Индейский вождь, которому, по-видимому, суждено было бесконечно служить проводником Береговым братьям, исполнял свою обязанность, надо сознаться, с замечательной ловкостью и отличным знанием дела. Он вел своих спутников по коридорам, которые то и дело перекрещивались с другими коридорами, точно клубок ниток, которым играла кошка; они то поднимались наверх, то спускались вниз, то возвращались назад, то сворачивали направо или налево, и проводник ни на минуту не колебался, не останавливался, даже не замедлял шага, разве только для того, чтобы затворить за собой дверь.
Таким образом они шли молча около трех четвертей часа, когда Хосе наконец остановился. Остальные последовали его примеру.
Проводник обратился к Лорану.
-- Мы у цели, -- сказал он.
-- Это видно, -- ответил молодой человек.
-- Видно?
-- Слышно, я хотел сказать: наши товарищи порядком шумят.
-- Забавляются.
-- Черт побери! Я знаю их забавы наизусть, но не боитесь ли вы, что этот адский содом разбудит спящих наверху?
-- Во-первых, капитан, я замечу вам, что мы находимся на двадцать пять футов ниже асиенды, существование этого подземелья даже не подозревается нынешним владельцем, вообще очень мало посвященным, как вы имели случай заметить, во внутреннее устройство принадлежащих ему домов.
-- Ей-Богу! Трудно понять подобное неведение!
-- А между тем все объясняется очень просто. Кроме этой асиенды и дома, в котором вы живете, построенных людьми, вероятно имевшими свои причины вести строительство таким образом, во всей Америке, быть может, не найдется ни одного дома с подвалами. Разумеется, дон Хесус не мог предполагать, чтобы два купленных им дома составляли исключение из общего правила. Ему было естественнее думать, что они заканчиваются в нескольких футах от поверхности земли, насколько этого требует фундамент.
-- Я не подумал об этом, хотя, конечно, все очень просто.
-- Итак, продолжаю объяснение: эти подвалы имеют двенадцать футов высоты, в них ведут тридцать пять ступеней, что можно определить средним числом в пятнадцать футов... Пятнадцать, двенадцать да двадцать пять составляют в итоге пятьдесят два фута! Залп батареи в пятьдесят орудий не может быть услышан на поверхности земли с такой глубины, особенно при наличии пустых пространств, которые, как вам известно, отлично поглощают звук.
-- Ваше превосходное объяснение вполне успокоило меня, вождь, а теперь открывайте скорее дверь, мне так хочется видеть моих добрых друзей.
Хосе надавил на пружину, и дверь распахнулась.
Удивительное зрелище, не лишенное мрачного величия, представилось изумленным взорам Береговых братьев.
В громадной зале с высокими сводами, освещенной смоляными факелами, воткнутыми в железные руки, которые выступали из стены на определенном расстоянии одна от другой, волновалась и кишела толпа людей с грязными лицами и взорами хищных птиц. Вооруженные с ног до головы, они были одеты в жалкие лохмотья, в которых, казалось, было больше дыр, чем ткани.
Это были буканьеры Олоне. Одни играли в кости на опрокинутых бочках, другие пили, третьи, наконец, и в довольно большом числе, спали крепким сном, растянувшись на земле, нисколько не обращая внимания на адский содом вокруг от говора, споров и смеха товарищей.
У стола в богатой одежде сидел Олоне. Перед ним стояли жбан и оловянный кубок. Откинувшись на спинку стула, вытянув ноги, с трубкой в зубах, скрестив на груди руки, знаменитый авантюрист со спокойным достоинством наблюдал за этой оргией.
Над головами пестрой толпы под сводами черными клубами с рыжеватым отливом стлался дым от факелов.
Это была настоящая картина Жака Калло, гравированная Альбрехтом Дюрером; никогда, однако, этим двум гениальным художникам, если бы они жили в описываемое нами время, не удалось передать такой своеобразной сцены на меди или полотне, и с досады они сломали бы резцы, карандаши и кисти; даже Сальватор Роза не создал бы ничего подобного.
Лоран с минуту наблюдал за этой сценой с неподдельным участием, в котором сам не мог дать себе отчета, потом переступил через порог. Вместе со своими спутниками он стал пробираться через толпу игроков и пьющих, до того занятых собственным делом, что ничего не видели вокруг, и наконец подошел к Олоне. Весь погруженный в созерцание клубов дыма, поднимавшегося из его трубки к потолку, буканьер не заметил прихода товарищей.
Лоран тихо опустил руку на его плечо.
Как ни легко было прикосновение, оно мгновенно прервало глубокую задумчивость наблюдателя.
С быстротой ягуара он вскочил и обернулся, держа по пистолету в каждой руке.
-- Да ты что, брат! На кого это ты так напустился?! -- вскричал Лоран.
-- Гром и молния! Это ты, брат! -- И Олоне захохотал во все горло. -- Как я рад тебя видеть!
-- Здравствуй, Олоне.
-- Э-э! И ты, Мигель, старый дружище! Добро пожаловать! И Шелковинка тут, и Хосе! Чертовы рога! Это же просто праздник какой-то!.. Садитесь и потолкуем за трубкой и стаканом доброго вина. Мне надо передать тебе кое-что, Лоран.
-- И мне тоже, -- с улыбкой ответил тот.
-- Эй! Вино, стаканы! Живо, гром и молния! Какой-то малый с болезненным бледным лицом, худой -- как говорится, одна кожа да кости -- поспешил подать на стол все, чего требовал хозяин.
-- На, выпей, постная рожа, это тебе полезно, -- сказал Олоне, подавая ему полный до краев стакан.
Поблагодарив улыбкой, смахивающей на болезненную гримасу, слуга залпом осушил стакан и отошел, вытирая рот тыльной стороной руки.
-- Этому бедняге не суждено, по-видимому, долго мыкаться по белу свету, -- заметил Лоран с состраданием.
-- И не говори, -- согласился Олоне, пожав плечами, -- он и теперь полумертвый. Кажется, он из какого-то богатого семейства в Гаскони; его захватили вербовщики и силой отправили сюда. Он создан быть буканьером, как я -- папой. Курица сильнее его. К тому же ему посчастливилось тотчас по прибытии в эти места схватить лихорадку, от которой он и теперь еще не может отвязаться. Он тих и скромен, как девушка, предан нам, как собака, и храбрости необычайной.
-- В его положении нечего бояться смерти, она для него скорее облегчение.
-- Отчасти дело в этом; но, кроме того, он дворянин, его фамилия де Марсен или что-то в этом роде.
-- Зачем же ты купил его, такого больного?
-- По доброте. Мне стало жаль его. Когда бедного малого выставили на продажу вместе с другими, я заметил, что к нему присматривается Красивая Голова, а ты знаешь, что он не слывет нежным к своим работникам. Вот мне и захотелось спасти этого парня, которого он, безусловно, угробил бы через две недели.
-- Ты хорошо поступил, Олоне, я узнаю тебя в этом.
-- А что прикажешь делать? Ведь я тоже был продан в неволю и не забываю этого.
-- Правда; ты принадлежал Монбару.
-- Именно.
-- Но тебе не следовало брать с собой беднягу при такой его слабости.
-- О-о! Видно, что ты совсем не знаешь его. Он ни за что не хотел отставать от меня; кроме того, он сказал мне слова, которые тронули меня своей искренностью.
-- Какие?
-- "Дайте мне съехать с вами на берег, -- сказал он, -- может, мне и удастся схватить пулю, ведь лучше умереть так, чем от лихорадки".
-- И ты согласился?
-- А что сделал бы ты на моем месте?
-- То же, что и ты. Бедняга!
-- Твое здоровье, брат, и хватит об этом.
-- Твое здоровье! А ведь замечательно встретиться после расставания, при котором не знаешь, увидишься ли опять в этой жизни.
-- Поверь, старый товарищ, моя радость не меньше твоей.
-- Знаю, и от этого мне еще веселее... Но здесь от гама ничего не слышно; постой, я мигом всех угомоню.
Олоне взял свисток, который носил на шее на золотой цепочке, и пронзительно свистнул.
Мгновенно в зале водворилась мертвая тишина.
-- Ну-ка, живо спать! -- крикнул Олоне зычным голосом. -- Уже поздно, а завтра с рассветом подъем по тревоге. Да и мне нужно переговорить в тишине с Лораном и Мигелем Баском. Марсен, читай молитву.
Береговые братья тотчас стали на колени и благоговейно повторяли за данником слова молитвы, потом легли вповалку и через пять минут уже храпели, словно трубы органа.
-- Вот мы и избавились от них, -- сказал Олоне, возвращаясь к своему месту у стола, -- теперь поговорим.
-- Охотно.
-- Предупреждаю, любезный друг, что Монбар отдал меня под твою команду, я твой лейтенант.
-- Монбар не мог доставить мне большего удовольствия, завтра я сам поблагодарю его... Так о чем пойдет речь?
-- Я и сам толком ничего не знаю, адмирал никому не хочет ничего говорить, кроме тебя, что и справедливо, раз экспедицией командуешь ты. Впрочем, не беспокойся, я уверен, что дело предстоит жаркое.
-- Почему ты так думаешь?
-- Видишь ли, я знаю Монбара как свои пять пальцев, потому что долго служил ему; как ни крути, а мне его замашки известны вдоль и поперек. Когда он говорит мне что-нибудь, я тотчас смекаю, в чем дело. Итак, когда он грызет ногти, можно быть вполне уверенным, что дело будет о-го-го какое жаркое!
-- То есть, разговаривая с тобой, он грыз ногти?
-- Постоянно. Вот тогда я и сказал себе: видно, пляска будет на славу.
-- Твоими бы устами да мед пить!
-- К тому же я сообразил, что Монбар не стал бы отвлекать тебя от твоих дел из-за пустяков... Хорошо тут жить?
-- Жаловаться не могу, живу отлично.
-- Скажите на милость, экий неженка! Тем лучше, тысяча чертей! Я хотел бы уже быть там!.. А что делает Тихий Ветерок?
-- Нельзя сказать, что сильно занят в настоящую минуту.
-- Дело не в работе, -- я думаю, он скучает до смерти: земля ему не по душе, он истый моряк. Итак, завтра ты увидишься с адмиралом.
-- В девять часов утра. Как только я вернусь, я немедленно передам тебе весь наш разговор с ним.
-- Это хорошо.
-- Может случиться, что я получу приказание действовать немедленно.
-- Не беспокойся, я буду готов.
-- Во всяком случае у тебя будет время на подготовку: раньше ночи я ни под каким видом не соглашусь вывести отсюда наших людей.
-- Это будет лучше; так мы сумеем без опаски покинуть наше убежище, нас никто не увидит, и мы не выдадим нашего присутствия в случайной стычке.
-- Скажите, вождь, -- обратился Лоран к индейцу, -- куда ведет выход из этого подземелья?
-- Их несколько, капитан, -- ответил Хосе. -- Тот, которым воспользовались мы, примыкает почти к самому устью Сан-Хуана, кроме этого есть еще два, один из которых оканчивается в пятидесяти шагах от дороги из Чагреса в Панаму.
-- О-о! Если предчувствие не обманывает меня, я думаю, мы выйдем этим путем.
-- Я тоже так думаю! -- весело вскричал Олоне, потирая руки.
-- Сеньоры, -- сказал Хосе, -- позвольте вам заметить, что ночь на исходе и пора бы уже отдохнуть.
-- Очень приятно! -- засмеялся Олоне. -- Хосе лелеет нас, как нежных молоденьких девушек, даже посылает нас спать, прости Господи!
-- На рассвете капитан Лоран должен быть уже в дороге.
-- Правда... Еще последний стаканчик -- и доброй ночи! Вот уж я со своими людьми поскучаю весь завтрашний день.
-- Позвольте мне дать вам совет, капитан.
-- Еще бы, друг Хосе, -- все ваши советы превосходны!
-- Вы, наверное, заметили, когда шли сюда, поленницу в двадцати шагах от входа?
-- Разумеется, заметил, и что же из этого?
-- Послушайте меня и велите каждому из ваших людей обтесать и заострить с одного конца по пятнадцать кольев толщиной с руку и длиной футов в десять. Таким образом у нас окажется четыре тысячи пятьсот кольев, которые в данную минуту могут нам очень даже пригодиться.
-- Понимаю вашу мысль и нахожу ее отличной... только не на спине же прикажете людям тащить с собой эти колья?
-- Зачем же? Чего не в состоянии сделать люди, то могут вьючные животные. Завтра вечером сюда приведут двадцать мулов, чтобы перевезти колья, куда вы скажете.
-- Если так, то мы все сделаем в лучшем виде! Работа эта простая, и мои молодцы, по крайней мере, с пользой проведут день.
Олоне налил всем вина, взял в руки свой стакан и поднял его.
-- За успех нашей экспедиции и предстоящей операции! -- провозгласил он.
Другие подхватили тост, чокнулись стаканами и осушили их до дна.
-- До свидания, брат, завтра увидимся, -- сказал Олоне, протягивая Лорану руку.
Потом он пожал руку Мигелю Баску и Хосе.
-- Доброй ночи, брат, -- ответили флибустьеры.
-- Ах! -- спохватился вдруг Олоне. -- Мне же надо расставить несколько часовых.
-- Не трудитесь, капитан, -- возразил индеец с веселой улыбкой, -- я уже поставил своих.
-- Раз так, я пошел спать.
Перекинувшись с товарищами еще несколькими словами, Олоне закутался в свой плащ и растянулся на соломе. Лоран со своими спутниками покинул залу вслед за проводником.
Не успели они затворить за собой дверь, как уже Олоне храпел напропалую.
Возвращались тем же путем, что и пришли. После бесконечных поворотов -- теперь уже в обратную сторону -- флибустьеры добрались наконец до верхнего этажа асиенды.
Они вернулись в занимаемую ими комнату ровно после трех часов отсутствия.
Все в комнате находилось в том же виде, как они оставили, никто не пытался проникнуть сюда в их отсутствие.
-- Вы позволите мне войти к вам на минуту? -- спросил Хосе. -- Признаться, я не прочь перевести дух.
-- Входите, входите, мой друг, меня вовсе не клонит ко сну. Если вы хотите, мы можем побеседовать.
-- Решено, зайду.
Индеец вошел в комнату и сел, но проход в стене оставил открытым.
-- Что это ты? -- спросил Лоран у Мигеля, который также сел у стены.
-- Как видите, сажусь поджидать, когда вам наконец-то заблагорассудится лечь.
-- Ты с ума сошел, старый дружище, никакой надобности в тебе у меня сейчас нет. Да ты посмотри, у тебя же глаза слипаются!
-- Говоря по правде, смерть как спать хочется. Я сознаюсь в этом без зазрения совести.
-- Иди ложись, старина, завтра тебе надо быть бодрым и свежим, как розан.
-- Вы не рассердитесь на меня?
-- В уме ли ты? Ступай, говорю, и возьми с собой бедного мальчика, ведь он спит стоя, точно цапля.
-- Ей-Богу, вы просто из железа сделаны! Вас ничем не сломить.
-- Полно, ты шутишь! Я пятнадцатью годами моложе тебя, вот и вся штука! Ступай ложись, дружище, и выспись хорошенько. Спокойной ночи!
-- Что ж, если вы позволяете, я пойду. За мной, мальчуган! И флибустьер увел Юлиана, который давно уже клевал носом, в смежную комнату, где для них были приготовлены две кровати.
Спустя несколько минут громкий храп удостоверил Лорана, что его товарищи на всех парусах плыли к пленительной и цветистой стране грез.
Тогда он обратился к индейцу.
-- Теперь я весь к вашим услугам, любезный друг, -- сказал он. -- Говорите, я готов выслушать, что вы хотите мне сообщить.
-- Почему вы думаете, что я хочу сообщить вас что-то?
-- Я хитрая лисица, вождь, меня трудно провести. Такой человек, как вы, ничего не делает без повода; когда же ему приходится искать предлог, он всегда находит самый невероятный из всех.
-- Вы, стало быть, не верите в мою усталость, как мне казалось, весьма естественную?
-- Нисколько, как не чувствую ни малейшей усталости и сам. Мигель сказал правду, а он знаток по этой части: мы с вами железные, ничто не может нас сломить.
-- Видно, от вас действительно ничего не скроешь.
-- Наконец-то вы это поняли, и, надеюсь, в будущем у нас с вами не возникнет недоразумений... Говорите же, чего вы от меня хотите?
-- Увести вас с собой.
-- Далеко?
-- Всего на несколько шагов отсюда.
-- Значит, в этом же доме?
-- Даже на этом же этаже.
-- К кому вы меня ведете?
-- Я дал слово не говорить вам этого.
-- Черт возьми! Какая-то тайна!
-- Да, если хотите.
-- Можете ли вы мне сказать, по крайней мере, к мужчине я должен идти или к даме?
-- Не исключено, что вы встретитесь с дамой, хотя поведу я вас к мужчине.
-- Гм! Вы сильно возбуждаете мое любопытство. Можете ли вы хоть намекнуть на причину такого позднего посещения?
-- Ни в коем случае.
-- А почему, любезный друг?
-- Потому что сам этого не знаю.
-- Однако какие-то заключения для себя вы, вероятно, уже сделали? -- заметил Лоран с тонкой улыбкой.
-- Ровно никаких, капитан.
-- Но это невозможно!
-- Однако это так.
-- И вы ничего не знаете?
-- Решительно ничего, честное слово.
-- Я верю вам, друг мой, но что же все-таки случилось?
-- Обстоятельство самое незначительное: лицо, о котором идет речь, просило меня привести вас к нему; это лицо из числа тех немногих, которым я ни в чем не могу отказать. Итак, я дал слово, вот и все.
-- Странно.
-- Я должен прибавить, что получил приказание, как только введу вас, тотчас уйти и ждать снаружи в потайном коридоре.
-- Ничего не понимаю.
-- Да и я не больше вашего, но за одно поручусь.
-- А именно?
-- Что вы не подвергаетесь никакой опасности.
-- Уж не думаете ли вы, любезный друг, что я подозреваю вас в намерении поймать меня в ловушку?
-- Нет, я не то хотел сказать.
-- Что же тогда?
-- Я убедился, что против вас не замышляется ничего дурного.
-- Да какое мне дело, хоть бы и замышлялось! -- вскричал Лоран, гордо вскинув голову. -- Разве я не в силах защищаться?
-- Осторожность никогда не помешает. Я дорожу жизнью не больше вашего, капитан, но раз уж приносишь ее в жертву, надо, по крайней мере, чтоб жертва эта имела цену и служила нашим целям. Хоть я ибедный невежественный индеец, однако, поверьте, был бы в отчаянии умереть глупо, дать убить себя под кустом, как бешеную собаку, или из-за угла, в расставленной мне гнусной ловушке.
-- Суждение ваше совершенно справедливо, друг мой, я вполне разделяю ваше мнение: ничего не может быть нелепее глупой смерти.
-- Так вы согласны идти со мной в комнату того, кто вас зовет?
-- Да уж придется, черт побери, раз вы дали слово!
-- Благодарю вас, капитан.
-- Не скрою, однако, от вас, что таинственность эта мне неприятна, сам не знаю почему.
-- Если так, тогда проще всего не ходить; я скажу, что вы не согласились...
-- И останетесь при этом пустым хвастуном, человеком, который дает слово, не зная, в состоянии ли сдержать его. Этого я не могу допустить, любезный мой Хосе. Идем!
-- Вы хорошо все обдумали?
-- Я никогда не передумываю, любезный вождь, я принимаю или отвергаю предложение -- вот и все. Я согласился и готов следовать за вами. Ступайте вперед.
-- Тогда идем.
Они вышли, но на этот раз Хосе задвинул за Собой подвижную доску.
Они шли коридором около четверти часа, потом повернули направо, поднялись на несколько ступеней, сделали еще с десяток шагов; наконец Хосе остановился.
-- Здесь, -- сказал он.
-- Не долго же мы шли. Но что я должен буду делать, когда захочу вернуться?
-- Не беспокойтесь, меня предупредят.
-- Прекрасно. Тогда войдем. -- Индеец стукнул три раза в стену и снова отодвинул подвижную доску.
-- Ступайте, -- шепнул он Лорану. Капитан храбро шагнул внутрь. Доска за ним мгновенно опустилась.
Индеец, как и предупредил флибустьера, остался стоять снаружи.