры могли наблюдать восхитительный вид: прямо напротив окна был порт, вдали раскинулось море, сливаясь на горизонте с небосклоном, направо черной точкой виднелся Акулий Утес, знаменитый в истории флибустьерства, налево тянулись гористые, поросшие лесом берега Черепашьего острова, колыбели грозного Берегового Братства.
Утренний ветерок вызывал легкую рябь на поверхности моря, и каждая струйка, отражая в себе солнечные лучи, горела, как алмазный убор.
На судах всех видов и размеров, стоявших на якоре в гавани и пришвартованных к пристани, сушили паруса или возились около снастей, словом, исполняли все ежедневные обязанности моряков по боцманскому свистку или под грустное монотонное пение матросов.
Воздух был пропитан тем острым и едким запахом, который бывает только в гаванях и по которому тоскуют моряки, когда подолгу живут в городах в глубине материка и не могут вдохнуть его полной грудью.
Был великолепный день, всюду солнце, жизнь и движение. Гости д'Ожерона расположены были видеть все в розовом цвете, поддаваясь этому благотворному влиянию, вдобавок усиленному превосходным и обильным завтраком, сдобренным изысканными винами.
Когда подали ликеры и кофе, -- заметим мимоходом, что кофе, тогда почти неизвестный во Франции, давно уже был в широком употреблении в Вест-Индии, -- и закурили трубки, разговор, до тех пор довольно вялый, принял вдруг в высшей степени серьезный характер.
Губернатор первый придал ему этот оборот.
-- Господа, -- сказал он, откинувшись на спинку кресла, -- теперь, если вы согласны, мы немного потолкуем о делах, но, по-моему, самая лучшая приправа к хорошей беседе или важному обсуждению -- ароматный кофе, старый ликер да трубка.
-- С вашего позволения, господин губернатор, у вас губа не дура, но я предпочитаю одно -- хорошую резню с собаками-испанцами! -- Сказав это, Питриан провел языком по губам с выражением чувственной неги.
-- Эх ты, лакомка! -- засмеялся Польтэ.
-- Да уж каков есть, прошу не гневаться.
-- Окинем взглядом наши дела, любезный Монбар, -- продолжал губернатор, -- что вы сделали и что намерены делать?
-- Я ничего не скрою от вас, -- ответил флибустьер, -- и сочту за счастье воспользоваться вашим добрым советом, если совершил какой-нибудь промах, что вероятно.
-- Этого я, со своей стороны, допустить не могу, любезный капитан, -- вежливо возразил губернатор, -- но все равно, расскажите-ка, а мы послушаем.
-- Вы справедливо сказали, господин д'Ожерон, что экспедиция, к которой мы готовимся в настоящее время, самая безумная из всех предпринимаемых нами до сих пор; гренадская, даже маракайбская -- были просто детской игрой в сравнении с этой.
-- Черт возьми!
-- Как видите, я не настаиваю на выражениях и даю вам полную свободу пользоваться этим преимуществом.
-- Однако маракайбская экспедиция -- славное и доблестное дело!
-- В успех которого вы также не хотели верить, -- сказал Монбар с легким оттенком насмешливости, -- однако...
-- Вы вышли победителем, и я признал свою ошибку со всем смирением.
-- Так будет и теперь, господин д'Ожерон!
-- Надеюсь... Впрочем, Монбар, знаете ли, бросим лучше этот разговор, я предпочитаю теперь же признать себя побежденным, потому что с таким противником, как вы, борьба мне не под силу.
-- Браво! -- вскричали буканьеры, смеясь.
-- А что вы хотите, господа, -- добродушно продолжал д'Ожерон, -- долгие годы я изучал жизнь; казалось бы, я отлично знаю, сколько энергии, мужества, упрямства и терпения может заключать человеческое сердце, даже самое необыкновенное, а с вами... провались я сквозь землю, если все мои расчеты не разлетаются в прах! Вот уже ровно двенадцать лет как его величество Людовик Четырнадцатый назначил меня вашим губернатором.
-- И, поставив вас во главе нашей колонии, король сделал нам великолепный подарок, за который мы искренне ему признательны.
-- Во главе! Гм! Положим, что так, благодарю за комплимент. Но вот что, господа: хотите, я вам чистосердечно сознаюсь в том, что особенно обидно для моей прозорливости и моей опытности?
-- Мы слушаем, господин д'Ожерон.
-- Положа руку на сердце, клянусь вам честью, что знаю вас не больше, чем в первый день нашего знакомства! На каждом шагу вы поражаете меня неожиданностями, от которых у меня голова идет кругом, вы какие-то особенные, непостижимые существа, и если в один прекрасный день вам вздумается отправиться завоевать луну -- провалиться мне на этом месте, если я не уверен, что вы добьетесь своей цели!
При этой неожиданных словах, которые губернатор произнес с добродушием, составлявшим отличительную черту его тонкого и наблюдательного ума, флибустьеры разразились неудержимым хохотом.
-- Смейтесь, смейтесь, господа, я своих слов назад не беру и стою на своем, я считаю вас способными на все, как в хорошем, так и в дурном, люблю вас, как собственных детей, удивляюсь вашим великим и благородным сердцам и умываю руки: делайте, как знаете, мне остается только жалеть испанцев.
Хохот поднялся пуще прежнего и долго не умолкал.
-- Можете продолжать, любезный Монбар, -- сказал губернатор, когда наконец воцарилась тишина, -- я облегчил свою совесть и теперь спокоен.
-- Вот я что сделал, господин д'Ожерон, -- ответил с улыбкой знаменитый флибустьер, -- во-первых, я собрал все суда, способные выйти в море, как малые, так и большие; их оказалось шестьдесят пять.
-- Хорошая цифра!
-- Не правда ли? Эти шестьдесят пять судов, имеющие в среднем по двадцать пушек на каждом -- что меньше действительного числа, -- представят собой в наличности...
-- Тысячу триста орудий, -- перебил губернатор. -- Это не шутка!
-- К тому же, -- продолжал Монбар, продолжая улыбаться, -- заметьте, что я не считаю семи судов нашего союзника Моргана, на которых должно быть примерно около ста пятидесяти пушек.
-- Я начинаю думать, что ошибочно взглянул на вопрос -- точь-в-точь как и прежде.
-- Позвольте далее, -- вежливо остановил его Монбар. -- У нас теперь, как вам известно, самое лучшее время года, то есть самое благоприятное для плавания: вот уже с полгода как не предпринималось ни одной экспедиции; стало быть, все Береговые братья на суше.
-- И прямо-таки совершенно на мели, между прочим, -- вмешался Питриан, смеясь, -- они почти умирают с голоду и в случае нужды будут драться как черти.
-- Именно об этом я и говорю, -- согласился Монбар. -- Сегодня по моему приказанию во всех портах и селениях Берегового Братства объявлена вербовка, сегодня же начнут записываться добровольцы, и народу у нас наберется даже больше, чем понадобится.
-- Ну уж это...
-- Вот увидите, господин д'Ожерон, мы будем вынуждены выбирать из числа желающих. Итак, шестьдесят пять судов с одной стороны да семь с другой, итого семьдесят два судна с экипажем, предположим, средним числом в девяносто человек, что также ниже действительной численности, и мы получаем цифру в шесть тысяч четыреста восемьдесят матросов -- скажем, для ровного счета, семь тысяч, если включить экипажи на судах Тихого Ветерка и Лорана, которые мы не брали в расчет.
-- Положим, семь тысяч -- цифра, разумеется, великолепная, но...
-- Я предвижу ваше возражение: из семи тысяч только половина может быть высажена на сушу, поскольку остальные должны оставаться на судах, чтобы охранять их.
-- Именно! Далее: сперва вам надо будет взять порт, где вы высадитесь на берег, чтобы заручиться хорошим местом якорной стоянки и возможностью отступления на случай неудачи, да и в случае успеха тоже; после этого вам предстоит сделать миль двадцать по суше по неизвестному краю, где каждый шаг придется делать с боем... Сколько же, полагаете вы, останется людей, когда вы подступите к тому месту, которым хотите овладеть?
-- Тысячи две с половиной. Потери убитыми, ранеными и отставшими я оцениваю в тысячу человек; достаточно ли этого, по-вашему?
-- Я считаю цифру даже преувеличенной, но несколькими сотнями больше или меньше -- ничего не значит. Имеете ли вы сведения о городе?
-- Никаких, признаться, но Лоран нам их доставит.
-- Сперва доставлю я.
-- Вы?
-- И очень подробные сведения, которые для вас, собственно, я и велел собрать.
-- Как мы вам благодарны!
-- Полноте, мне самому доставит удовольствие, если я окажу пользу вам и вашим товарищам.
-- Я слушаю, господин д'Ожерон, -- вернее, мы слушаем.
-- Начнем с Чагреса.
-- Как угодно.
-- Чагрес хорошо укреплен, дорога, ведущая к нему, узка, город построен у устья реки, защищен прочной и надежной крепостью Сан-Лоренсо-де-Чагрес с гарнизоном в две тысячи человек, который при необходимости может дать хороший отпор.
-- Только исполнит свой долг, -- равнодушно заметил Монбар.
-- Справедливо; перейдем к другому. Панама, наряду с перуанским портом Кальяо, является местом хранения богатств испанского правительства в Южном море -- вам ведь это известно?
-- Потому-то мы и хотим овладеть ей.
-- Очень хорошо, я не буду возвращаться к вопросу, который между нами уже решен.
Монбар поклоном выразил согласие.
-- Город защищен и с моря, и с суши; он обнесен большой стеной с бастионами и рвом, и два форта с моря могут встретить неприятеля перекрестным огнем, а в случае необходимости и сжечь город, над которым возвышаются.
-- Это для нас не имеет никакого значения.
-- Может быть, но важнейшее значение должно иметь для вас то, что в Панаме до шестидесяти тысяч жителей!
-- О! Число преувеличено, будьте уверены! Испанцы такие хвастуны!
-- Вы полагаете? Я допускаю и это, положим, сорок тысяч жителей, если вы хотите.
-- Пусть сорок.
-- И так довольно внушительное число, как мне кажется.
-- Да, но ведь из него надо выкинуть женщин, детей, стариков, священников, монахов и Бог весть кого еще! Верных три четверти населения.
-- И это я допускаю, останется десять тысяч человек, что все еще составляет весьма и весьма порядочную цифру.
-- Разумеется, если бы они дрались все! Но ведь по большей части горожане -- трусы и крикуны, которые трясутся за свое имущество, за дома, за жен и детей, да мало ли за что еще, которые при первом же выстреле кинутся со всех ног по своим норам, словно крысы, или укроются в монастырях и церквах! Положим, в крайнем случае, -- и это предположение совершенно произвольное, -- что найдется тысячи две-три людей настолько храбрых, чтобы взяться за оружие, -- это будет только несчастьем для них самих и их друзей.
-- Почему?
-- Потому что эти достойные мещане, не имея никакого понятия о войне, даже не умея владеть оружием, ослепленные дымом и потеряв голову, окажутся ни на что не способны; их усердие даже повредит маневрам регулярных войск, затруднит его действия и посеет в них смятение, вот увидите... Виноват! Вы не увидите, но увидим мы и расскажем вам по возвращении. Единственный противник, с которыми нам предстоит борьба, -- это войско, то есть гарнизон.
-- Очень хорошо. А знаете ли вы численность этого гарнизона?
-- Признаться, нет.
-- Двенадцать тысяч человек!
-- Только-то? Я полагал, он сильнее! Согласитесь, большая неосторожность со стороны испанцев держать такой незначительный гарнизон в таком важном пункте.
Монбар говорил так спокойно и уверенно, что д'Ожерон, хоть и привыкший ничему не удивляться с подобными людьми, был совершенно озадачен.
-- Наконец, знаете ли вы, -- продолжал губернатор после минутной паузы, -- что это за люди, из которых состоит гарнизон?
-- Солдаты, полагаю.
-- Само собой разумеется, но это остатки старых испанских войск, прославившихся во Фландрии как лучшая пехота во всей Европе! Эти не бросятся бежать; надо будет убить их всех до последнего, чтобы выйти победителем.
-- И убьем, будьте спокойны! Ей-богу! Я искренне вам признателен, последнее сведение -- самое лучшее. Мы встретим достойного противника, это приводит меня в восторг; еще раз спасибо вам, господин д'Ожерон.
В это мгновение, как бы для того, чтобы придать больше выразительности странной речи флибустьера, грянул залп из нескольких орудий, словно громовой удар, и за ним последовало несколько других.
-- Что это? -- вскричал губернатор с изумлением.
Авантюристы бросились на балкон и стали смотреть.
Несколько судов, и первое из них с поднятым на грот-брам-стеньге брейд-вымпелом, входили в порт и салютовали городу на пути к месту якорной стоянки под защитой форта, который отвечал на их салют залпом из всех орудий.
-- Это Морган! -- вскричали флибустьеры в порыве восторга.