Дядя Звон обрисовывается
Благодаря дяде Звону дом, минуту назад оживленный, вскоре представлялся снаружи одною темною и безмолвною массой, где все было погружено в глубокий сон.
Кабатчик провел своих посетителей во внутреннюю комнату нижнего жилья, где никаким образом нельзя было ни видеть, ни слышать их, разве только они стали бы кричать как оголтелые.
Приняв эти меры, достойный кабатчик сообразил, что его посетители, должно быть, проголодались, и в горле у них пересохло после утомительной ночи. Он поспешно поставил перед ними на стол вина, пива, водки, собрал еще кое-какие съестные припасы, нарезал хлеба, ветчины и стал усердно приглашать гостей оказать ему честь.
Надо отдать волонтерам справедливость, они не заставили себя просить, только соблюли долг вежливости, насколько нашли нужным, чтобы в собственных глазах сохранить приличие, и сильное произвели нападение на закуску, в которой нуждались на самом деле.
Осмотревшись вокруг с довольным видом, чтобы удостовериться, все ли в порядке, хозяин уже раскрывал рот, вероятно для объяснения, которого Оборотень требовал от него все время, когда контрабандист взял его за руку.
Кабатчик обернулся с изумлением и поглядел на него вопросительно.
-- Простите, дядя Звон, -- сказал контрабандист, -- ведь вы понимаете мое беспокойство и не посетуете на него?
-- О чем речь?
-- О ком, хотите вы сказать?
-- Положим, товарищ, а дальше что?
-- Дальше я спрошу о господине Гартмане.
-- Он отдыхает, при нем Франц, мальчуган и Том; последний караулит, другие ходят за ним. Повторяю вам, он в безопасности и пруссаки, при всей своей пронырливости, с самим чертом в вожатых, не отыскали бы его, так хорошо он спрятан. Успокоились ли вы теперь?
-- Почти.
-- О, о! Вас трудно удовлетворить, друг любезный.
-- Что прикажете, таким уж Бог создал, не моя вина. К тому же командир Мишель мне поручил своего отца, и я буду в отчаянии, если с ним случится несчастье.
-- Ничего не случится, даю вам честное слово. Впрочем, вы увидитесь с ним в надлежащее время. Еще нет, надобности спешить.
-- Я полагаюсь на ваше слово. Говорите теперь сколько душе угодно о вашем деле.
-- И вы будете не прочь узнать то, что я скажу?
-- В этом я убежден, мы с вами знакомы не со вчерашнего дня. Я знаю, что хитер был бы тот, кто провел бы вас.
Он засмеялся, налил себе кружку пива и осушил ее залпом.
-- Говорите же, -- прибавил он, поставив на стол, пустую кружку, -- я готов слушать.
-- Надо сказать вам, товарищ, что в начале войны, когда наши дела пошли ко всем чертям из-за плохого распоряжения, мне было пришло на ум закрыть кабак, захватить с собою что имею ценного и дать стречка, чтобы искать счастья в другом месте. Но я скоро одумался, мне стыдно стало махнуть на все рукою. При таких бедствиях истинному патриоту не бросать надо отечество, а служить ему по мере сил на том месте, куда поставила его судьба. Нет малого и ничтожного орудия, которое не могло бы оказать пользы в данную минуту.
-- Хорошо сказано, дядя Звон! -- вскричал Оборотень и протянул ему руку. -- Вот как следует говорить французу!
-- Я имею притязание быть им, -- продолжал кабатчик с убеждением, -- молодость моя была бурная, не спорю, за мною много и крупных провинностей, меня не раз увлекали страсти гораздо далее, чем я бы хотел, но я человек, черт возьми, у меня душа есть, и я боготворю родной мой край. Как служить ему? Пойти в солдаты, так воевать я стар, сил не хватает, хотя духом бы и взял. Смолоду я побывал в разных странах, денег не нажил, но набрался опыта и поневоле научился языкам тех земель, куда приводили меня случайности моей бродячей жизни. Я говорю по-немецки, по-итальянски, по-испански, по-английски, по-голландски, по-русски и невесть еще по-каковски. За неимением лучшего я решился, оставаясь у себя, слушать все, что будут говорить мои посетители, и сведениями этими приносить пользу соотечественникам. Пруссаки считают меня баденцем и нисколько не опасаются. Нередко сюда приходят их офицеры держать совещания о вопросах важных. Обсуждают они их либо по-английски, либо по-голландски, словом, на каком-нибудь чужом языке, чтобы я не понимал их, и, разумеется, в этом убеждении высказывают свободно все, что у них на уме. Так-то я узнал многое, и мне удалось помешать самым искусно задуманным их планам, хотя они и понять не могли, каким путем угадали их французы.
-- Славная это игра, ей-Богу! Нашла коса на камень, значит.
-- Не так ли? -- хитро улыбнулся кабатчик. -- Вот дней несколько назад, утром, помнится, входит сюда человек, которого я уже никак видеть не ожидал, особенно в такой компании. До того я изумился, что кружку из рук выронил, которую чистил. По счастью, она была оловянная и беды не стряслось. Человек, о котором я говорю, нахлобучил на глаза шляпу и поднял воротник камзола, как будто от стужи -- мороз-таки пощипывал, -- но, в сущности, чтобы я не узнал его. Отлично это удалось ему, как видите.
-- И в самом деле, -- засмеялся Оборотень, -- но кто же был это?
-- Терпение, друг любезный, скоро узнаете. Контрабандист знал по опыту, как трудно заставить дядю Звона в чем бы то ни было поступить иначе, чем решил он заранее. Хотя любопытство его сильно было возбуждено и он терзался беспокойством, однако мужественно примирился с этой невзгодой, понимая, что лучше предоставить старику рассказывать по-своему.
-- За ваше здоровье, дядя Звон, -- сказал он, чокаясь с кабатчиком, и прибавил, когда осушил свой стакан: -- Сапристи! Вы собаку съели по части рассказов, мастерски говорите.
-- Надо сознаться, -- согласился кабатчик, лукаво подмигнув, -- не даром взяла деньги молодка, что смастерила меня за пять су.
Вольные стрелки засмеялись этой шутке. Выпили круговую, и, утерев рот рукавом, дядя Звон продолжал:
-- Итак, двое людей вошли в общую приемную, где на ту пору не оказывалось ни души. Еще рано было для обычных моих посетителей. Однако новые пришельцы не остановились в приемной, а прошли прямо сюда. Они сели за этот самый стол, что перед нами, и товарищ того, кто не хотел быть узнан, заказал сытный завтрак на двоих, строго наказав мне ни под каким предлогом не пропускать к ним в комнату никого. Так как молодец этот имел право приказывать другим, то я с почтительным поклоном уверил его, что приказание будет исполнено мною в точности. Я спокойно ушел готовить завтрак. Разумеется, люди эти не стали бы говорить о цели, которая привела их ко мне, прежде чем им будет подано все, что они потребовали. И я имел свой план; не впервые полковник фон Штанбоу выбирал мой дом для своих тайных совещаний.
-- Как вы его назвали?
-- Кого?
-- Да полковника-то.
-- Фон Штанбоу, это полковник королевской гвардии, подлец, каких свет не производил. Вы разве знаете его, друг любезный?
-- Немного знаю, дядя Звон, -- ответил Оборотень, странно переглянувшись с товарищами. -- Часто он ходил к вам?
-- То есть ходит, будет вернее сказано, -- поправил кабатчик. -- Я вижу его почти ежедневно.
-- Действительно, я обмолвился. Так вы видите его здесь чуть, что не каждый день?
-- Да, но, признаться, это мне вовсе не по нутру; в этом человеке что-то кроется недоброе, от него кровью несет. Я не трус и, кажется, доказал это; что бы вы думали, верьте мне или нет, а я трушу его!
-- Я это понимаю, продолжайте, пожалуйста. Если этот человек примешан к вашему рассказу, то я подозреваю какой-нибудь постыдный замысел.
-- Вот увидите. Итак, я мигом сготовил завтрак, подал его, велел моему горбуну прислуживать в приемной посетителям, какие могли явиться, и немедленно засел в тайник, не известный никому, который я устроил собственно для себя и откуда все могу видеть и слышать, что происходит тут.
-- Позвольте, а горбун-то кто, о котором вы упомянули?
-- Бедный калека, который мне служит уже четвертый год.
-- А! Итак, вы засели в тайник?
-- Едва я стал прислушиваться к тому, что говорили, как порадовался своей счастливой мысли. Сами сейчас увидите, прав ли я был. Не буду передавать вам всего разговора, который длился битых два часа, это взяло бы много времени, а для вас дорога каждая минута, я скажу суть дела в немногих словах. Полковник фон Штанбоу, по-видимому, давно уже вел переговоры со своим собеседником, убеждал его самыми блистательными обещаниями, предлагал ему самые щедрые награды, тот все колебался, пожимал плечами, отвечал односложно и никак не соглашался на предложения полковника, не из чувства чести либо ужаса к измене, на которую его хотели подвинуть, но просто потому, что предложенная сумма казалась ему недостаточно велика в сравнении с важностью того, что от него требовалось.
-- Вот подлая-то скотина! -- вскричал Оборотень, хлопнув по столу кулаком. -- Это не может быть француз!
-- Не француз и есть, но этого никто не подозревает; вы первый, друг любезный, хотя знаете его хорошо.
-- Да скажите же имя-то его!
-- Погодите, узнаете и тогда не поверите, когда я вам скажу.
-- Поверю, поверю, дядя Звон, потому что считаю вас человеком, каким быть следует, вы не способны низко оклеветать невинного.
-- Это я называю говорить! Итак, чтоб не мучить вас долго, вот в чем дело. Полковник фон Штанбоу сулил две тысячи флоринов золотом человеку, о котором я говорю, с условием, что тот откроет ему, в каком именно месте нашли убежище семейства работников с фабрики господина Гартмана, составивших отряд вольных стрелков, к которым пруссаки питают особенную ненависть.
-- Понятно, альтенгеймские вольные стрелки наделали им довольно неприятностей и перебили у них довольно народа, но кончайте, пожалуйста. Неужели этот человек был настолько низок, что продал своих братьев?
-- Это хитрый негодяй. Зная, какие скряги пруссаки, он сперва торговался: сумма, видишь, казалась ему мала. Полковник все не раскошеливается, хоть ты лопни. Вот и сказал он, наконец:
"Дайте мне тысячу флоринов в руки теперь, а тысячу в тот день, какой вы сами назначите, чтоб я указал вам дорогу, и дело будет в шляпе".
Более часа полковник не соглашался, но, убедившись, что не уломает упрямца, что пьет он здорово и чем более пьет, тем становится упорнее, достал кошелек, отсчитал ему тысячу флоринов, которые тот сунул в карман со вздохом удовольствия, и буквально сказал следующее:
"Вот требуемые вами тысяча флоринов, только смотрите, держать слово, а то я буду без жалости. Куда бы ни скрылись вы от моей мести, я везде вас настигну. Дня через два отряд немецкого войска поставлен будет у Черных Скал, дабы ближе быть к тому пункту, где нам вскоре придется действовать. Во вторник, в семь часов вечера, я буду ждать вас здесь, на этом самом месте, и отсчитаю вам остальную тысячу флоринов, после чего вы сведете меня с отрядом солдат в гнездо ехидн; я растопчу его ногами, уничтожу дотла. Вы слышали теперь, так смотрите, будьте точны".
Полковник встал с этими словами, позвал меня, расплатился и вышел в сопровождении подлеца, который, словно Иуда, продал своих братьев. Как находите вы эту историю?
-- Плачевною и позорною. Слава Богу, что подлец-то не француз, как вы утверждаете.
-- Нет, он бельгиец, и выгнан был из родины общим презрением. Он искал убежища во Франции, где уже лет двадцать живет, разумеется, приняв другое имя.
-- Это чудовище, а не человек! -- вскричал Оборотень с движением ужаса.
-- Нет, друг любезный, -- спокойно возразил дядя Звон, -- просто скот без малейшего нравственного чувства, которого ослепляет тщеславие и корысть.
-- Но кто же это? Должен же он носить какое-нибудь имя у нас?
-- Имя его теперь Жозеф Фишер.
-- Жозеф Фишер! -- вскричали вольные стрелки в изумлении, которое походило на ужас. -- О, это невозможно!
-- Разве я не говорил заранее, что вы не поверите мне? -- сказал с усмешкой дядя Звон.
-- Жозеф Фишер, шурин Людвига, командира альтенгеймских вольных стрелков! -- воскликнул Оборотень в глубоком унынии.
-- Он сам, друг любезный, вот до чего довели его жажда золота, тщеславие и пьянство! Он, не колеблясь, продает не только друзей и братьев, но еще и сестру с дочерью неумолимому врагу, -- продолжал кабатчик отрывистым и суровым голосом, устремив на контрабандиста взгляд выражения странного.
-- Я верю вам, я должен верить, -- ответил Оборотень, силясь говорить твердо, тогда, как у него захватывало дух от душевного волнения. -- Спасибо вам, что вы предупредили нас об этом позорном заговоре. И это бельгиец изменяет нам, один из сынов сочувственной нам великодушной нации! И без всякого повода с нашей стороны он входит с нашими неумолимыми врагами в заговор, которого можно только гнушаться! О, это ужасно!
Наступило довольно продолжительное молчание. Эти честные люди были возмущены такой подлой изменой.
Скоро, однако, Оборотень провел рукою по лбу, как будто хотел прогнать докучливую мысль; лицо его, на котором отражалось жестокое душевное потрясение, повеселело почти мгновенно, и, наклонившись над столом, чтоб наполнить свой стакан, он сказал голосом спокойным, почти веселым:
-- Спасибо вам, дядя Звон, повторю я опять; это дело, как и много других, которым счет ведется у меня тут, -- прибавил он, коснувшись пальцем своего лба, -- зачтется в свое время. Теперь у нас другая забота на руках.
-- Какая же? -- спросил кабатчик с изумлением, которого не в силах был скрыть, так поразила его внезапная перемена в контрабандисте.
Короче знакомые с нравом Оборотня, вольные стрелки только значительно переглянулись.
-- Гм! -- заметил контрабандист. -- У вас память коротка, дядя Звон, если вы уже забыли про господина Гартмана.
-- Признаться, я другим был озабочен в эту минуту и заслужил ваш упрек.
-- Я обещал командиру Мишелю, что доставлю ему отца целого и невредимого или голову сложу, во что бы то ни стало. Слово свое я сдержу. Итак, взглянем на вопрос хладнокровно. Надеюсь, вы не допускаете, точно так же, как и я не допускаю, чтобы проклятые пруссаки могли преграждать нам путь и мешать пройти куда нужно?
-- Разумеется, не допускаю, это было бы из рук вон смешно.
-- Посмотрим-ка теперь, где именно они находятся!
-- Между Черными Скалами и Волчьей Ямой. И то и другое место у них в виду и стережется их часовыми. s
-- Черешневый Дол свободен?
-- Совершенно.
-- А Перепелковые Бугры?
-- Также.
-- Что ж, вы говорите, дорога отрезана?
-- Да, кажется, так.
-- Вам кажется неверно, батенька мой. Конечно, Перепелковые Бугры и Черешневый Дол менее чем на расстоянии ружейного выстрела от прусских часовых и приходится идти под их огнем. Но как быть-то? Не бить яиц, так и яичницы не сготовишь. Вам ли не знать это, дядя Звон, когда у вас харчевня! Мы пройдем, будьте покойны, не правда ли, ребята?
-- Да, да, пройдем, -- подтвердили вольные стрелки.
-- И ведь есть еще пещера Мертвеца, о которой мы не упоминали, -- продолжал Оборотень.
-- Вы отважились бы пройти там?
-- Почему нет? Я отважусь на все, лишь бы исполнить свой долг. Не беспокойтесь, пруссаки будут проведены на славу. Мы у них под носом пройдем, и ничего-то они не увидят.
-- Желаю от всего сердца, но понять не могу, куда вы намерены пройти через пещеру Мертвеца.
-- Это мое дело, а ваше скорее вести меня к господину Гартману. Впереди у нас целых два часа ночи, надо ими воспользоваться.
-- Правда, -- согласился кабатчик, вставая, -- пойдемте.
-- Ждите меня здесь, ребята, и будьте готовы идти при первом знаке; особенно не пейте больше.
-- Ладно, -- ответил зуав и опрокинул свой стакан, -- можете быть благонадежны, мы будем как встрепанные, когда вы вернетесь.
-- И прекрасно.
Оборотень встал и вышел с хозяином.
Тайником кабатчика для склада контрабанды была каморка, почти подполье, так искусно скрытая среди здания, что невозможно было открыть ее иначе, как разрушив дом до основания.
Там старик Гартман лежал одетый на складной кровати и спал крепким сном под верной и преданной охраной мальчика и Тома, двух существ, которых Оборотень любил, бесспорно, более всего на свете; Франц спал на полу в другом углу.
Сон Гартмана был так глубок, что он не проснулся при входе посетителей и тогда только открыл глаза, когда контрабандист положил ему на плечо свою широкую ладонь.
Он удивленно осмотрелся вокруг, но, тотчас узнав Оборотня, улыбнулся, сел на кровати и протянул ему руку.
-- Вы привели нашего друга Жака Остера, хозяин, -- сказал он, -- я ждал вас с нетерпением и очень вам рад. Ну что нового? -- обратился он к контрабандисту.
-- Не много, сударь, я пришел узнать, как вы теперь чувствуете себя, -- ответил тот.
-- Очень хорошо, любезный Остер, несколько часов сна вернули мне силы, а главное, спокойствие духа, я опять стал вполне самим собой и готов на все, что вы пожелаете для успешного завершения предприятия.
-- Простите вопрос, не обманываетесь ли вы, действительно ли вы настолько пришли в силы, как полагаете? Ведь в эту ночь они изменили вам, сударь, хотя вы считали себя бодрым. Не скрою от вас, что, случись то же теперь, и мы погибли. Если б только мы одни, то не беда, но вашей гибели я не допущу ни под каким видом. Без вас я не посмею показаться командиру Мишелю на глаза.
-- Успокойтесь, любезный друг, -- ответил Гартман, -- вчера я расстался, быть может, навсегда с домом, где родился, где провел счастливейшие годы моей жизни, где оставил все дорогие мне воспоминания, и горе сломило меня, как ребенка, несмотря на все усилия побороть его. Теперь дело иное, я спокоен и хладнокровно оцениваю свое положение -- словом, примирился с ним; а с бодростью духа возвратилась и бодрость тела. Как бы ни было велико утомление, которое я должен вынести, чтобы увидеться с женою и детьми, меня окрыляет радость этой встречи, столь для меня долгожданной.
-- Дай Бог, впрочем, мы уже сделали более половины дороги. Одна беда: та часть, что впереди нас, самая трудная, не столько с точки зрения усталости, сколько по опасностям, которым вы можете подвергаться, как ни желал бы я оградить вас от них.
-- Почему же, Жак Остер? Разве наше дело не общее? Опасности мы должны делить, я требую своей доли: опасность заставит меня забыть утомление.
Тут кабатчик, вышедший с минуту назад, вернулся, неся на тарелке миску, из которой шел пар. В другой руке он держал стакан и под мышкой бутылку.
-- Вот, сударь, -- сказал он, подходя к Гартману и ставя из рук на стол у кровати, что нес, -- натощак отправляться в дорогу нехорошо, особенно когда уже не в первой молодости и путь предстоит трудный. Я разогрел вам бульону, в надежде, что вы не огорчите меня отказом выпить его.
-- Вам отказать, мой усердный хозяин! -- весело, возразил Гартман. -- Вы не можете предположить этого, напротив, я принимаю с величайшим удовольствием, вполне разделяя ваше мнение, что бульон принесет мне пользу.
-- Вот и славно! -- вскричал дядя Звон, от радости потирая руки. -- Чашка теплого бульона да стакан вина -- это самое лучшее на дорогу; с этим подкреплением в желудке можно идти целый день по отвратительнейшим дорогам и не чувствовать усталости.
-- Не преувеличиваете ли вы его действие, -- с улыбкой возразил Гартман, -- хотя с точки зрения гигиены это, бесспорно, превосходное средство поддержать силы, и я, как видите, пользуюсь им без дальних околичностей.
Во время этого разговора Гартман прихлебывал горячий бульон с очевидным удовольствием.
Оборотень знаком подозвал к себе сына и нагнулся к его уху.
-- Ты улепетывай вперед разведывать дорогу, мальчуган, -- сказал он. -- Ступай по Коршуновой тропинке до перекрестка Белого Коня. Остерегайся пруссаков, они поблизости. Если заметишь кого из них, тотчас пришли ко мне Тома; я буду на дороге, недалеко от тебя. Понял?
-- Понял, батюшка. Но если до Белого Коня я не встречу никого, ждать вас там или далее идти?
-- Ты оставишь Тома караулить на перекрестке, а сам по Черешневой тропинке пойдешь к Опаленной Скале. Далее не иди, помни это, притаись там, как только можешь лучше, и жди меня. Когда я дойду до перекрестка, то пришлю к тебе Тома. В случае нового чего или если тебе что-нибудь покажется подозрительным, отошли ко мне назад Тома сию же секунду. Ты хорошо понял все?
-- Понял, батюшка, -- бойко ответил мальчуган, щелкая пальцами.
-- Так поцелуй меня, дитя, и живо в путь! -- Ребенок бросился в объятия отца и поцеловал его, потом свистнул собаку и скрылся из виду со счастливой беспечностью возраста, для которого опасности не существует.
Отец грустно глядел ему вслед и думал:
"Бедный мой мальчуган! Один он остается у меня на земле. А если я лишусь и его? О! Нет, не допустит этого Господь, ведь мы стоим за святое дело!"
И мгновенно этот человек с железной волей точно устыдился, что поддался чувству слишком человеческому, крепко протер себе глаза и гордо поднял голову.
"Баба я, что ли? -- сказал он себе. -- Очень мне к лицу распускать нюни! Каждому своя доля. Не унывай, Жак Остер, и заботься о старике, которого обещал спасти".
Он подошел к Гартману, который маленькими глотками пил старое вино, налитое хозяином в стакан.
-- Ну, вот и дело в шляпе, -- весело сказал Гартман, -- я точно снова родился. Спасибо, любезный хозяин, я не забуду того, что вы для меня сделали, и может быть, мне удастся еще доказать вам это на деле.
-- Не будем говорить об этом, сударь, если кто должник, то это я, как вам известно, и долг мой неоплатный -- при всем желании, я ввек не могу сквитаться с вами.
-- Что поминать старое, я давно забыл, следуйте моему примеру, любезный друг, это лучше будет.
-- Вам забыть легко, сударь, вы благодетель, -- возразил кабатчик с чувством, -- а мне невозможно.
-- Полноте, полноте, -- улыбаясь, остановил его Гартман, -- оставим это.
-- Как вам угодно, сударь, но помнить мне это не помешает.
-- Вот упрямец! -- засмеялся Гартман и, мгновенно переменив тон, обратился к контрабандисту: -- Кажется, вы мне говорили об опасности, Жак Остер?
-- Как не говорить, сударь!
-- При мне оружия нет.
-- Что за нужда, когда мы все вооружены?
-- Нет, друг мой, нужда есть; я хочу разделять с вами опасность и сам сколько-нибудь способствовать своему избавлению. И то надо сказать, я твердо решился живым пруссакам в руки не даваться. Вы обяжете меня, если доставите оружие, дабы я сам мог защищаться при нападении.
Оборотень казался под влиянием сильной внутренней борьбы.
-- Да, да, -- бормотал он себе под нос, так нахмурив брови, что они сходились, -- это правда. Нельзя отказывать человеку в орудии защиты. Лучшие друзья могут, при всем желании, не оказаться под рукой в критическую минуту, как же ему обороняться без оружия? Все это справедливо, я не должен этому противиться.
Он поднял голову и сказал, почтительно склонившись перед Гартманом:
-- Простите, сударь, я не сообразил этого, но действительно лучше, чтобы при вас было оружие; сейчас вам принесут.
По знаку Оборотня, кабатчик вышел и через несколько минут вернулся. Он держал в руках шаспо, пару шестиствольных револьверов и портупею, к которой прицеплены были штык в чехле и туго набитый патронташ.
Гартман ухватился за это оружие с такою поспешностью, что, несмотря на опасность их положения, контрабандист невольно улыбнулся, слегка отвернувшись.
Однако старик Гартман подметил и движение, и улыбку.
-- Друг Остер, -- сказал он с невыразимой грустью, -- не думайте, чтобы я жаждал крови моих врагов, никогда я не знал чувства мести. Эти ружье и револьверы для меня не оружие, но охрана. Теперь я ничего не боюсь, я огражден от возможности попасть живым в руки ожесточенных врагов. Итак, спасибо вам, что дали мне средства уйти от их ярости.
Слова эти он произнес с такой твердостью, простотой и величием, что произвел сильное впечатление на тех, к кому они были обращены; почтительно и молча склонили оба перед ним голову, понимая, что он без колебания и без страха исполнит то, что говорил.
-- Чего же мы ждем? -- продолжал Гартман. -- Кажется, нам тут делать больше нечего.
И он улыбнулся своей сердечной улыбкой.
Они вышли из потайной каморки и вернулись в приемную.
Три вольных стрелка уже стояли наготове, опираясь на ружья.
-- Ну, дядя Звон, -- сказал Оборотень, потирая руки, -- теперь мы опять молодцы молодцами, выведите-ка нас отсюда незаметно, да следы за нами уничтожьте, чтобы никто ничего не заподозрил.
-- Пруссакам только останется глазами похлопать. Следуйте за мною и не заботьтесь ни о чем.
Кабатчик взял фонарь и пошел впереди, а за ним остальные.
За домом был сад, не большой, но очень густой, окруженный живой изгородью, также очень густою и высокою. Кабатчик вел беглецов по разным дорожкам и, наконец, остановился у изгороди.
-- Здесь выход, -- сказал он тихо, -- за изгородью глубокий ров, по которому вы пройдете никем не замеченные.
-- Да ведь я знаю эту дорогу, -- ответил контрабандист, -- не раз я ходил по ней в былое время.
-- И в самом деле, -- засмеялся кабатчик, -- где ж у меня голова? Очень нужно толковать вам то, что вы знаете не хуже моего!
-- Выход должен быть тут, -- сказал Оборотень, указывая на место в изгороди, которое казалось особенно густо.
-- Именно тут. Давно не проходил в него никто, вы знаете почему, -- прибавил старик, значительно поглядев на Оборотня.
-- Подозреваю, -- ответил тот, усмехнувшись, -- но отчаиваться не следует. Придут еще и красные деньки.
-- Да услышит вас небо! Я, признаться, сомневаюсь, -- прибавил он, покачав головою, -- стар я становлюсь, и ни на что более не годен.
-- Всегда бываешь, годен на что-нибудь, когда мозги на месте. Однако мы тратим время, товарищ, а нам следовало бы уже быть далеко.
Ничего не ответив, кабатчик подошел вплотную к изгороди и стал на колени. Тщательно всмотревшись, он осторожно разобрал несколько перепутанных ветвей и открыл довольно большое отверстие, в которое два человека могли пройти без затруднения.
-- Вот, -- сказал он. Оборотень сделал знак зуаву.
-- Сперва вы, Паризьен, -- сказал он, -- потом Влюбчивый, Карл Брюнер будет третьим, а там господин Гартман, Франц и я заключим шествие. Ну, братцы, в путь, да живее!
Вольные стрелки повиновались молча. Они прошли сквозь изгородь, спустились в ров и ждали. Гартман последовал за ними и почти тотчас на краю рва появились Оборотень и дядя Звон.
-- Разве вы с нами идете, старина? -- спросил шутливо контрабандист.
-- Хотел бы, -- возразил тот, -- да не могу. Я вышел замести ваши следы, которые, пожалуй, приметят снаружи. Ведь эти черти немцы всюду суют нос.
-- Да, настоящие ищейки. Спасибо и до свидания, старый дружище! -- заключил он, протягивая ему руку.
-- Да хранит вас всех Господь! -- с глубоким чувством ответил кабатчик, крепко пожимая протянутую контрабандистом руку.
Тут и Оборотень сошел в ров, где ожидали его спутники.
Ров был глубок и широк, а бока настолько отлоги, что по ним легко выбраться; на дне и зимой и летом стояла вода фута на два или полтора; по счастью, благодаря зимней поре и сильному морозу, вода превратилась в лед.
Но и гладкий лед подвергал опасности сломать себе шею на каждом шагу, если б не отвратил ее контрабандист способом простым и вместе с тем замысловатым.
Он велел товарищам надеть штыки и, взяв шаспо в руки прикладом кверху, опираться на них как на палки; кончик штыка вонзался в лед и представлял вполне достаточную опору.
В то время когда он занимался контрабандою, ему нередко приходилось употреблять этот способ, отлично заменяющий длинные палки с железными наконечниками, с которыми горцы обыкновенно взбираются на ледяные вершины высоких кряжей.
Приказу Оборотня последовали с поспешностью.
-- Теперь, ребята, марш! -- сказал он. -- Впрочем, я пойду впереди, чтобы показывать дорогу, Влюбчивый последует за мною на расстоянии пятнадцати шагов, потом зуав на таком же расстоянии от него, и, наконец, Карл Брюнер составит собою арьергард вместе с господином Гартманом и Францем, от которых не должен отходить ни на пядь. Такой порядок шествия составит протяжение в сорок пять шагов. Если услышите совиный крик, два раза повторенный, вы остановитесь, и будете ждать, держа ружья наготове. Поняли?
-- Поняли, -- ответили волонтеры.
-- Так в путь.
Он прошел вперед и вскоре был уже далеко, идя беглым шагом так же легко, как будто у него под ногами макадам.
Товарищи последовали за ним, однако тише и тщательно стараясь соблюсти назначенное им расстояние.
Для этих людей, привыкших переносить усталость и преодолевать самые большие затруднения, эта опасная прогулка была игрой, почти забавой; но далеко не тем казался путь Филиппу Гартману, избалованному удобствами роскошной обстановки. Он не имел понятия о подобном путешествии по льду, особенно при такой мгле, что ни зги не было видно.
Однако он вооружился мужеством и, опираясь с одной стороны на опрокинутое ружье, а с другой на Франца, который поспешил подать ему руку, храбро двинулся в путь.
Первые попытки оказались трудны до крайности. Он едва подвигался вперед и скользил на каждом шагу. Но мало-помалу сила воли взяла свое, он приноровился, и ему уже не стоило таких усилий идти; разумеется, утомление уменьшалось по мере того, как он шел свободнее, и спустя минут двадцать он мог обойтись без помощи Франца.
Путь длился долго, три четверти часа, без остановки. По прошествии же этого времени Гартман достиг места, где его ждали спутники, и где ров кончался почти незаметным откосом.
-- Ну что, сударь, -- спросил Оборотень, -- очень вы устали?
-- Менее, чем мог полагать, -- возразил старик, -- в начале было трудно, но теперь я готов идти, таким образом, еще целый час, если нужно.
-- В этом нет надобности. Слава Богу! Мы выходим опять на сухую землю, но теперь-то следует смотреть в оба и быть настороже. Мы приближаемся к опасности. В путь, ребята, и все в таком же порядке; слушать сигнал!
С этими словами Оборотень быстро удалился, сделав рукою знак, как будто в последний еще раз предостерегал товарищей.
Он скрылся во мраке почти мгновенно.