Несмотря на свой страх, почтенный профессор чистописания принужден был попросить пощады у своего смелого спутника: он едва держался на ногах и никак не мог отдышаться. -- Помедленнее, Мигель, -- сказал он, когда они дошли до поворота улицы Кочабамба, -- я падаю, задыхаюсь!
-- Вперед, вперед! -- сказал дон Мигель, увлекая за собой старика. Наконец они добрались до улицы Отцов.
-- Теперь, -- сказал дон Мигель, убавив шаг, -- мы прошли четыре улицы, а добрейший монах так толст, что, без сомнения, не догнал бы нас даже если бы дьявол выпустил его в замочную скважину.
-- Какой монах, Мигель? Какой монах? -- встревожено воскликнул дон Кандидо, едва дыша.
-- Ах, мой добрейший друг, вы все еще не понимаете?
-- Нет, Боже меня упаси!
-- Да тот монах с ножом!
-- Да, да, но ты согласись, Мигель, -- мы ведь вели себя геройски!
-- Гм!
-- Я сам себя не узнавал!
-- Да почему же, вы всегда ведете себя точно так же!
-- Нет, милый друг мой, мой спаситель и покровитель, при других обстоятельствах я умер бы от одного сознания, что к груди моей приставлено лезвие кинжала. Поверь мне, Мигель, уж такова моя натура, чувствительная, впечатлительная, нежная, я боюсь крови, а этот чертов монах...
-- Потише.
-- А что? -- осведомился дон Кандидо, оглядываясь по сторонам.
-- Ничего, но только не надо забывать, что улицы в Буэнос-Айресе имеют уши.
-- Да, да, поговорим о чем-нибудь другом, я только хотел сказать тебе, что ты причина всех опасностей, которые грозят мне теперь.
-- Я? Но я же ведь и спасаю вас!
-- Конечно, и с сегодняшнего вечера ты -- мой друг, мой покровитель, мой спаситель...
-- Аминь.
-- А как ты полагаешь, этот монах...
-- Молчите и идемте.
Они продолжали свой путь и наконец дон Мигель остановился на углу улицы Каналья, здесь, взглянув на бледное лицо дона Кандидо, освещенное уличным фонарем, дон Мигель расхохотался.
-- Что тебе кажется забавным?
-- Что вам приписывают любовные похождения.
-- Мне?
-- Ну, конечно, разве вы уже забыли вопросы вашего соперника?
-- Но ты же знаешь...
-- Нет, сеньор, я ничего не знаю, вот потому-то я теперь и остановился здесь.
-- Как! Ты не знаешь, что в этом доме я положительно не знаю ни души?
-- Это я знаю.
-- Чего же ты не знаешь?
-- Того, что вы сейчас должны сказать мне! -- вымолвил дон Мигель, забавляясь недоумением дона Кандидо.
-- Что мне сказать? Спрашивай, я отвечу.
-- Я хотел бы знать, на какой улице находится ваш дом.
-- Неужели ты окажешь мне честь посетив мой дом?
-- Да, именно это я намериваюсь сделать.
-- О как прекрасно! Мы находимся всего в двух кварталах от моего дома.
-- Я знал, что ваш дом где-то поблизости.
-- Да, это улица Кусо.
Несколько минут спустя они постучались в двери старинного и почтенного вида дома. Женщина лет пятидесяти на вид, которую каждый добрый испанец назвал бы просто экономкой, а более вежливые аргентинцы именуют sennora Mayor, отворила им дверь и пропустила дона Мигеля и хозяина, окинув первого любопытным, но добродушным взглядом.
-- Есть свет в моей комнате, донья Николаса? -- спросил хозяин.
-- Да, огонь зажжен уже с вечерни! -- ответила старушка. Донья Николаса отворила дверь в зал, куда и вошли дон
Кандидо и его гость. Вымощенный кирпичом пол этого зала, живо напоминал, правда в миниатюре, горы и обрывы, вследствие чего дон Мигель раза два основательно споткнулся, хотя его ноги были привычны к неровным мостовым гордой "освободительницы мира" [Буэнос-Айрес, первая из всех испанских колоний в Америке, подняла знамя восстания против метрополии и затем помогла другим колониям завоевать себе желанную независимость. (Примеч. автора.)].
Обстановка зала соответствовала призванию владельца: столы, стулья и библиотечный шкаф, наполненный книгами в кожаных переплетах, свидетельствовали о том, что ремеслом хозяина было преподавание детям, которые прежде всего приобретают навык отрывать щепки у стульев и столов, и писать на них чернилами или вырезать что-нибудь перочинным ножом.
Даже стол дона Кандидо обличал в нем человека, который любит заниматься делом: на столе лежали листы бумаги, наброски и огромный словарь испанского языка, тут же стояла и оловянная чернильница с такой же песочницей -- все это в почтенном беспорядке, обычном у литераторов.
-- Садись и отдохни, мой милый Мигель! -- произнес дон Кандидо, опускаясь в кресло огромных размеров, унаследованное им от своих предков.
-- С великим удовольствием, сеньор секретарь! -- ответил Мигель, садясь на стул, стоявший по другую сторону стола.
-- Почему ты называешь меня секретарем?
-- Да потому, что вы теперь занимаете эту почтенную должность.
-- Это меня приводит в бешенство, но все же в этом мое спасение, легкие у меня здоровые и сеньор доктор дон Фелипе Арана...
-- Министр иностранных дел Аргентинской конфедерации.
-- Именно так, ты знаешь наизусть все титулы его превосходительства.
-- Да, память у меня, как видно, лучше вашей: за восемь дней вы состоите секретарем его превосходительства, а показали мне всего лишь две заметки сеньора дона Фелипе, да и то очень незначительные, а по уговору...
-- Я в этом не виноват, я говорил тебе, что дон Фелипе заставляет меня переписывать начисто отчеты о расходах своего министерства, которые он обязан представить правительству. А политического ничего не было, кроме тех двух записок, которые я показал тебе под величайшим секретом. Кстати, Мигель, почему ты так интересуешься политикой и государственными тайнами? Будь осторожен, в наше время заниматься политикой очень опасно -- с тобой может случиться то же, что было со мной в 1820 году: я вышел из дома одной из моих кумушек родом из Кордовы, где пекут лучшие в мире пироги и варят лучшие варенья и где мой покойный отец обучался латыни. Ах, каким ученым человеком был мой отец! Он знал на память всю грамматику, Квинтилия, Овидия, которого я однажды, будучи ребенком, бросил в чернильницу. Свою исключительную память отец мой унаследовал от одного из своих предков родом...
-- Ну, все равно от кого!
-- Ну, хорошо, я вижу, ты не хочешь, чтобы я продолжал, я тебя знаю, скажи, однако, почему ты так интересуешься секретами дона Фелипе.
-- Да просто любопытство праздного человека и больше ничего!
-- И больше ничего?
-- Конечно, но меня так сильно раздражает, когда не удовлетворяют моего любопытства, что я могу забыть все дружеские связи и отношения. Впрочем, услуга за услугу, этого требует справедливость.
-- Да, конечно, -- робко заметил секретарь министра.
-- Я очень рад, что вы со мной согласны, -- сказал дон Мигель, -- ив доказательство нашего прочного союза вы потрудитесь взять перо, а мне дайте листок бумаги.
-- Мне взять перо, а тебе дать листок бумаги?
-- Ну да, мы будем писать!
-- Писать? Да как же, если между нами стоит стол, бумага будет у тебя, а перо у меня?
Дон Мигель едва заметно улыбнулся, взяв лист бумаги, он сложил ее так, что образовались квадраты каждый величиной с обыкновенную визитную карточку; вынув перочинный нож, он разрезал лист по сгибам на мелкие квадраты.
Отсчитав тридцать два квадратика, он дал восемь из них дону Кандидо.
-- Что должен делать я с этим?
-- А вот что: возьмите лучшее ваше перо и напишите на каждом из этих квадратов номер двадцать четыре, английским почерком.
-- Номер двадцать четыре -- дурной номер! -- сказал старик.
-- Почему же, сеньор?
-- Да, потому, что это наибольшее число ударов розгой, которое мне приходилось давать ленивым детям, а теперь эти дети -- весьма влиятельные особы и могут пожелать мне отомстить. А впрочем...
-- Пишите, сеньор, двадцать четыре.
-- И больше ничего?
-- Ничего.
-- Двадцать четыре, двадцать четыре, двадцать четыре... Готово!
-- Прекрасно, теперь пишите на обороте каждого квадрата: Кочабамба.
-- Кочабамба!
-- Что с вами, сеньор?
-- Это слово мне постоянно будет напоминать тот дом и по ассоциации того монаха ренегата, безбожника, убийцу и...
-- Пишите: Кочабамба! -- прервал его дон Мигель.
-- Кочабамба, Кочабамба... Вот все восемь.
-- Теперь возьмите самое толстое перо.
-- Вот это, этим я линую.
-- Прекрасно, напишите на этих бумажках тот же номер и те же слова испанским почерком! -- при этом он передал еще восемь квадратиков бумаги.
-- Значит, ты хочешь, чтобы я изменил свой почерк?
-- Да.
-- Но, Мигель, ведь это воспрещается.
-- Сеньор дон Кандидо, сделайте одолжение, пишите то, что я вам говорю.
-- Ну, хорошо... Готово.
-- Есть у вас цветные чернила?
-- Да, у меня есть красные высшего сорта, блестящие, яркие, густые.
-- Пишите ими на этих бумажках.
-- Все тот же номер и то же слово?
-- Да.
-- А каким почерком?
-- Французским.
-- Самый поганый почерк... Готово.
-- Ну, вот последние восемь бумажек.
-- Какими чернилами писать?
-- Обмокните перо, которым вы писали красными, в банку, где черные.
-- А каким почерком?
-- Похожим на женский почерк.
-- Все то же самое?
-- Да, то же.
-- Готово, тут тридцать две бумажки.
-- Так, так, тридцать два раза двадцать четыре.
-- И тридцать два "Кочабамба"! -- добавил дон Кандидо.
-- Благодарю вас, милый друг! -- сказал дон Мигель, пересчитав написанные квадратики и убирая их в бумажник.
-- Это какая-нибудь игра, Мигель, не правда ли?
-- Да, да, совершенно верно.
-- А знаешь, это пахнет любовной интригой. Берегись, в Буэнос-Айресе это очень опасно.
-- Аминь, а для того, чтобы не подвергать опасности и вас, мой дорогой наставник и друг, сделайте мне величайшее одолжение, забудьте раз и навсегда то, что вы сейчас писали.
-- Клянусь честью, Мигель, -- воскликнул старик, с жаром пожимая руку молодого человека, который уже встал и собирался уходить, -- клянусь тебе честью, я сам был молод, я знаю, как священна честь и добрая слава женщины, да и молодого человека тоже, клянусь тебе, Мигель, ты можешь быть вполне спокоен, будь счастлив, весел, любим и предпочтен другим, как ты того заслуживаешь, и...
-- Сердечно благодарю за столько добрых пожеланий. Однако пока я, следуя вашему доброму совету постараюсь по возможности быть осторожным, вы не забудьте моей просьбы относительно плана.
-- Ведь ты же мне сказал, что план нужен тебе лишь завтра утром!
-- Да, завтра.
-- Ты его получишь поутру.
-- Вы его сами принесете, конечно?
-- Сам.
-- Спокойной ночи, мой дорогой наставник.
-- Спокойной ночи, Мигель, мой друг и покровитель!
И дон Кандидо проводил до дверей своего бывшего ученика, которому теперь суждено было стать его покровителем и спасителем, как он сам говорил.
Завернувшись в свой плащ, дон Мигель спокойно шел по улице Кусо, размышляя об этом человеке, который, прожив более половины жизни, сохранил детскую наивность и неопытность, и в то же время обладал достаточным запасом полезных практических знаний; в его душу никогда не заглядывали ни зависть, ни злоба, ни недоверие к людям, и ум его не волновали ни жажда деятельности или интриг, ни самолюбие, все эти страсти, столь свойственные большинству людей. Человек этот принадлежал к той исключительной довольно редко встречающейся в наше время породе людей, которых, по справедливости, можно назвать добрыми безобидными существами: они всю жизнь остаются детьми и в окружающем мире видят лишь показную его сторону.