Было около четырех часов утра; ночь была теплая, все небо покрыто тучами; в воздухе чувствовалось удушье; ветер свистал, сгибая деревья и с треском ломая их ветви; дождь начинал падать крупными каплями; гром повторялся эхом горных пещер. Словом, все предвещало страшную грозу.
Асиенда дель-Энганьо выступала темным пятном с вершины воладеро. Казалось, ее обитатели, если таковые имелись в данную минуту, были погружены в глубокий сон.
Однако в действительности было не так, хотя из окон асиенды и не виднелось ни одного огонька.
В богатом кабинете с роскошной обстановкой сидел, не разгибаясь, человек перед столом, заваленным бумагами.
Читатель, конечно, узнал его: это был дон Мануэль де Линарес, бывший губернатор Соноры, низвергнутый президент республики трех штатов и глава страшного союза платеадос, все еще веривший в свое всемогущество.
Дон Мануэль был бледен и расстроен; его усталое лицо носило отпечаток разочарования, глаза блестели и взгляды блуждали с беспокойством, стараясь проникнуть сквозь темноту в отдаленные углы кабинета, которых лампа с абажуром, стоящая на столе, не могла осветить. Малейший шорох, стук крыльев ночной птицы о стекла пугали его; он машинально хватался за пистолеты, устремив взгляд на тень, представлявшуюся его воображению угрожающим призраком. Но, видя, что ничего не двигается, он горько усмехался, его измученная грудь вздыхала с облегчением, и он вновь принимался за прерванную работу.
Вот уже несколько дней, как в душу этого человека закрались мрачные предчувствия; то не были угрызения совести, так как он не имел души. Но все его злодеяния с поразительной ясностью вставали перед ним вереницей, и этот человек, доселе не ведавший страха, чувствовал себя способным лишиться чувств; он дрожал, припоминая количество своих жертв, и сознавал, что его час пробил и возмездие близко.
И все-таки он верил в безопасность на своей асиенде.
Враги его до сих пор не могли открыть его убежища; значит, они были бессильны. И не глупо ли так беспокоиться и создавать себе химеры, когда ему ничего не угрожает?! Ведь неприятели думали, что он скрылся в Соединенных Штатах. Теперь нужно только переждать, пока пройдет гроза, а до тех пор сидеть спокойно и не показываться. В Мексике все возможно! Вот уже прошло два месяца; весьма возможно, что через несколько дней все будет кончено, и он опять сделается властелином.
Подобными рассуждениями и еще многими другими дон Мануэль старался успокоить себя, но напрасно. Его страх увеличивался и предчувствия все также преследовали его.
Однако он окончил свою работу: все свои бумаги, перевязанные и пронумерованные, он спрятал в секретный ящик письменного стола; затем написал несколько писем и запечатывал последнее их них, когда пробили часы.
-- Четыре часа уже! -- пробормотал он. В эту минуту сверкнула молния, ослепившая дона Мануэля своим зеленоватым блеском; раздались раскаты грома.
-- Гроза! -- сказал он с досадой. -- Все против нас! Что нам делать? Не лучше ли отложить отъезд на завтра? Собственно говоря, нам нечего спешить!
Он позвонил. Вошел заспанный пеон, протирая глаза.
-- Вы изволили позвонить, ваша милость? -- спросил он.
-- Да, разбудили ли моих друзей?
-- Они ждут позволения вашей милости войти к вам.
-- Ах! Уже? Они, кажется, торопятся больше, чем я! -- проворчал он, потом громко добавил. -- Пусть войдут!
Лакей вышел, но тотчас же вернулся и пропустил дона Бальдомеро де Карденаса, дона Корнелио Кебрантадора, дона Кристобаля Паломбо и еще семь или восемь других платеадос, которые вместе с ним скрывались на асиенде. Все были в дорожных костюмах, но без оружия.
-- Вы видите, какая погода, сеньоры? -- сказал дон Мануэль, -- разражается гроза, как нам быть?
-- Через час все дороги размоет, -- ответил дон Бальдомеро. -- По-моему, если ехать, то надо ехать сейчас!
-- Разве этот отъезд необходим непременно теперь? -- возразил дон Кристобаль, -- или предвидятся новые опасности?
-- Опасности угрожают нам на асиенде более, чем вне ее! -- сказал дон Корнелио.
-- Я не понимаю вас, -- сказал дон Мануэль, -- о каких опасностях вы говорите?
-- Не знаю, могу ли я объясняться перед всеми?
-- Мы все одинаково заинтересованы в этом деле! -- резко заметил дон Бальдомеро.
-- Говорите же и объясняйтесь короче, дорогой дон Корнелио!
-- Ну, хорошо! Раз вы желаете, я скажу правду, сеньоры!
-- К делу! К делу! -- закричали все присутствующие.
-- Извольте, сеньоры: нас всего на асиенде двести тридцать семь человек; затем, двести пятьдесят три лошади и тридцать девять мулов, значит, всего пятьсот двадцать девять индивидуумов.
-- Сумма правильна! Дальше! -- раздражительно сказал дон Мануэль.
-- По уставам нашего союза асиенда дель-Энганьо должна быть снабжена съестными припасами, провиантом и фуражом на пятьсот человек и столько же лошадей в течение шести месяцев. Да или нет, кабальерос? Ведь это было выписано крупными буквами в параграфе сто семьдесят восемь нашего статута?
-- Да, действительно, это написано! -- ответил дон Кристобаль за всех.
-- Все это и было сделано, -- вскричал дон Мануэль. -- Асиенда изобилует всевозможными припасами; еще четыре месяца тому назад мы позаботились с доном Кристобалем и доном Бальдомеро наполнить все кладовые и амбары.
-- Мы пользовались провизией только семнадцать дней! -- сказал дон Кристобаль.
-- Кладовые полны припасов, -- заметил дон Бальдомеро, -- я сам осматривал их еще недавно.
-- Позвольте, господа, -- прервал дон Корнелио, -- дон Бальдомеро ходил в кладовые неделю тому назад, и они были полны, не правда ли?
-- Я уже сказал и повторяю то же! -- гордо отозвался дон Бальдомеро.
-- Ну-с, кабальерос, а я сам только час тому назад заглянул в них -- они пусты!
-- Пусты? Не может этого быть! -- воскликнул дон Мануэль.
-- Вам очень легко удостовериться: посмотрите сами -- пусты они, или нет.
-- Здесь какие-то недоразумение; надо действительно удостовериться, не ошибся ли дон Корнелио, -- сказал дон
Мануэль, -- мы еще успеем уехать; однако, гроза усиливается!
В самом деле молния сверкала ежеминутно, ветер неистово ревел, потрясая асиенду до самого основания.
В эту минуту в кабинет вбежал испуганный пеон.
-- Сеньоры! -- закричал он. -- Лошади и мулы, запертые в конюшнях... исчезли, а также исчезли и сбруи!
-- Этот человек рехнулся! -- сказал дон Бальдомеро.
-- Вы ошибаетесь, вовсе я не рехнулся, ваша милость! -- возразил дрожащий от страха пеон.
-- Но это немыслимо! -- воскликнул дон Кристобаль.
-- Это еще не все, ваша милость; когда забили тревогу, ваши солдаты не нашли своего оружия.
-- Как! И оружие похищено?!
-- Решительно все!
-- Странно! -- проговорил дон Бальдомеро, -- что тут такое делается?
-- Между нами есть изменники! -- воскликнул дон Кристобаль.
-- Мы окружены невидимыми врагами!
-- Измена! Измена! -- закричали все присутствующие. И все машинально, в каком-то суеверном страхе, подошли к дону Кристобалю, стоящему перед столом.
-- Полноте, сеньоры, -- сказал он с презрительной улыбкой, -- право, можно подумать, что вы боитесь! Что это значит?
-- Это значит то, -- ответил ледяной голос из самого темного угла кабинета. -- Это значит, дон Мануэль де Линарес, что небо устало от ваших преступлений, и что побил час вашего суда!
-- Кто смеет разговаривать так со мной? -- воскликнул дон Мануэль дрожащим голосом, схватывая пистолет и прицеливаясь по направлению послышавшегося голоса.
Тогда из тени медленно вышли несколько человек, друг за другом, дошли до середины комнаты и здесь остановились.
Платеадос в ужасе следили за ними, с расширенными от страха глазами, не смея пошевелиться.
Человек, шедший во главе этой свиты, был в плаще и шляпе, поля которой не давали разглядеть его лица; его спутники остановились сзади него.
-- Кто вы такие? Что вам от меня нужно? -- спросил дон Мануэль дрожащим голосом. -- Говорите сейчас же, или я стреляю!
-- Попробуй, -- холодно ответил незнакомец, -- один раз тебе это не удалось, не думаю, чтобы и теперь тебе посчастливилось!
-- Берегись! Дьявол, призрак, кто бы ты ни был -- последний раз: отвечай, или я стреляю!
-- Говорю тебе, попробуй! -- вторично повторил незнакомец презрительно.
-- Хорошо же! -- воскликнул дон Мануэль, -- пеняй же на самого себя! -- С этими словами он прицелился и выстрелил. Незнакомец остался невредим.
Обезумевшие от страха платеадос столпились вместе. Дон Мануэль точно окаменел; его пальцы судорожно сжимали еще дымящийся пистолет, а глаза бессмысленно вперились в незнакомца, как будто у птицы, загипнотизированной змеей.
-- А теперь, убийца, -- сказал последний ледяным голосом, -- посмотри-ка на меня хорошенько! Что, узнаешь меня?
Быстрым движением он сбросил с себя плащ и шляпу, его спутники сделали несколько шагов вперед, так что свет упал прямо на них.
-- Дон Порфирио Сандос! -- воскликнул дон Мануэль скрежеща зубами, -- А, сатана! Чего ты от меня хочешь?
-- Судить тебя! -- спокойно отвечал тот.
-- Погоди, я еще не в твоих руках -- оружие пока еще со мной!
Он опять поднял свой пистолет, но тотчас же выпустил его и, спрятав голову в руки, в изнеможении опустился в кресло.
Дон Порфирио презрительно пожал плечами и, обратившись к одному из своих спутников, проговорил, указывая на платеадос.
-- Капитан дон Диего, захватите этих мерзавцев. Это -- сальтеадоры, бандиты, совершившие массу преступлений. Заочным решением суда они проговорены к смерти. Повесьте их всех на стенных зубцах асиенды, оставьте только двоих! -- указал он на дона Мануэля и дона Бальдомеро.
Капитан поднял шляпу, -- и солдаты схватили платеадос, которые даже не сопротивлялись.
Дон Порфирио, казалось, на минуту забыл о двух главных преступниках; он скрестил руки на груди и глубоко задумался.
Его товарищи смотрели на него с удивлением и беспокойством, не смея заговорить, хотя это были близкие друзья его: дон Торрибио де Ньеблас, дон Руис Торрильяс, Твердая Рука, Кастор и Пепе Ортис -- все люди, усердно помогавшие ему в этой беспощадной борьбе.
Дон Мануэль и дон Бальдомеро, казалось, превратились в статуи; только их глаза, вращавшиеся в орбитах, показывали, что они живы.
Настала минута торжественного молчания. На дворе дождь лил, как из ведра; молния сверкала почти безостановочно, сопровождаемая страшными ударами грома; ветер свистел с яростью.
Вдруг со двора асиенды раздался сильный выстрел, заглушивший на секунду шум бури; окна асиенды задрожали.
Дон Порфирио поднял голову и устремил грозный взгляд на вождей платеадос.
-- Суд произведен над второстепенными преступниками, -- сказал он глухим голосом, -- наш долг исполнен. А этих тварей предоставим судить тому, кто один имеет право на это!
Охотники посторонились и стали около стены кабинета, направо и налево.
Дон Порфирио хлопнул два раза руками. По этому сигналу вдруг раздвинулась стена кабинета, открыв громадную залу, ярко освещенную и наполненную многочисленной толпой, часть которой выступила в кабинет и молча разместилась по сторонам комнаты. Зрелище, представившееся изумленным глазам платеадос, заставило бы их содрогнутся от ужаса, но у них сделался такой упадок сил, что они не могли дать себе отчета в том, что происходило перед ними.
В нескольких шагах от стола кабинета поставили на тумбу серебряную курильницу, в которой горел слабый огонь, испуская сильный аромат своим синеватым пламенем.
Эта драгоценная курильница была та самая, которую Монтесума перед смертью передал своему родственнику Мистли Гуайтимотцину и которая заключала в себе священный огонь.
За тумбой неподвижно стояли пять стариков с длинными седыми бородами, падающими на грудь; немного впереди -- два вооруженных воина, оба краснокожие индейцы, держали: один -- тотем, или национальное знамя, а другой -- кальюмет, трубку мира, которая никогда не должна была касаться земли.
В глубине залы, облокотившись на свои ружья, выстроились сорок солдат, все храбрые воины.
Левее, около огня, поместились двадцать индейских сашемов; во главе их находился Ястреб.
Наконец, в центре возвышалась на трех ступенях огромная эстрада, вся покрытая дорогими мехами.
На этой эстраде стояло высокое кресло с гербами, на котором восседал человек в костюме мексиканских касиков, неслыханной роскоши.
Ему можно было дать пятьдесят четыре, самое большее -- пятьдесят шесть лет. Длинные русые волосы с проседью падали ему на плечи. На открытом лбу виднелись глубокие морщины, глаза были полны жизни, лицо -- замечательно правильного очертания, но необыкновенно бледное -- носило отпечаток грусти. Горькая улыбка, скользившая по его губам, придавала ему выражение величественности и непреклонной воли.
Твердая Рука, дон Порфирио Сандос и другие отличившиеся воины, окружили у подножия эстрады эту таинственную личность.
Дон Мануэль де Линарес и его сообщник дон Бальдомеро де Карденас остановились у стола, загроможденного бумагами, опустив головы.
Гробовое молчание царило в зале, несмотря на такое многочисленное собрание.
Затем дон Порфирио взошел на эстраду и, нагнувшись к сидящему в кресле, прошептал ему несколько слов; потом занял опять свое прежнее место.
Незнакомец поднял голову.
-- Мануэль де Линарес! -- сказал он дрожащим голосом.
-- Кто спрашивает меня? -- отозвался тот, дрожа, как лист.
-- Я! Разве ты не узнаешь меня? -- спросил незнакомец. Дон Мануэль машинально приподнял голову.
-- Граф де Кортес! -- воскликнул он сдавленным от страха голосом. -- Боже! Неужели мертвые воскресают?! По его телу вдруг пробежала нервная дрожь, глаза бессмысленно заворочались, руки медленно поднялись потом точно сами собой скрестились, он повалился на колени и пробормотал нечеловеческим голосом:
-- Пощадите, ваше высочество! Пощадите!..
-- Тебе нет пощады! -- строго возразил граф. -- Изменников, убийц, воров и бандитов не щадят: каждому воздается по заслугам!
-- Сжальтесь! Смилуйтесь! Пощадите! -- бормотал негодяй, сам не понимая, чего просил.
-- Сжалиться! -- возмутился граф. -- И ты смеешь произносить это слово! Слушайте же все, братья и друзья мои! Я должен все сказать, чтобы наконец произвести суд.
Граф встал и обведя всех открытым и гордым взглядом, продолжал:
-- Я Педро Гусман Мистли Ксолотль, граф де Кортес Монтесума, гранд Испании, касик Сиболы, я -- хранитель священного огня; потомок королей Чичимеков, единственный сашем, признанный индейскими народами, я созываю сегодня Большой совет Сиболы. Кто оспаривает это право и противится созыву?
-- Никто! -- воскликнули все присутствующие в один голос.
-- Итак, я обвиняю перед советом этого человека, моего родственника, -- продолжал граф, -- как убийцу и вора!
-- Мы подтверждаем! -- сказали дон Порфирио и Твердая Рука, протягивая руки к священному огню.
-- Я обвиняю этого второго человек, как его сообщника; был еще один, но тот сам учинил над собой расправу, только что покончив самоубийством.
-- Мы подтверждаем! -- повторили опять те же свидетели, но на этот раз к ним присоединились дон Торрибио, дон Руис и Пепе Ортис.
-- А теперь, -- продолжил граф, -- слушайте, хранители священного огня! Слушайте, сашемы и воины, в чем я обвиняю дона Мануэля де Линареса, моего родственника!
Этот человек, двадцать лет тому назад вконец разорившийся вследствие разврата и мерзостей своей скандальной жизни, дошел до ужасающей нищеты. Все отворачивались от него с омерзением, он издыхал с голоду. Тогда, пожалев его, я протянул ему руку помощи; я даже сделал больше: принял его в свой дом, разделив с ним все пополам; как с родным братом!
-- Это правда, -- сказал дон Мануэль разбитым голосом, -- я подлец, -- неблагодарная скотина, я забыл всякую честь и признательность... и я раскаиваюсь. Господи, сжалься надо мной!.. Пощадите меня!
-- Трус! -- сказал ему с презрением дон Бальдомеро. -- Сумей хоть умереть-то!
-- Поручив ему самое драгоценное из моих сокровищ, -- продолжал граф, -- моих детей, я уехал с асиенды, оставив его полновластным хозяином. И этот человек приготовил для меня западню, в которую я попался: он подослал ко мне убийц!
-- Нет, нет, -- воскликнул дон Мануэль, -- я не искал вашей смерти, а только хотел...
-- Уничтожить меня, не так ли?
-- Мысль об убийстве исходила не от меня!
-- К чему отпираться? -- вмешался дон Бальдомеро с беспощадной иронией, -- раз уже все выведено на чистую воду, то надо хотя бы умереть с достоинством! Выдержим до конца! Да, я был твоим орудием, дон Мануэль. Ты распоряжался; я исполнял твою волю. Из-за кого я отравил бедную малютку Мерседес? Ведь это ты приказал, змея! А мальчика, которого ты велел задушить и затем бросить в бездну Прииска?! Помнишь, мерзавец, как ты укорял меня, когда я тебе сознался, что пожалел невинного ребенка, улыбавшегося мне так кротко, и не убил его, а продал одному испанскому капитану? Все ужасы и пакости исходили от тебя! А я сам, без твоих дьявольских внушений, разве я сделался бы тем, что из меня вышло? Взгляни в себя, чудовище; сознайся чистосердечно в своих преступлениях, но не моли пощады, которой ты не заслуживаешь! Наранха и я, мы оба негодяи, но все же мы лучше тебя. Мы спасли твою воспитанницу, несчастную Санту, которую ты велел придушить! Наранха взялся укрыть ее от тебя. Да, ты хуже тигра, ты трусливый и злющий шакал! Постыдись самого себя, мерзавец! -- И подойдя к нему, дон Бальдомеро плюнул своему сообщнику в лицо.
Эта непредвиденная сцена между двумя сообщниками сильно взволновала всех. Дон Мануэль побагровел от такого невиданного оскорбления; его глаза испускали молнии, он сделал движение вперед, как бы желая наброситься на своего обвинителя, но вдруг зашатался и, упав в кресло, заплакал.
Дон Бальдомеро пожал плечами, смерив негодяя презрительным взглядом, потом отвернулся от него и, отойдя на несколько шагов, бросил ему напоследок одно слово: "трус", но таким тоном, которого невозможно передать.
-- О да! Жалкий и презренный трус! -- проговорил граф. -- Но пора кончить эту тяжелую сцену! И к чему было после всего продолжать еще проливать невинную кровь? Он обманул своего родственника и благодетеля, подло обокрав его! Само провидение предало его в руки человека, которого он хотел убить, и который судит его теперь! Мануэль, вот двести дней, как я издали слежку за тобой шаг за шагом, как я не выпускаю тебя из виду ни на одну секунду. Ты не сделал ни одного шага, не сказал ни одного слова без меня: я всегда был подле себя. Вспомни Лукаса Мендеса, старого слугу дона Торрибио де Ньебласа, которого ты подкупил с целью выведать секреты его господина, и который притворной преданностью залез в твою душу настолько, что ты, такой осторожный хитрец, такой пройдоха, ты безгранично верил ему и ничего не скрывал от него! Лукас Мендес, бедный жалкий старик, которого ты мог уничтожить одним мановением, -- был я, жаждущий отомстить тебе!
-- О, горе! горе мне! -- простонал дон Мануэль.
-- Да, горе тебе, негодяй! Ты пытался убить меня -- а я сужу тебя. Ты хотел задушить моего сына, но он жив и ты знаешь его!
-- Он жив?
-- Да, он жив, и ты знаешь его! При первой встрече, он спас тебе жизнь! Ты сам чуть не узнал его на другой день после того, как он спас твою жену и воспитанницу от бешеных ягуаров!
-- Что я слышу? Возможно ли? -- воскликнул дон Торрибио, пораженный в самое сердце этим неожиданным открытием, и, бросаясь, как сумасшедший к эстраде. -- Вы! Вы -- мой отец?!
Граф, не менее взволнованный, принял его в свои объятия.
-- Да, ты мой сын, мое дорогое дитя!
-- Отец мой! -- повторял молодой человек, рыдая на груди графа.
-- Сознайся, негодяй, -- начал опять старик, -- сознайся, что пути Провидения справедливы и неисповедимы! Господу Богу было угодно, чтобы я, бродя в одном испанском порту, почти умирая с голоду, обратился к незнакомцу с мольбой дать мне возможность возвратиться в Мексику. Этот незнакомец был мой сын! Ни он, ни я не знали тогда этой тайны, и кто же мне открыл ее? Ты сам.
-- Как, я? -- прошептал бандит. -- Неправда, никогда!
-- Никогда, говоришь ты? Разве ты забыл, как мой сын, расставшись с тобой, чуть было не умер с горя, пораженный тем, что ты сообщил ему? Только чудо спасло его; во время долгой болезни, на асиенде дель-Пальмар, дон Порфирио, мой друг и брат, увидел на груди несчастного ребенка знаки, начертанные им самим острием кинжала.
-- Я подтверждаю! -- сказал дон Порфирио.
-- О! -- отчаянно зарыдал дон Мануэль. -- О! Лучше смерть, чем такая пытка!
Счастье этих двух людей, которых он столько времени преследовал, приводило его в ярость.
-- Смерть! -- сказал граф. -- О, нет! Ты не умрешь, ты должен жить и страдать, не надеясь найти утешение. Напрасно ты будешь призывать смерть -- она долго не придет к тебе на помощь. Ты всегда был безжалостен к другим, пожинай же теперь то, что посеял! Ты любил во всем свете только двух существ: свою жену и сына!
-- Что ж! -- воскликнул он, предчувствуя удар. -- Они в безопасности!
-- Они убиты бандитами, которым ты поручил отвезти их в Мексику, убиты с целью завладеть их золотом и драгоценностями!
-- Ты лжешь! О! Ты лжешь, граф, это неправда! Моя жена, мой сын!
-- Оба убиты, повторяю тебе; их трупы, наполовину съеденные дикими зверями, найдены сегодня в саванне.
-- А! Ты сам видишь, что лжешь! -- закричал несчастный с ужасным смехом. -- Разве это возможно? Напрасно стараться напугать меня, нет, нет, они не могли умереть!..
Граф сделал знак. Воины посторонились и пропустили индейцев с носилками, на которых лежали изуродованные трупы женщины и ребенка.
-- Посмотри! -- сказал граф. -- И преклонись перед карой, которую тебе посылает Бог.
-- Ах! -- вскрикнул дон Мануэль в неописуемом ужасе. Он стремительно бросился к носилкам, на которые упал в рыданиях. Но тут произошло что-то странное, невообразимое. Несчастный вдруг выпрямился и поднял голову; его судорожное лицо приняло выражение безумия; изо рта показалась беловатая пена, и губы скривились в отвратительной улыбке. Он прижал к груди труп своего бедного ребенка и легким шагом направился к индейским сашемам, стоящим у возвышения. Раскланявшись с ними со странной развязностью, он сказал им:
-- Вот видите, я не солгал! Вот сын графа Кортеса, моего родственника. Он поручил мне его, теперь же я отдаю его вам; он не умер, он спит, не будите его. Я вам покажу также и дочь его, она здесь. Берегите эти дорогие создания от всего дурного. Лишить отца его детей! Это ужасно! Не будите же их, они спят!.. Кто смел обвинить меня в их убийстве?
С трупом, прижатым к груди, он повалился в страшном припадке.
Ум и душа негодяя, расслабленные постоянными угрызениями и страхом, не смогли вынести этого последнего удара: он сошел с ума.
Свидетели этой сцены похолодели от ужаса.
-- Отец мой, -- обратился дон Торрибио с просьбой, -- Бог оказался строже вас к этому чудовищу, послав ему такое возмездие. Теперь он возбуждает жалость.
-- Бог справедлив! -- ответил граф и, подойдя к негодяю, который катался по полу с диким ревом, сказал ему:
-- Несмотря на все зло, которое ты сделал мне, Мануэль, несмотря на все, что я выстрадал из-за тебя, я не могу ненавидеть тебя, видя, какая кара тебя постигла. От всего сердца я прощаю тебе, Мануэль, мою убитую дочь, мою разбитую жизнь, мое потерянное счастье и молю Господа Бога сжалиться над тобой.
-- О! Отец! -- воскликнул дон Торрибио, бросаясь к нему в объятия. -- Теперь мы вместе и будем счастливы!
Граф крепко прижал своего сына к груди и, подняв к небу глаза, полные слез, воскликнул в радостной надежде:
-- О Боже! Неужели для меня счастье еще возможно?
К утру гроза успокоилась. Из-за горизонта выглянуло солнце среди пурпурных и золотистых облаков и осветило своими лучами группу отца и сына.
Месяц спустя в соборе Уреса происходило два бракосочетания: свадьба дона Торрибио де Кортеса с доньей Сантой дель Портильо и дона Руиса Торрильяса де Торре Асула с доньей Хесус Сандос.
Многочисленные друзья из всех классов общества Соноры составляли свиту новобрачных.
Город веселился целую неделю. Пепе Ортис, прельщенный шаловливым характером прелестной Лольи Неры, просил ее руки, на что она с радостью согласилась.
Дон Мануэль, перевезенный в дом умалишенных, умер через несколько месяцев, не придя в сознание; в последнее время его помешательство перешло в буйное сумасшествие.
По усиленной просьбе своего отца, которому он ни чем не мог отказать, граф Кортес помиловал дона Бальдомеро де Карденаса и даже снабдил его деньгами на путешествие в Соединенные Штаты.
Но этот завзятый мошенник недолго наслаждался жизнью после великодушного прощения графа: по возвращении в Мексику он был убит в ссоре из-за карточной игры, когда выходил поздней ночью из кабачка, пользовавшегося дурной репутацией.
Дону Порфирио удалось окончательно уничтожить платеадос; но их вскоре заменили новые шайки, еще лучше организованные, а потому более опасные.
Мексика разделяет с Италией своеобразную привилегию: ни та, ни другая не могут обойтись без бандитов. Хотя в Италии они начинают понемногу исчезать, но зато в Мексике процветают более, чем когда-либо.
Говорят, что это зависит от исключительного ее устройства.
Верно это или нет -- предоставляем решить столь важный вопрос более сведущим людям.
Первое издание перевода: Перст божий. Роман. -- Санкт-Петербург: П. П. Сойкин, ценз. 1899. -- 216 с.; 19 см. -- (Сочинения Густава Эмара).