Путешествие непродолжительное, но с сильными ощущениями
Беглецы скользили как призраки в ночной мгле с быстротою, к которой побуждало их не только желание скорее достигнуть цели пути, но и холод, особенно чувствительный, как всегда бывает, перед рассветом и почти невыносимый, особенно для Гартмана, которому в жизни не приходилось подвергаться такой суровой стуже.
Против нее одно средство и было, это движение; средством этим путники могли пользоваться вволю и прибегали к нему с усердием, которое не ослабевало, а напротив, росло с каждою минутой.
Станции, заранее назначенные Оборотнем, пройдены были одна за другою, и ничего не случилось такого, что могло бы вселить опасения. Так достигли передовых отрогов Вогезских гор, с мальчуганом и его приятелем Томом впереди, когда при повороте на узкую извилистую тропинку два раза повторенный крик совы раздался в авангарде.
По знаку Оборотня остановились, и каждый скрылся за деревом, держа ружье наготове, смотря во все глаза и чутко прислушиваясь.
Тихо приказав спутникам не показываться, а главное, не сходить с места, пока он не вернется, и смотреть во все глаза, он удалился большими шагами и вскоре исчез из виду в густом кустарнике, которым порос крутой склон холма.
Был седьмой час утра, но еще не рассветало. Леденящий ветер пробегал по верхушкам деревьев и заставлял сталкиваться обнаженные ветви. Только изредка неопределенные звуки нарушали глубокое безмолвие этой местности, опустошенной войной; печальный вид ее сжимал сердце. Тропинка, где притаились беглецы, утопала в высоком лесу и колючем кустарнике, извиваясь желтою каймой по отлогому склону до самой вершины горы.
От жестокой стужи у притаившихся путников коченели члены, их била нервная дрожь, зловещий шум стоял в ушах, глаза их слезились, и руки едва удерживали нетяжелые ружья, словом -- положение их становилось невыносимо.
Протекла четверть часа и показалась им сроком нескончаемым, однако перемены не принесла никакой.
Наконец показался Оборотень.
Лицо его было мрачно, глаза сверкали, он находился в сильном волнении.
-- Пойдемте скорее, -- сказал он тихо и отрывисто.
-- Что же там? -- спросил Гартман.
-- Не знаю, ничего не мог понять; между тем очевидно, тут что-то происходит и пруссаки, черт их побери, где-то невдалеке.
-- Что же нам делать?
-- Идти вперед, во что бы ни стало, если не хотим быть захвачены как зайцы в норе. Одна смелость может спасти нас. Еще темная ночь; я знаю малейшие изгибы горы и не теряю надежды провести неприятеля.
-- Разве вы полагаете, что нас заметили?
-- Не думаю, однако все-таки, повторяю, здесь что-то творится, чего я не могу постичь и что сбивает все мои соображения.
В эту минуту раздался окрик: "Wer dasl" [Кто идет? (нем.)] Он послышался довольно далеко и в направлении противоположном тому, где пробирались беглецы.
-- Что это значит? -- пробормотал Оборотень. -- За кем они теперь гоняются?
-- Как знать, -- возразил Гартман, -- может статься, мы не одни бродим здесь и слышанный нами окрик обращен к людям, которые, подобно нам, хотят пробраться в горы.
-- Должно быть, так и есть! -- вскричал Оборотень, хлопнув себя по лбу. -- Верно, пруссаки подметили кого-нибудь. Подвигайтесь вперед, переходя от дерева к дереву, чтоб заслонять себя ими, и остановитесь ждать меня на перекрестке в шестистах шагах отсюда. Там вы найдете моего мальчугана с собакой, которых я поставил караулить; я пойду на разведку к самим пруссакам, если понадобится, и скоро принесу вести положительные, даю вам слово.
-- Будьте осторожны, Жак Остер, -- заметил Гартман с сердечной озабоченностью.
-- Ба! За меня опасаться нечего, сударь, пруссаки будут не умнее прежнего; только мне необходимо знать наверно, что происходит. Идите же, мы скоро увидимся опять.
-- Бог помощь! -- напутствовали его товарищи.
-- Спасибо, спасибо, не забудьте, что общая сходка на перекрестке. Влюбчивый, бери командование в мое отсутствие.
-- Ладно, старина, все будет исполнено.
Оборотень свернул в сторону, а Гартман с остальными пошел по горной тропинке, которая извивалась перед ними.
Вольным стрелкам понадобилось около двадцати минут, чтобы достигнуть перекрестка, где они нашли мальчика и его верного Тома, которые бдительно сторожили тропинки, в виде звезды, сходившиеся на перекрестке со всех сторон.
Едва успели путники перевести дух после тяжелого перехода, как раздались выстрелы.
-- Ого! Это что такое? -- вскричал Гартман озабоченно. -- Пожалуй, приметили Жака Остера.
-- Не думаю, -- возразил зуав, -- если вслушаться в выстрелы, то сейчас можно отличить, что они раздаются не в одном направлении и одни ближе, другие дальше, так как они то громче, то слабее.
-- Что вы заключаете из этого? -- спросил Гартман.
-- То, что это не погоня, а сражение, перестрелка идет правильным ходом.
-- Так вы полагаете?..
-- Не полагаю, сударь, а уверен, что на пруссаков нападают или, пожалуй, они производят нападение на французский отряд; какой именно, я сказать вам не сумею, но положительно верно и очевидно, что это схватка, и горячая в придачу, клянусь вам солдатским словом.
-- Ты прав, старина, -- вмешался Влюбчивый, -- там дерутся на славу; теперь надо смотреть в оба.
Паризьен не ошибся: ожесточенный бой завязался в полумиле от перекрестка. С того места, где стояли вольные стрелки, они видели всю местность и вскоре удостоверились, что поле сражения у самых Черных Скал, где, по словам дяди Звона, находился прусский отряд. Благодаря тому, что Оборотень знал местность вдоль и поперек, он сумел так провести своих спутников, что они обогнули Черные Скалы, темные зубчатые вершины которых начинали виднеться в утреннем полусвете и мало-помалу выступали из туманной мглы, застилавшей равнину.
Какие вольные стрелки вступили с немцами в бой, беглецы решить не могли, но нисколько не сомневались, что это не регулярное войско. Во всем Эльзасе, кроме Бельфора, не было ни одного французского батальона.
Влюбчивый не терял времени и тотчас принял необходимые меры, чтоб не попасть как кур в ощип, если б сражение распространилось и вдруг захватило то место, где скрывались они. Меры предосторожности были очень просты и, так сказать, предначертаны естественным ходом вещей: они состояли в тщательном осмотре местности вокруг, дабы удостовериться, что нигде вблизи нет засевшего неприятельского отряда, и в расстановке вдоль тропинки караульных, которые должны были предупредить о малейшем подозрительном движении.
Разведчиком послан был мальчуган с своею собакой, так как он доказал на деле, что лучше его никто не сумеет исполнить подобного поручения.
Ребенок с радостью взялся за него; он боготворил отца, и, опасаясь, не случилось ли с ним несчастья, так и рвался удостовериться, что ему не грозит опасность. Свистнув собаку, которая тотчас подбежала к нему, мальчик храбро нырнул в кусты и скрылся из виду.
Тогда Влюбчивый приказал зуаву стать за стволом громадной черешни, которая росла на краю тропинки, шагах в ста от перекрестка, и зорко наблюдать за всеми движениями сражающихся, предупредить, как только ему покажется что-нибудь подозрительное, и немедленно отступить к перекрестку, стараясь всеми мерами остаться незамеченным.
Зуав молча кивнул головой и направился к своему посту.
Приняв меры, бывшие в его распоряжении, Влюбчивый осмотрелся вокруг и пошел, хладнокровно набивая свою трубку, к тому месту, где Гартман, Карл Брюнер и Франц сидели на краю рва.
-- Ну, мой любезный, -- спросил Гартман, -- что вы думаете о нашем положении? Опасно ведь?
-- Опасно, но далеко не отчаянно, -- ответил волонтер, раскуривая трубку.
-- Вы полагаете?
-- Еще бы, сударь, сразу видно. Оборотень знает горы как никто, и провел нас обходом вокруг стана пруссаков, так что мы и не видали их, а главное, ими не были замечены. Поглядите-ка, там, в долине, немного влево, громадные гранитные глыбы и есть Черные Скалы. Благодаря Богу, мы уже далеко от них, а немцы нас и не почуяли; теперь еще нет повода их опасаться.
-- Так вы думаете, что они не подозревают нашего присутствия здесь?
-- Это очевидно, сударь, иначе, как только стал заниматься день, они сейчас отрядили бы человек двадцать в погоню за нами и мы уже видели бы их в конце тропинки. Ведь совсем почти рассвело.
-- Дай Бог, чтобы мы избавились от них окончательно!
-- Аминь от всего сердца, сударь!
-- Далеко еще до цели, друг мой? Мы что-то долго уже идем.
-- Три часа самое большее, а далеко не уйдешь в потемках и по отвратительным дорогам. Что мы приближаемся, это верно, но в точности определить, где мы и сколько еще остается пройти, этого я на себя не возьму. Не здешний я, лотарингец, край этот мне незнаком. Впрочем, про то и другие знают не более меня, кроме Оборотня да его шустрого сынишки.
-- Мы в руках Божиих, -- сказал Гартман с глубоким вздохом, -- будем ждать, что ему угодно будет решить.
-- С вашего позволения, сударь, я полагаю, что нам ничего другого не остается.
После такого ответа старый солдат отдал Гартману честь и стал расхаживать по перекрестку взад и вперед, куря трубку так беспечно и хладнокровно, как будто на дворе казармы. Давно освоившийся с войною в горах, он не мог быть взволнован внезапной опасностью, еще отдаленною, как бы грозна она ни была; к тому же он принял все надлежащие меры, остальное его не касалось.
Солдаты и авантюристы вообще веруют в предопределение. Это позволяет им прямо смотреть опасности в глаза и не давать сразить себя неожиданностью, что именно и обеспечивает успех в деле войны.
Между тем Оборотень, как мы уже говорили, отправился на рекогносцировку. Несмотря ни на какие преграды, он пошел по равнине напрямик, минуя бесчисленные изгибы тропинки, чтоб не терять лишнего времени. Услыхав выстрелы, он, так же как Влюбчивый и Паризьен, понял тотчас, что это не погоня, а настоящая схватка между пруссаками, расположенными у Черных Скал, и французским отрядом, еще невидимым. Не думая долго, контрабандист решился идти по тому направлению, где, по его мнению, должны быть французы, высмотреть их положение и, если возможно, расспросить.
Согласно тому он взял вправо и удвоил усилия, чтобы скорее достигнуть равнины.
В первые минуты слышалось больше отдельных выстрелов с продолжительными промежутками, но вскоре перестрелка приняла ход более правильный, и беглый огонь почти не умолкал.
Оборотень вывел такое заключение, что пруссаки были застигнуты врасплох, однако благодаря дисциплине вскоре сомкнули ряды и стали отбиваться храбро. Тем не менее, контрабандист с искренней радостью заметил, что место действия мало-помалу изменяется и где за минуту назад слышались выстрелы игольчатых ружей, теперь раздавались шаспо. Это наблюдение, в справедливости которого он вскоре убедился, внушило ему добрую надежду на исход сражения.
Он быстро миновал последние пригорки, очутился на равнине, пытливо осмотрелся вокруг и пустился бегом по тому направлению, где полагал наверно встретить соотечественников. Однако он все-таки старался заслонять себя чем-нибудь, чтоб не сделаться мишенью для обеих сторон. Он и успел в этом с обычным ему счастьем, хотя был вынужден пробежать довольно большое пространство по открытому месту. Он наткнулся прямо на засаду французов, прикрытых грудою скал, и не успел слова вымолвить, чтоб дать знать, что он француз, когда был принят с распростертыми объятиями; его узнали.
-- Оборотень! Оборотень! -- весело вскричали вольные стрелки, теснясь вокруг него и наперерыв протягивая ему руки.
-- Вот-то удачно, ей-Богу! -- воскликнул контрабандист. -- Валькфельдские партизаны и в придачу сам господин Конрад! Ну, можно сказать, что я счастлив!
-- Самолично, друг Оборотень, -- ответил Конрад, весело улыбнувшись, -- что вы делаете в этих краях?
-- Да то же, что, вероятно, делаете и вы. Однако позвольте, мне бы нужно видеть вашего командира.
-- Это нетрудно. Вы должны сообщить ему что-нибудь?
-- Да, и очень важное.
-- Так пойдемте, я сведу вас.
-- Благодарю, господин Конрад, вы не раскаетесь в услуге, вспомните мое слово.
-- Эй, вы, держать ухо востро! -- приказал молодой человек стрелкам. -- Я вернусь в пять минут. Главное, чтоб не стрелять; пусть негодяи пруссаки сунутся и обожгут свои грязные усы о жерла наших пушек.
-- Ладно, идите, мы притаимся как мыши. Конрад сделал контрабандисту знак следовать за ним, они обогнули скалы, и через две минуты Оборотень был в обществе Отто фон Валькфельда.
Весь партизанский отряд, начиная с офицеров и кончая солдатами, был в масках, но маски эти исчезли тотчас при появлении Оборотня.
-- Это вы? -- вскричал командир с живейшей радостью. -- Как я вам рад, мой добрый друг! Сам Бог посылает вас. Вы можете оказать мне величайшую услугу.
-- Эхе! -- возразил Оборотень, потирая себе руки. -- Заранее угадываю, в чем дело. Если не ошибаюсь, мы устроим штучку на славу.
-- А вы что предполагаете?
-- Не хитро сообразить, ей-Богу! Вы напали на пруссаков врасплох и привели их в замешательство. Теперь они еще отбиваются бодро, но уже колеблются. Обратить их в бегство можно одним смелым маневром, как, например, знаменитый обход, к которому они прибегают прикаждом удобном случае.
-- Как раз, верно, определили положение, любезный друг. Одного усилия еще было бы достаточно, только...
-- Только, не зная местности, вы боитесь сделать ошибку, которая приведет вас прямо в волчью пасть и заставит проиграть партию, не так ли, командир? -- перебил контрабандист с усмешкой.
-- Именно это и останавливает меня. Проклятые тропинки так перепутаны, что я десять раз уже плутал и теперь, признаться, вовсе не понимаю, где я.
-- Не беспокойтесь, командир; во-первых, у вас засада расположена отлично, лишь бы оставалась скрытой еще с час времени.
-- Слышите, Конрад? -- сказал Отто.
-- Слышу, командир, будьте спокойны.
-- Сколько человек у вас в деле? -- продолжал Оборотень свои расспросы.
-- Сто двадцать человек.
-- Сапристи, вот работают-то! Можно думать, что их пятьсот. А в резерве у вас много ли?
-- Сто семьдесят человек.
-- Ладно, дайте мне шестьдесят, и я берусь обойти с ними пруссаков, так что в четверть часа голубчики угодят между двух огней. Когда я открою пальбу, надо стрелять и тем, что в засаде сидят, а вы бросайтесь в атаку. Согласны так?
-- Согласен ли? Вы просто спасаете меня!
-- Только долг свой исполняю, командир. Где ваши люди?
-- Следуйте за мною, а ты, Конрад, ступай к своему посту.
Молодой человек наклонил голову в знак повиновения и удалился быстрыми шагами.
Резерв скрывался за пригорком; люди припали к земле, держа палец на спусковом крючке ружья, в готовности вскочить на ноги при первом сигнале. Как только завидели они командира, то весело подняли головы, вообразив, что настала минута действовать.
-- Терпение, ребята, -- с добродушною улыбкою ответил Отто на безмолвный вопрос, -- скоро вы понадобитесь мне все, но теперь не более шестидесяти из вас. Первые шестьдесят человек справа, вставай!
Приказание исполнили немедленно; большая часть волонтеров были отставные солдаты.
Командир знаком подозвал к себе офицера.
-- Станьте во главе этих добрых ребят, -- сказал он ему, -- я отдаю вас временно в распоряжение Оборотня, которого вы наверно знаете.
-- Кто не знает его, командир? -- смеясь, возразил офицер, молодой человек с изысканным обращением.
-- Так вы имеете к нему доверие?
-- Полное, командир, -- ответил офицер с вежливым поклоном контрабандисту.
-- Стало быть, вы, не колеблясь, исполните, что он ни приказал бы вам? Помните, что от движения, которое вы производите теперь, зависит успех боя.
-- И вы, командир, и этот честный человек могут рассчитывать на мое безусловное повиновение...
-- Благодарю, идите же, желаю успеха.
Отто пожал руку Оборотню, любезно поклонился офицеру и поспешил назад к своему посту.
-- Пойдемте, -- обратился контрабандист к молодому начальнику отряда, -- а главное, прикажите людям молчать и так осторожно идти, как по яйцам ходят, да ни одного не давят, -- пошутил он.
Двинулись по следам Оборотня.
Тот сделал довольно большой обход, точно будто намеревался пойти обратно, но вдруг круто свернул в сторону и спустился в глубокий овраг.
-- Теперь беглым шагом! -- скомандовал он.
Подавая пример, он первый бросился вперед. Минут через десять опять выбрались из оврага и очутились за толстой стеной гранитных глыб, которые составляли непроницаемую преграду.
-- Мы находимся за Черными Скалами, -- шепнул он офицеру.
В несколько минут обогнули скалы и вышли на опушку густого леса, в который смело, углубились по следам неустрашимого контрабандиста.
Тот улыбался и весело потирал руки. Вдруг он остановился и тихо произнес:
-- Стой!
Отряд словно врос в землю.
-- Пойдемте, -- сказал Оборотень офицеру. Тот последовал за ним.
Сделав несколько шагов, Оборотень остановился опять.
-- Поглядите-ка, -- сказал он офицеру, указав направление рукой.
Тот взглянул и чуть не вскрикнул от изумления.
Они стояли на самой опушке леса, скрытые деревьями; в четырехстах метрах впереди них, несколько вправо, были палатки и навесы пруссаков, а левее тянулась их боевая линия, не более как в шестистах метрах от леса, куда Оборотень привел стрелков таким искусным обходом.
-- Понимаете? -- обратился он к офицеру.
-- Еще бы! -- возразил тот. -- Они попались.
-- Не теперь, но с помощью Божией попадутся скоро. Предоставляю вам расставить ваших людей, но строго запретите им стрелять до команды.
Офицер вернулся к солдатам.
В эту минуту Оборотень почувствовал, что об ноги его что-то трется. Он опустил глаза и увидал Тома; возле него стоял мальчик.
Мощными своими руками, приподняв сына, он крепко поцеловал его в обе щеки и опустил опять.
-- Что ты тут делаешь? -- спросил он.
-- Меня послали отыскивать вас, батюшка; там беспокоятся на ваш счет.
-- Да, понимаю. Духом беги к ним назад и веди их сюда; они рады будут участвовать в забаве.
-- Ладно, батюшка, а дальше что?
-- Ничего. Однако постой, -- прибавил он, ударив себя по лбу, -- есть и еще кое-что. Черт меня побери, если это не отличная мысль! При тебе кремень и огниво, мальчуган?
-- При мне, батюшка, всегда в кармане ношу.
-- Это хорошо, очень холодно, не худо бы нам погреться, прежде чем опять лезть ввысь. Вот что ты сделаешь.
Оборотень опять приподнял сына, шепнул ему что-то на ухо, потом поцеловал, опустил на землю и прибавил вслух:
-- Главное, смотри в оба.
-- Не беспокойтесь! -- успокоил его ребенок. -- О! Как славно, батюшка, как славно!
-- Ну, поворачивайся, малый, живо!
-- Духом слетаю! Ай да мысль!
Вмиг ребенок скрылся за деревьями, а за ним и неразлучный его товарищ Том.
"Мысль счастливая, надо сознаться, -- подумал Оборотень с сияющим от удовольствия лицом, -- черт меня побери с руками и с ногами, если не счастливая!"
В эту минуту вернулся офицер.
-- Я готов, -- сказал он, указывая на расставленных им по опушке леса стрелков.
-- Подождем еще с минуту, -- ответил Оборотень, -- я готовлю пруссакам приятную неожиданность.
-- Неожиданность! Какую?
-- А вот увидите, минутку терпения. Наши приятели пруссаки не ожидают ничего подобного, и какой же мы им натянем нос!
-- Да о чем речь-то?
-- Как вы нетерпеливы! Потерпите крошечку, впрочем, ни к чему, посмотрите-ка на лагерь.
-- Прости Господи, палатки горят! -- вскричал офицер в сильном изумлении.
-- Так и надо, -- хладнокровно ответил Оборотень. -- Поглядите-ка, славно разгорается. Пусть себе, у нас же все украдено. Бог наказывает воров, -- прибавил он с усмешкою.
Действительно, сперва вспыхнула одна палатка; ветер раздул пламя, и огонь перешел на другую, потом и на третью, и вскоре почти все горели ярким огнем, словно костры.
Едва пруссаки заметили пожар, который тщетно пытались затушить люди, оставшиеся караулить лагерь, как небольшой отряд в пятьдесят человек, под командой офицера, направился к нему беглым шагом, вероятно с целью помочь товарищам остановить пожар.
Оборотень указал офицеру на эту команду, говоря:
-- Сперва в этих, а потом валяйте по всей боевой линии, куда ни попало, с криком "Да здравствует Франция!" -- потом прицелился, выстрелил и положил прусского офицера на месте.
-- Да здравствует Франция! -- гаркнули вольные стрелки в один голос, и мгновенно открылась пальба по всей опушке леса.
Одновременно открыли убийственный огонь из засады, где командовал Конрад, а Валькфельд во главе своих волонтеров отчаянно атаковал боевую линию пруссаков с фронта.
Итак, с фронта немцев теснил Валькфельд, с фланга их бил Конрад, засевший за скалами, а с тыла они подвергались неумолкаемому беглому огню благодаря искусному маневру контрабандиста. К довершению несчастья, стан их горел вместе со всем, что в нем находилось, и нельзя было никак остановить огонь.
Тем не менее, приученные к строгой дисциплине, немцы с добрые четверть часа еще держались твердо и оказывали отчаянное сопротивление. Вдруг занялся весь лагерь и представил собою одно сплошное огненное море. Это окончательно сразило немцев. Такого бедствия не вынесла даже их стойкость, которая выказывается особенно блистательно, когда они идут десять на одного. Еще не опомнившись от первого переполоха, сильно теснимые вольными стрелками, которые удваивали свои богатырские усилия, пруссаки упали духом ввиду своего разорения от пожара, ряды их смешались, несколько человек бросилось бежать, другие последовали за ними и вмиг рассыпались все. Это было уже не только полное поражение, но постыдное бегство.
Отто фон Валькфельд послал взвод стрелков, не гнаться за пруссаками, что было бы безумием, но зорко наблюдать, не сомкнут ли они рядов опять. Этого не случилось, по крайней мере, не ранее Страсбурга, когда они почувствовали себя в безопасности за городскими валами и под защитою крепостной артиллерии.
По окончании боя вольные стрелки, едва дав себе, время подобрать раненых и схоронить мертвых, отправились в путь, дабы как можно скорее добраться до Дуба Высокого Барона.
Отто знал пруссаков с давних пор и не сомневался, что они вскоре придут назад с значительными силами, а тогда бороться с ними будет физически невозможно. Итак, следовало скорее уйти.
Отто сам был изумлен своим нечаянным нападением на пруссаков. Направляясь к Дубу Высокого Барона, он подозревал, что немцы занимают позицию у Черных Скал. К счастью, разведчики его отлично исполнили свое дело и заметили неприятеля, когда тот не подозревал еще близости партизанского отряда. Схватка была жаркая, и, быть может, вольные стрелки, несмотря на ожестечение, с которым бросились в атаку, увидели бы себя вынужденными отступить, если б случай не привел Оборотня, как раз, кстати, для обхода, который замышлял партизанский предводитель, но сам произвести не мог по незнанию местности.
Поручение отца мальчуган исполнил со свойственной ему смышленостью и обычным везением, а затем он предупредил вовремя вольных стрелков, оставшихся ждать Оборотня, и те, приняв участие в развязке, содействовали ей в значительной степени. Добрые люди рады были случаю отогреться.
Гартман знал партизанского начальника через сына. Встреча их после сражения была самая дружелюбная. Прежде всего, Отто поздравил старика с тем, что он успел уйти из Страсбурга и оградить себя от гнусных преследований ничем не стеснявшихся победителей. А там зашла речь о событиях, все более и более важных в Эльзасе, где вольные стрелки, окончательно предоставленные самим себе, были окружены и, словно дикие звери, преследуемы пруссаками, которые поставили их вне закона и не давали им пощады.
-- Надо положить этому конец, -- сказал Отто, -- нет возможности продолжать борьбу, да, и поведет она к одной гибели. Собственно, из-за этого я и здесь. Нам с Мишелем и Людвигом необходимо посоветоваться, каким образом проскользнуть сквозь сети, которые стягиваются все плотнее вокруг нас. Если не остеречься, мы в один прекрасный день очутимся в положении безвыходном и останется нам одно -- храбро пасть с оружием в руках. Это будет жертвой геройской, но бесполезной, тогда как выгоднее для Франции сохранить испытанных сынов отечества, содействие которых может в данную минуту принести существенную пользу.
-- Не смотрите ли вы на это в черном свете? -- спросил Гартман. -- Разве положение действительно так опасно?
-- К несчастью, -- ответил партизан, уныло покачав головой, -- я смотрю на него скорее в розовом, чем в черном свете. Не будь горсти самоотверженных патриотов и нескольких генералов, верных долгу, которые после уничтожения наших армий не задумались жертвовать собой для общего спасения, Франция погибла бы окончательно и навек померк бы яркий маяк, который светил всему миру. Впрочем, мысль эта была уже выражена французом.
-- Неужели дошло до такой крайности? -- вскричал Гартман с грустью.
-- Приверженец павшего правительства осмелился сказать: "Finis Galliae" (конец Галлии), как некогда Костюшко сказал: "Finis Poloniae" (конец Польше).
-- Да ведь это гнусно! Не может быть, чтоб существовали подобные подлецы и чтоб никто не зажимал им рта!
-- Отвращение и презрение мстят им за нас. Какое нам дело до их клеветы?
-- Все это ужасно. Империя привела Францию на грань гибели, сколько потребуется времени, чтоб мы поднялись опять!
-- Менее, чем вы полагаете. Французы, нация рыцарская и мужественная, подобно Антею, как коснутся земли, вновь получают силы и поднимаются могущественнее прежнего. Ныне Франция унижена и повергнута в прах. Под их гнетом она почти безжизненна и бескровна, но дайте два года срока, и вы увидите ее с гордо поднятою головой, спокойным и сияющим надеждой взором, могущественнее, чем полгода назад. До войны величие ее было поддельным, тогда же оно будет настоящим, так как Франция, обновленная ужасною ванною из крови и перерожденная несчастьем, уже не согласится подло преклонить голову по прихоти какого-нибудь проходимца. Она захочет быть свободною, сама вести свои дела и заботиться о своей судьбе.
В эту минуту вольные стрелки спускались по крутому склону к шаровидной горе, которая занимала пространство в сто гектаров и со всех сторон окружена была высочайшими пиками.
-- Вот, сударь, -- сказал Оборотень партизану, -- мы теперь у входа в одно из подземелий. Менее чем в четверть часа мы будем на месте. Могу я обратиться к вам с просьбою?
-- Говорите, друг мой, чего вы желаете?
-- Чрезвычайно важно для нас всех, чтоб вход в подземелье охранялся людьми верными, как скоро мы войдем в него.
-- Ого! Разве ход этот известен? -- вскричал Отто, обернувшись к контрабандисту и глядя ему прямо в глаза.
-- Нет еще, по крайней мере, надеюсь, что нет, -- ответил тот, не опуская глаз под пытливым взором, -- но если не принять меру, на которою я вам указываю, легко могут открыть его в самом скором времени.
-- То есть как же это?
-- Я знаю, что говорю, сударь, только время еще не пришло объясниться, да и место неудобно для того; вы не замедлите узнать все.
-- Положим, но этот вход не единственный же?
-- Не беспокойтесь об остальных; я беру на себя приставить к ним караул.
Через четверть часа вольные стрелки были в подземелье, оставив десять человек, вполне надежных, стеречь вход.
-- Вот и ладно, -- пробормотал Оборотень, -- мы посмеемся.