В тот же день, когда флибустьеры, поднявшись на пригорок, радостными криками приветствовали Южное море, которое расстилалось перед их восторженными взорами гладким и прозрачным зеркалом, дон Рамон де Ла Крус, генерал-губернатор Панамы, расхаживал взад и вперед по гостиной в своем дворце. Он казался мрачен, озабочен, ходил быстро, порывисто, опустив голову на грудь и заложив руки за спину; весь вид дона Рамона выдавал с трудом сдерживаемое внутреннее раздражение.
На столе лежало развернутое письмо. Каждый раз, проходя мимо, он взглядывал на него в порыве раздражения, порой останавливался, перечитывал несколько слов глухим голосом и опять принимался ходить с волнением, которое все возрастало.
Донья Линда, прелестная, но бледная, как статуя паросского мрамора, сидела, или, вернее, полулежала, в одном из кресел-качалок, встречающихся повсеместно в тех краях и чрезвычайно удобных для мечтаний при их мерном покачивании. Девушка озабоченным взглядом следила за движениями отца.
Часы, стоявшие на тумбе, пробили половину десятого. При скрипе пружин перед боем дон Рамон вздрогнул и с нетерпением взглянул на циферблат.
-- Еще полчаса! -- прошептал он.
-- Стоит ли так тревожиться из-за анонимного письма, отец? -- тихо заметила донья Линда. -- Разве вы не знаете, что только подлецы прибегают к такому средству вредить своим врагам, на которых напасть открыто не решаются?
-- Эти же слова я повторял себе сотню раз, -- возразил дон Рамон, -- конечно, анонимное письмо -- низость; всякий согласен, что оно достойно одного только презрения. Однако, прочитав его, невольно задаешься вопросом: "А если все же это правда?" Уж такова наша жалкая человеческая натура, что все неизвестное пугает нас; откуда бы ни раздавался голос, грозящий нам несчастьем, мы готовы ему верить.
-- Увы! -- грустно прошептала девушка.
-- Впрочем, -- с живостью продолжал дон Рамон, -- хотя почерк изменен довольно искусно, я почти ручаюсь, что узнал его: по-моему, это письмо написано доном Хесусом Ордоньесом.
-- Доном Хесусом Ордоньесом, этим гнусным человеком, который подло бросил свою дочь и меня!
-- Им самым, дитя мое... Ты понимаешь, что если этот человек осмеливается мне писать и вызывается лично явиться ко мне для предъявления доказательств того, что утверждает, он должен быть полностью уверен в своей безопасности, а следовательно, и в том, что намерен доказать.
-- И вы поверите тому, что скажет вам подобный человек?
-- Поверю, если он представит доказательства. Не беспокойся, -- прибавил он со странной улыбкой, -- если этот подлец намерен играть мной, не так легко будет ему ускользнуть из моих рук, как он воображает.
-- А я так буду откровенна, отец! -- вскричала донья Линда с оживлением. -- Выбирая из двух человек, таких как дон Хесус Ордоньес и дон Фернандо де Кастель-Морено, я не колебалась бы ни минуты: первый -- трус, мошенник, словом, презренная тварь; другой -- человек благородный, все поведение которого служит тому доказательством. Несколько дней тому назад он раненый прискакал на асиенду дель-Райо, чтобы спасти меня и в безопасности доставить к вам; он же предупредил вас о высадке флибустьеров -- все он! Не стану упоминать, какое имя он носит! Его положение в свете, родство с вице-королем Новой Испании -- все это явные доказательства в его пользу! К чему говорить лишнее? Скажу только одно: сравните этих двоих между собой и с первого же взгляда вы увидите, который изменник.
-- Очень уж ты опрометчиво заступаешься за дона Фернандо, душа моя, -- слегка насмешливо и вместе с тем нежно заметил дочери дон Рамон, -- уж не влюбилась ли ты в него, чего доброго? Обычно так защищают только того, кого любишь.
-- Что ж, папа, это правда! -- вскричала во внезапном порыве девушка и, мгновенно встав с кресла, очутилась перед губернатором, который остановился, оторопев от неожиданности. -- Да, я люблю его! Люблю всей душой, люблю за красоту, за величие, за благородство, люблю за то, что он спас мне, быть может, жизнь, но честь наверняка, люблю я его, наконец, потому, что люблю!
-- Успокойся, дитя, ради самого неба! -- вскричал дон Рамон. -- Еще ничто не доказывает, что этот донос справедлив.
-- Да мне-то что в этом доносе! -- продолжала девушка, пожав плечами с гордым презрением. -- Разве мы, женщины, отдав свое сердце, занимаемся подобными вещами? Пусть дон Фернандо будет изменник, как его обвиняют в этом; пусть он будет одним из главарей разбойников, от этого я не полюблю его меньше, больше -- да, потому что в поступке его есть величие: во имя успеха замыслов тех людей, на сторону которых он встал, не колеблясь, один, беззащитный, он отдается в руки врагов и открыто идет с ними в бой! Кто так поступает, папа, тот не изменник, не подлец! Какое бы дело ни защищал он -- это герой! И наконец, если этот донос, которому вы придаете такое значение, и справедлив, то это значит, что дон Фернандо не испанец, а француз. Вам он ничем не обязан и не изменяет вам; он служит своим друзьям, вот и все!
-- Успокойся, дитя мое, -- ответил дон Рамон, нежно пожимая ей руки. -- Твои слова очень огорчают меня; я глубоко уважаю дона Фернандо, поведение которого всегда казалось мне безупречным. Я не только не желаю возводить на него напраслины, но и, будь уверена, напротив, мое живейшее желание -- достоверно убедиться в его невиновности. Кроме того, что бы ни случилось, я не забываю и не забуду, в каком громадном долгу мы у него; будь он даже виновен, чего я пока что допускать не хочу, он найдет во мне защитника! В его же интересах следует довести это дело до конца и посрамить подлого доносчика. Ты только одного не учла, мое бедное дитя, -- а именно, что мы находимся в обстоятельствах исключительных: враги окружают нас извне, измена грозит нам внутри, на мне лежит страшная ответственность -- я отвечаю перед королем и отечеством за жизнь и благополучие жителей города, находящегося под моим началом. Я обязан исполнить свой долг и я не изменю ему!
-- Отец...
-- Не увеличивай же, милое дитя, своими женскими увлечениями и пристрастными доводами трудность моего положения; предоставь мне полную свободу действий. Мне потребуются все мое хладнокровие и вся ясность мыслей, чтобы не сделать промаха при событиях, угрожающих нам со всех сторон. Особенно об одном умоляю тебя, Линда, мое дорогое дитя, -- не противопоставляй моему долгу нежную любовь к тебе, ведь кто знает, не перетянет ли последняя и не сделаюсь ли я тогда преступником, забыв обо всем, кроме тебя. Не прибавляй ни слова! Настал час, когда должен прийти этот человек. Оставь меня с ним наедине.
Девушка сделала движение, как будто хотела возразить, но вдруг передумала. Бледная улыбка на мгновение мелькнула на ее губах.
-- Хорошо, отец, -- кротко согласилась она, подставляя ему лоб для поцелуя, -- я ухожу.
-- Ступай, дитя, и успокойся; положись без боязни на мою нежную любовь к тебе.
Он проводил дочь до двери, которую отворил перед ней, и донья Линда вышла, не сказав больше ни слова.
Дон Рамон вернулся к столу, взял анонимное письмо, в сотый раз перечитал его и спрятал в боковой карман камзола.
Пробило десять часов. Дверь гостиной отворилась, и слуга доложил:
-- Дон Хесус Ордоньес де Сильва-и-Кастро. Вошел асиендадо.
"Я угадал!" -- подумал про себя дон Рамон.
Он сделал слуге знак, и тот вышел, плотно затворив за собой дверь.
Два человека остались с глазу на глаз.
Донья Линда вернулась к себе в страшном волнении. Отослав служанок и заперев двери на ключ, она опустилась в кресло, закрыла лицо руками и погрузилась в размышления.
Без сомнения, думы ее были грустными -- подавленные вздохи вырывались из груди девушки, рыдания душили ее, слезы струились сквозь пальцы, судорожно сжатые терзаниями скорби.
Но приступ отчаяния длился недолго; эта девушка с огненной душой тотчас опять подняла голову гордо, надменно, решительно. Она быстро отерла слезы с покрасневших глаз, и горькая улыбка тронула ее маленькие губки.
-- Так надо! -- прошептала она. -- Что мне за дело?
Она приняла твердое решение.
Донья Линда закуталась в черную мантилью, накинула на голову платок, взяла со стола крошечный кинжал с тонким и острым, как игла, лезвием, какие в ту странную эпоху женщины постоянно носили при себе (в некоторых странах мужчины и женщины всегда ходили вооруженные); кинжал этот девушка спрятала за пазуху, осенила себя крестным знаменем, как это делают испанки: сперва перекрестив лоб, потом глаза, рот и наконец сердце; тихо отворив дверь, она прокралась в смежную комнату, затем в другую, добралась до лестницы, сошла вниз на цыпочках и, поскольку дверь губернаторского дома случайно была приотворена, мигом очутилась на улице, не замеченная даже часовым, и помчалась легко, как птичка.
Было десять часов вечера. Ночь стояла светлая и ясная; улицы были пусты. Девушка храбро шла вперед. Впрочем, план, задуманный ею, поглощал все ее мысли до такой степени, что для страха места не оставалось.
Донья Линда плотнее закуталась в мантию, взялась за ручку кинжала и, высоко подняв голову, глядя прямо перед собой горящим взором и ступая твердо и решительно, быстрыми шагами направилась по лабиринту улиц к нижним кварталам города.
На своем пути она встречала одних лишь ночных стражей -- необходимую принадлежность всякого испанского города. Эти люди с удивлением посматривали на прекрасную молодую женщину, которая в столь поздний час ночи шла по улицам города одна и пешком. Порой на пути ей попадались ночные объезды, и солдаты отпускали в ее сторону шутки не совсем изящного свойства, но девушка не замечала ни изумления сторожей, ни насмешек солдат, она неуклонно шла своей дорогой, не замедляя шагов, не поворачивая головы.
Ее цель была еще далеко, но она стремилась к ней во что бы то ни стало.
Когда женщина решится быть храброй, она становится во сто крат настойчивее и намного отважнее мужчины; ничто не может остановить ее в исполнении того решения, которым она задалась, -- ни трудности, ни опасность. Она сумеет преодолеть все преграды, но готова рухнуть от истощения сил и страха, когда пройдет то нервное возбуждение, которое одно и поддерживало ее.
Донья Линда шла таким образом около трех четвертей часа, пока наконец не очутилась перед великолепной решеткой с засовами изнутри. Она остановилась, с минуту постояла, прислонившись к решетке, чтобы перевести дух, потом, схватив молоток обеими руками, стала громко стучать.
Решетка эта принадлежала Цветочному дому.
Прошло несколько минут; девушка не переставала стучать. Наконец до ее слуха донеслись голоса и шум приближающихся шагов.
-- Кто там? -- спросили изнутри.
-- Отоприте! -- задыхающимся голосом ответила она.
-- Кто вы? Что вам нужно?
-- Узнаете, когда отопрете.
-- Уже слишком поздно.
-- Чего вы опасаетесь? Разве не слышите женского голоса?
-- Так-то оно так, но мы не отопрем, пока не узнаем, кто вы.
-- О! -- воскликнула девушка в отчаянии и снова принялась стучать. -- Отоприте -- или я упаду мертвая у ворот. Это вопрос жизни или смерти.
С той стороны ограды принялись совещаться шепотом, потом ворота приоткрылись, и в проеме показался человек, держа в каждой руке по пистолету; за ним маячил другой, с мечом в одной руке и фонарем в другой.
-- Наконец-то! -- выдохнула донья Линда в порыве радости.
-- В самом деле -- женщина! -- воскликнул первый из вышедших, не кто иной как Мигель Баск, сопровождаемый Данником. -- И она одна! Что вам угодно, сеньора?
-- Взгляните на меня, -- ответила девушка, сбросив на плечи шарф.
-- Донья Линда де Ла Крус! -- в крайнем изумлении вскричал Мигель. -- Одна! Здесь! В такое время!
-- Да, любезный друг, это я; впустите меня скорее, ради Бога!
-- Пожалуйте, -- ответил Мигель, почтительно посторонившись.
Девушка быстро вошла, и ворота мгновенно затворились за ней.
Мигель пошел впереди. Он привел посетительницу в гостиную и попросил ее садиться, потом зажег восковые свечи и стал перед ней с поклоном.
-- Что вам угодно, сеньорита? -- спросил он. Изнемогая от усталости и волнения, девушка почти упала в кресло.
-- Мне надо поговорить с вашим хозяином, -- ответила она, -- я должна увидеть его немедленно.
-- Это невозможно, сеньорита!
-- Почему? Ведь я сказала, что мне необходимо видеть его. Неужели я решилась бы одна идти по городу в таком часу ночи из-за пустяков?
-- Но графа здесь нет, сеньорита.
-- Нет? Где же он?
-- Не знаю, сеньорита.
-- Положим, он отсутствует, но должен же он вернуться; я подожду его.
-- Граф не вернется, сеньорита; в самый день его приезда он вечером опять уехал, и с тех пор мы больше его не видели.
-- Да, да, -- возразила девушка, недоверчиво покачав головой, -- я понимаю: вам велено так говорить, и вы как честный слуга исполняете данное вам приказание; это прекрасно, но теперь пойдите и доложите обо мне вашему господину. Скажите ему, что я должна сообщить ему нечто чрезвычайно важное, что всякое промедление -- гибель.
-- Но уверяю вас, сеньорита...
-- Ступайте, друг мой; будьте уверены, что не заслужите упреков от хозяина, если исполните мою просьбу.
Подвижная створка тихо скользнула в невидимых пазах; в проеме стены показался Прекрасный Лоран.
Он сделал знак Мигелю. Тот поклонился и вышел, не сказав ни слова.
Лоран задвинул за собой створку и подошел к донье Линде; но целиком поглощенная своими мыслями, девушка не заметила его появления.
Он остановился перед ней, почтительно склонил голову и тихим, ласковым голосом сказал:
-- К вашим услугам, сеньорита; что прикажете?
Донья Линда с живостью подняла голову. У нее вырвалось радостное восклицание, но тотчас же усилием воли она справилась со своими чувствами; огонь померк в ее глазах, и черты ее лица приняли неподвижность мрамора.
-- Трудно добраться до вас, сеньор, -- ответила она холодно.
-- Сознаюсь в этом, но я никак не рассчитывал на честь видеть вас у себя, особенно в такой поздний час ночи.
-- Боже мой, это правда! -- прошептала девушка, и по ее лицу разлилась яркая краска.
-- Я понимаю, что только важная причина могла толкнуть вас на такой поступок, сеньорита. Говорите же откровенно, я ваш покорнейший и преданнейший слуга, что бы вы ни потребовали, я готов исполнить.
-- Правда ли это, сеньор дон Фернандо?
-- Клянусь честью, сеньорита! Я с радостью пролью кровь, если могу отвратить от вас горе, осушить хотя бы одну только вашу слезу. Говорите без опасения, умоляю вас!
-- Благодарю вас, граф, но теперь речь идет не обо мне.
-- О ком же?
-- О вас.
-- Обо мне?
-- Да, граф, о вас.
Она указала ему на стул, и молодой человек сел.
-- Я не понимаю вас, -- промолвил он.
-- Сейчас все поймете, -- отозвалась девушка.
-- Говорите же, прелестная сивилла [Сивилла -- в античной мифологии ясновидящая, получившая от богов дар прорицания.], -- улыбаясь, сказал Лоран.
-- Напротив, мрачная сивилла; я должна предвещать одни несчастья.
-- Эти несчастья будут встречены с радостью, когда они принесены вами.
-- Не станем терять время на пустые слова и приторные любезности, граф; ведь мы не влюбленные, высказывающие друг другу нежную страсть, мы друзья и должны говорить о вещах серьезных.
-- Я слушаю вас, сеньорита.
-- Вам грозит страшная опасность, граф! Сегодня мой отец получил анонимное письмо.
-- Анонимное письмо? -- повторил молодой человек с презрением.
-- Да, но почерк, хотя и искусно измененный, узнать все-таки можно.
-- И ваш отец узнал его?
-- Узнал, граф, письмо написано доном Хесусом Ордоньесом.
-- Доном Хесусом Ордоньесом! -- вскричал Лоран со странным выражением в голосе. -- Тут должна крыться какая-нибудь гнусная клевета!
-- Именно так я и подумала.
-- Вам известно содержание письма?
-- Я читала его, более того, украдкой от отца сняла копию и принесла ее вам.
-- Вы сделали это, сеньорита?! -- вскричал Лоран с чувством.
-- Для вас, граф, сделала. Читайте.
Она достала из-за пояса сложенный листок бумаги и подала его молодому человеку, который поспешно развернул его и стал читать.
Вот что заключалось в письме и вот что прочел Лоран, побледнев от бешенства и отчаяния:
Его превосходительству дону Хосе Рамону де Ла Крусу, генерал-губернатору города Панамы.
Ваше превосходительство,
Верный подданный короля имеет честь донести вам, что вчера ночью в полумиле от города его людьми был захвачен разбойник-флибустьер, стремившийся пробраться в Панаму. Обороняясь, разбойник дал себя убить. При нем было найдено письмо со следующим адресом:
"Сеньору графу дону Фернандо де Кастель-Морено (в собственные руки, строго секретно)".
Письмо это находится в моих руках, и содержание его следующее:
"Любезный Лоран,
Мы у цели, преодолев нескончаемые преграды. Еще несколько часов, и мы наконец подступим к Панаме, которой без тебя не достигли бы во веки веков; вся честь экспедиции принадлежит тебе одному.
Потерпи еще немного, твоя роль графа скоро подойдет к концу. Испанцы, кажется, не хотят вступить со мной в бой иначе как у самых городских стен, под прикрытием огня с валов. Сражение будет жарким, но мы одержим верх, если, как мы договаривались в Чагресе, тебе удастся открыть нам одни из городских ворот. Только на тебя мы и надеемся. Это будет решительный удар! Тотчас по получении этой записки, которую передаст тебе один из наших самых верных братьев, прими меры, чтобы помочь нам без промедления войти в город и встретиться с тобой.
Все братья жмут тебе руку, я же остаюсь, как всегда, твоим братом-матросом.
Монбар".
Подлинное письмо, с которого снята эта копия, я представлю на благоусмотрение вашего превосходительства и буду иметь честь вручить его лично сегодня вечером, если вы соблаговолите принять меня. В десять часов я явлюсь к вам во дворец.
Честь имею быть покорным слугой вашего превосходительства.
Верноподданный короля Q. S. M. B.
[который целует его руки (Примеч. перев.)].
По прочтении этого поражающего документа Лоран некоторое время оставался словно ошеломленный, желая, чтобы земля разверзлась под его ногами и поглотила его.
-- О! -- пробормотал он, с яростью сжав кулаки. -- И не иметь возможности раздавить этого человека, как гадину, как ехидну!
Вскоре, однако, лицо его опять приняло спокойное выражение. Он с улыбкой возвратил письмо и хладнокровно осведомился:
-- Дон Рамон, вероятно, поверил этому, сеньорита?
-- Не вполне, быть может, но оно взволновало его, и он согласился принять того, кто написал его. Сейчас они вдвоем.
-- Вот как! -- с живостью вскричал Лоран, но тотчас овладел собой. -- А вы, сеньорита, что думаете?
-- О письме?
-- Да, о нем.
-- Вы хотите, чтобы я отвечала откровенно?
-- Да, сеньорита, совершенно откровенно.
-- Я думаю, что письмо это, хоть и написано рукой врага и подлеца, поскольку не имеет подписи, однако передает правду и излагает факты, каковы они есть на самом деле.
-- Выдумаете так -- и все-таки пришли?! -- в изумлении вскричал Лоран.
-- Пришла, сеньор, несмотря на свое убеждение.
-- С какой же целью?
-- Единственно чтобы спасти вас.
-- О, вы ангел! -- вскричал он.
-- Нет, -- едва слышно прошептала она, -- любящая женщина!
Молодой человек упал к ее ногам, схватил ее руку и поцеловал.
-- Благодарю, -- сказал он, -- благодарю, сеньорита, увы!..
-- Ни слова, сеньор! -- с достоинством перебила его донья Линда. -- Ваше сердце принадлежит другой, которая счастливее меня.
-- И эта другая благословляет тебя, моя возлюбленная сестра! -- вскричала донья Флора, внезапно появляясь и бросившись в объятия подруги.
Две прелестные девушки крепко обнялись, потом обе взглянули на Лорана и в один голос вскричали с тоской:
-- Что же делать? Боже мой! Что делать?
-- Бежать! Бежать, не теряя ни минуты, -- продолжала с жаром донья Линда, -- быть может, и теперь уже поздно!
-- Бежать? Мне? -- возразил капитан с презрением. -- Никогда! Скорее я лягу под развалинами этого дома, но в бегство не обращусь!
-- Но ведь вы идете на смерть!
-- Я исполню свой долг! Честь предписывает мне это, мое место здесь, и я не сойду с него. Вы верно угадали, сеньорита: да, я флибустьер, один из самых известных Береговых братьев. Мое имя -- Прекрасный Лоран. Вы видите, что все изложенное в этом письме справедливо. Но меня привели сюда не жажда золота и не надежда на грабеж. Цель моя благороднее -- исполнение священной мести! Теперь вы знаете все. Если я не могу сдержать своей клятвы, то, по крайне мере, сумею достойно умереть. Прекрасный Лоран не должен попасться живым в руки своих врагов... Теперь я должен готовиться к схватке. Донья Линда, ваше отсутствие может быть замечено, если продлится слишком долго; позвольте мне иметь честь отвести вас к вашему отцу. Девушка тихо покачала упрямой головкой.
-- Нет, сеньор, -- сказала она, -- я остаюсь.
-- Остаетесь?
-- Что ж в этом удивительного?
-- А ваше доброе имя, горе вашего отца, который сочтет вас погибшей?
-- Мое доброе имя очень мало заботит меня в настоящую минуту; что же касается горя моего отца, то именно на него я и рассчитываю.
-- О, ты любишь его! Ты любишь! -- шепнула ей на ухо Флора, целуя ее.
-- Да, люблю! -- ответила она так же тихо. -- А ты?
-- О! Я!.. -- страстно воскликнула Флора и закрыла лицо руками.
-- Так сложим нашу любовь, чтобы спасти его!.. Не бойся, дорогая, когда настанет время, я исчезну бесследно. Будем же вместе страдать за него, а радоваться, когда пройдет опасность, будешь ты одна. Сердце мое разбито, но я сильная и предоставлю тебе твое счастье.
Донья Флора с рыданиями обняла свою подругу.
-- Бедняжка! -- прошептала донья Линда, нежно гладя ее по голове.
Лоран со странным душевным волнением присутствовал при этой сцене, настоящий смысл которой оставался для него загадкой.
-- Видите, кабальеро, -- обратилась к нему донья Линда, указывая на Флору, -- этот ребенок не в силах выносить такие жестокие удары. Позвольте мне пройти в ее комнату и позаботиться о ней... Впрочем, теперь уже поздно, и вам, вероятно, надо сделать важные распоряжения.
-- Простите, сеньорита, но, клянусь честью, я ничего не понимаю...
-- В моем решении, не так ли?
-- Смиренно сознаюсь, что так.
-- Вы все еще упорствуете и бежать не согласны?
-- Мое решение твердо.
-- Я и не собираюсь с вами спорить. Но в таком случае я остаюсь. Если же вы спасетесь бегством, я уйду.
-- У меня голова точно в огне, сеньорита, ваши слова...
-- Кажутся вам непонятными, -- перебила она, улыбаясь. -- Постараюсь объяснить их вам; быть может, менее чем через час этот дом обложит испанское войско, и вы будете окружены непроходимой железной и огненной стеной. Между вами и вашими врагами завяжется ожесточенная борьба. Я, дочь губернатора, ваша пленница, буду служить заложницей. Теперь вы меня понимаете?
-- Да, сеньорита, понимаю, такое самоотвержение возвышенно, я преклоняюсь перед ним, но принять его не могу.
-- По какой же причине?
-- Честь не позволяет мне, сеньорита. Девушка пожала плечами.
-- Честь!.. У вас, мужчин, вечно одно это слово на языке, -- с горечью проговорила она. -- Как же вы назовете анонимное письмо, этот гнусный донос?
-- Автор письма -- мой враг, сеньорита, но, донося на меня, он поступил, как и следовало, то есть исполнил свой долг честного испанца и верноподданного короля...
-- Положим, я допускаю, что в этом вы правы, но эти доводы меня не убедят, и если вы не выгоните меня из своего дома...
-- О! Сеньорита, разве я заслужил подобные слова?
-- Пойдем, сестра, -- кротко произнесла донья Флора, взяв ее под руку.
-- Да будет по-вашему, сеньорита, -- сдался наконец капитан с почтительным поклоном, -- но ваше присутствие здесь -- приговор для меня: или победить, или умереть, защищая вас.
-- Вы победите, дон Фернандо, -- сказала девушка, с улыбкой протянув ему руку, которую он поцеловал, -- теперь у вас два ангела-хранителя.
Обе девушки вышли из комнаты рука об руку.
-- Теперь займемся другим! -- вскричал молодой человек, как только остался один. -- Ей-Богу! Придется выдержать славную осаду.
Он свистнул. Вошел Мигель.
-- Хосе сюда, немедленно!
-- Он ушел с полчаса назад, поскольку все слышал, и велел передать, чтобы вы не сдавались ни под каким видом.
-- Это предостережение лишнее.
-- Я так и сказал ему, -- спокойно ответил Мигель.
-- Сколько нас здесь всего человек?
-- Двадцать шесть.
-- Гм, не ахти!
-- Велика беда! За этими стенами мы постоим за двух сотен!
-- Возможно, -- улыбнулся Лоран. -- Сколько у нас ружей?
-- Сто пятьдесят и тысяча пятьсот зарядов, а может, и больше; плюс к тому восемьдесят пистолетов.
-- А съестных припасов?
-- Хватит по крайней мере на неделю.
-- Этого хватит с избытком! Через двое суток мы будем или победителями, или мертвыми.
-- Похоже, что так.
-- Вели зарядить все ружья и пистолеты, пробить бойницы, прикрыть турами слабые места и в особенности хорошенько заложить кирпичом подземелье, известное этому негодяю дону Хесусу Ордоньесу. Главное -- держи ухо востро и при первой же тревоге беги ко мне... Старый дружище, быть может, это наш последний бой, но будь спокоен, мы устроим себе славные похороны!
-- Полно! -- возразил Мигель, уходя. -- Какое еще последнее сражение! Мы с вами еще слишком молоды, чтобы умирать, да и то сказать, испанцы не сумеют убить нас -- они не так ловки, смею вас уверить.
Он засмеялся.
Лоран, однако, не испытывал желания шутить, он задумался, и размышления его не были веселыми; напротив, положение представлялось ему очень опасным.