Продолжение предыдущей
Лестница, по которой сошли смельчаки, имела не более двенадцати ступеней и вела в довольно обширный подвал, еще загроможденный пустыми бочками и бутылями. Подвал разделялся на две почти равные части деревянного переборкой, посреди которой была дверь.
Почти сорванная с петель, дверь эта стояла настежь. По запущению, в котором находился подвал, было очевидно, что он не служил уже много лет. Действительно, деревянная переборка наполовину сгнила, а разбросанные пивные бочонки и бутыли почти распадались в прах.
Карл Брюнер прошел впереди товарищей во второе отделение, раздвинул несколько пустых бочек, потом стал на колени в углу у стены и попросил Оборотня посветить ему. Побуждаемый любопытством, тот живо бросился к нему с фонарем.
Некоторое время Карл рыл землю руками; она была чрезвычайно рыхла, словно недавно вскопана, и не представляла ни малейшего сопротивления. Вскоре показалось железное кольцо. Молодой человек ухватился за него и сильно потянул к себе. В ту же минуту большущий камень без шума отделился от фундамента стены и медленно ушел вглубь, открыв круглое отверстие такой величины, что в него прошел бы человек даже довольно тучный.
-- Вот наша дорога, -- сказал Карл, поднимаясь на ноги, -- проходите, товарищи, я буду последним.
Оборотень наклонился к отверстию и осмотрел его при свете фонаря. Яма была круглая, вроде колодезя, и около семи с половиною футов глубины. Иного способа спуститься, как прыгнуть в нее, не оказывалось.
Контрабандист не колебался, он передал фонарь Шакалу, крепко ухватился обеими руками за края отверстия и спрыгнул вниз. Едва он коснулся ногами дна, как Шакал подал ему фонарь и спрыгнул в свою очередь. За ним последовал Влюбчивый, и Карл был последний. После него камень принял свое прежнее положение.
-- Да где же мы? -- спросил Влюбчивый.
-- Черт меня побери с руками и с ногами, если я знаю, -- возразил Оборотень, -- мы, кажется, лазаем по помойным ямам.
-- Терпение, -- сказал Карл с своею лукавою усмешкой, -- дом этот был построен на развалинах монастыря, разрушенного в 1793-м. Теперь мы в монастырских подземельях, где кишмя-кишит, как сами видите, потаенными проходами и тайниками.
-- А графиня знала это, когда покупала дом?
-- Как не знать! Из-за того и купила.
-- Та, та, та! -- вскричал Оборотень. -- Это странно что-то.
-- Напротив, очень просто. Лучше кого-либо вы знаете, какие неумолимые враги преследуют графиню, весьма важно было для нее...
-- Правда, понимаю теперь! -- воскликнул Оборотень, ударив себя по лбу.
-- А я так ничего не понимаю, -- заметил Влюбчивый, -- все равно, лишь бы выбраться отсюда поскорее. Мы тут, словно сельди в бочке, и воздух не чист.
-- О! Теперь самое трудное сделано, -- возразил Брюнер.
-- Я, напротив, нахожу, -- вмешался Шакал, поглаживая длинную рыжую бороду, -- что прогулочка эта не без прелести и живописна, ей-Богу! Смешно этак расхаживать под землею в многолюдном городе, и никто про тебя не ведает, не гадает!
-- Согласен, что приятно, но перестаньте болтать, -- остановил Оборотень, -- у нас другое дело на руках. Что теперь прикажешь, распорядитель?
-- Мы пройдем под землею на другую сторону улицы, -- ответил Карл Брюнер.
-- По водосточной трубе, значит?
-- Ничуть, под нею. Это подземелье идет легкой покатостью в глубь земли. Здесь мы уже на тридцать футов ниже поверхности, а ход углубляется футов на сорок.
-- Справедливо изволишь рассуждать, идем.
Молодой человек придавил пружину, совершенно незаметную для того, кто не знал о ее существовании. Тотчас отворилась потайная дверь, и взорам изумленных путников открылся длинный подземный ход.
-- Полагаю лишним предостеречь вас не делать шуму, -- шепотом сказал Брюнер, -- от этого зависит успех нашего предприятия, да и жизнь наша.
-- Не беспокойся, -- ответил Оборотень, -- мы будем немы как рыбы.
Поправили свечу в фонаре, и смельчаки отважно вошли в подземную галерею вслед за Оборотнем, который никому не уступал своего места во главе маленькой колонны. Но теперь подвигались вперед с величайшей осторожностью, ступали тихо и придерживали рукой оружие, чтоб не бренчало. Все сознавали, что над ними нависла грозная опасность и безделица может погубить их безвозвратно.
Подземелье, широкое и высокое, с полом, усыпанным мелким желтым песком, с свежим воздухом, проникавшим в искусно оставленные скважины, было сооружения чисто циклопического, то есть выложено невидимо скрепленными громадными каменными глыбами: там дышалось легко. Шла эта галерея по прямой линии, углубляясь сперва в землю, а потом, опять поднимаясь в гору, так что образовывала собою выем.
Оборотень и спутники его заметили во многих местах крепкие решетчатые двери, отворенные, но которые представляли бы преграды неодолимые, будь они заперты. После четверти часа ходьбы достигли низа лестницы, которая заканчивалась наверху толстой дубовой дверью, обшитою железом. Карл знаком остановил товарищей.
-- Мы теперь под погребами дома, куда намерены войти, -- сказал он шепотом, -- два этажа подвалов отделяют нас от поверхности земли.
-- Так стоит только подняться? -- спросил Оборотень.
-- Да, за дверью, что перед нами, род колодезя, похожий на тот, через который мы спустились в подземелье. Над ним расположены подвалы, и потайная дверь ведет на лестницу, в стене, которая выходит в самый альков спальни, где расположился полковник.
-- Прекрасно, но как же в альков-то входят?
-- Незаметная дверь без шума вдвигается в стену на пазах и открывает пространство достаточно большое, чтобы двум пройти рядом.
-- Еще лучше. Только не следует ли опасаться, что нас услышат слуги из смежной туалетной?
-- Ни они, ни секретарь, который спит в следующей комнате, -- ответил, улыбаясь, Карл Брюнер, -- я принял свои меры, когда пробрался в дом незадолго до вашего прихода.
-- Стало быть, мы имеем дело с одним всего-то?
-- С одним, но тот, вероятно, проснется.
-- Важная беда! Только вот что, ребята, наденем маски, нет нужды, чтоб он узнал нас.
Все, не исключая Карла Брюнера, достали из карманов черные шерстяные колпаки с двумя прорезями для глаз и одной для рта, плотно надели их на голову поверх своих шапок.
-- Хитер будет тот, кто узнает нас в таком наряде. Вперед, други любезные! Я отвечаю за успех, только молчок, вот-то мы позабавимся! Пустите, я пройду первый.
Оборотень встал по правую руку Карла Брюнера, и все четверо поднялись на лестницу, внизу которой и дух перевели, и окончательно сообразили план действия.
Им понадобилось не менее двадцати минут, чтоб преодолеть все преграды, которыми усеян был их путь. Наконец они добрались до потайной двери в алькове спальни.
Оборотень и Карл Брюнер едва слышно шепнули друг другу на ухо несколько слов. Потом Карл приложился ухом к двери и стал прислушиваться.
Полковник не только лежал, но еще и храпел вовсю. Да простит нам читатель эту пошлую подробность, не лишенную значения.
-- Все благополучно, -- прошептал Карл. -- Слышите?
-- Разве он так храпит?
-- Еще бы нет, когда он пьян, по своему обыкновению, от шнапса и пива.
-- Я берусь попотчевать его пробуждением, которого он ввек не забудет. Ты понял меня, надеюсь?
-- Будьте спокойны, друг Оборотень.
-- Так за дело, да живо и дружно.
-- Внимание!
Он нажал пружину, дверь скользнула вдоль пазов и оставила свободный проход.
Двое передних кинулись в спальню.
В мгновение ока полковник очутился связанным и с кляпом во рту.
Он широко раскрыл глаза, в которых еще виднелись следы опьянения, и дико озирался вокруг с глупым изумлением и суеверным ужасом. Достойный полковник почти готов был верить, что нечистая сила замешана в странном событии, которого он сделался жертвою.
Двое слуг и секретарь, хотя находились под влиянием того же усыпительного, однако также были связаны и наделены кляпами.
Итак, менее чем в пять минут неожиданные посетители могли действовать, как им заблагорассудится.
Полковник, человек осторожный, оставил гореть лампу, убавив только огонь, чтоб яркий свет не мешал ему спать. Пистолеты его лежали под подушкой, и сабля, вынутая из ножен, висела на темляке у изголовья кровати. Одна беда: он не мог ожидать такого нападения, какому подвергся, и потому все меры осторожности оказались бесполезны.
-- Примемся теперь за наше дело, -- сказал Оборотень, не заботясь более, слышит его полковник или нет. -- Где тайник?
Последнее слово заставило прусского офицера навострить уши.
О чем шла речь? Возможно ли, чтоб существовал тайник, чтоб он не заметил его при тщательном обыске, который производил? Надо отдать полковнику справедливость, что едва он расположился в доме, как добросовестно очистил его с чердака да подвала, собрав мебель, шелковые занавески, кружева, художественные произведения и тому подобное. Все эти предметы, тщательно уложенные, были отправлены им в Германию.
"Если действительно он существует и эти замаскированные люди отыщут его, просто повеситься можно с отчаяния, что он миновал моих рук".
Пока мысли эти волновали полковника, вторгнувшиеся к нему люди продолжали говорить.
-- Признаться, я вовсе не знаю, -- ответил Карл, -- барыня говорила, да я забыл.
-- Эх ты, безголовый! -- вскричал Оборотень. -- Скверно, черт возьми!
-- Знай я, где он, мне и помощи вашей не нужно бы, вот что! Одно я помню, что он в этой комнате у зеркала, а направо или налево, не спрашивайте. У вас ключ?
-- Разумеется, но к чему служит ключ, дурень, когда мы не знаем, где замок?
-- И то, правда, мне в ум не пришло, -- наивно возразил Карл.
Оборотень засмеялся, пожав плечами.
-- Однако не надо терять времени, -- сказал он и подошел к зеркалу осмотреть его ближе.
-- Экие скоты эти пруссаки! -- пробормотал он. -- Как они разбили это прекрасное зеркало; не чуть ли оно служило им мишенью?
Действительно, в зеркало стреляли, и оно стало совсем негодно к употреблению.
-- Это не пруссаки сделали, -- возразил Брюнер с видом значительным.
-- А кто же? -- спросил контрабандист, взглянув на него пытливо.
-- Графиня.
-- Как графиня?
-- Она сама.
-- Та, та, та! Расскажи-ка, друг любезный, это что-то очень любопытно!
-- Не так, как вы думаете.
-- Возможное дело, малый, а все-таки рассказывай. И Оборотень стал рассматривать зеркало еще внимательнее.
-- Вот в чем дело. В день своего отъезда, когда графиня велела вынести все, что брала с собой, она совсем собралась идти и даже сошла на несколько ступеней, но вдруг остановилась и сказала про себя: "О чем я думаю! Ведь оно стоит более трехсот франков; они непременно снимут его, как только явятся сюда, а тогда все пропало". О чем она говорила, я не знаю.
-- Продолжай, я-то знаю.
-- Вы? Вот тебе на, это мне нравится!
-- Нравится либо нет, а сейчас увидишь, продолжай только.
-- Ну-с, бросилась моя графиня бегом наверх и прямо в свою спальню; стала она против зеркала, потребовала от меня мой револьвер и выстрелила четыре раза в самую середину. Сами видите, как она отделала его. Потом барыня вернула мне револьвер и сказала: "Пойдем, теперь я спокойна, они не тронут его". Я и этих слов не понял, пошел за нею вслед, и мы уехали. Графиня казалась очень довольна, вот и все. Что же вы узнали из всего этого?
-- Вот увидишь. Ты решительно премилый малый, преумный и рассказываешь отлично, ты доживешь до глубокой старости, если не случится чего особенного, положись на мое слово.
-- Спасибо, Оборотень, но я не...
-- Не понимаешь, верно? И не нужно. Полковник, прозорливее Карла Брюнера, понял и задыхался от ярости.
-- Товарищи, -- сказал Оборотень, -- снимите-ка зеркало. Некогда нам забавляться тут отыскиванием пружины, чтоб заставить его сдвинуться с места.
-- Что за мудреная у вас мысль! -- вскричал Карл Брюнер.
Оборотень улыбнулся насмешливо, но ничего не отвечал.
Между тем Шакал и Влюбчивый уже ухватились за раму и, так как не нужно было соблюдать осторожность, в пять минут зеркало очутилось положенным на паркет плашмя.
Оборотень оборвал серую бумагу, которою стена обклеена была за зеркалом, и железная пластинка шириною в двадцать пять сантиметров и вышиною в тридцать открылась удивленным взорам Брюнера и остальных. Полковник понял все.
-- Гм! Что скажешь об этом? -- смеясь, спросил контрабандист.
-- Колдовство сущее! -- вскричал молодой человек. -- Как могли вы угадать, что тайник находится именно там?
-- Глупендас! Не ты ли надоумил меня?
-- Я? Да ведь я сам не знал! Оборотень и товарищи его засмеялись. Контрабандист отпер тайник ключом, который заранее передал ему Карл Брюнер, и вынул из углубления в стене изящной работы стальной ящичек с чеканью, пятнадцати сантиметров высоты и двадцати пяти длины. Удостоверившись, что там нет ничего более, он сунул ящичек за пазуху и обратился к товарищам, даже не дав себе труда запереть тайник.
-- Уйдем, -- сказал он, -- нам тут незачем оставаться долее.
-- А офицер, -- спросил Карл Брюнер, -- с ним-то что нам делать?
-- Что прикажешь делать с подобной дрянью?
-- Верно, вы не всмотрелись в него хорошенько?
-- По правде говоря, нет.
-- Так взгляните-ка из любопытства.
-- К чему?
-- Все-таки посмотрите, что вам стоит. -- Оборотень небрежно подошел к кровати и наклонился над пленником.
От спертого ли дыхания или от волнения, а, пожалуй, от обеих этих причин вместе, тот был без чувств.
-- Ого! -- воскликнул контрабандист в изумлении. -- Кого нам тут Бог послал?
-- Узнали, наконец? Ведь это тот самый храбрый полковник, что женщин сечет да убивает детей и старцев, истребитель деревни Конопляник! Неужели мы оставим его, не сказав ему пару слов?
-- Мы не убийцы, -- резко возразил контрабандист и прибавил спустя минуту: -- Однако человек этот заслужил наказание и не минует его; выньте у него изо рта кляп.
Приказание исполнено было немедленно.
Полковник не шевельнулся, и его сочли мертвым, хотя он только лежал в обмороке.
Оборотень подошел к нему, взял с туалета ножницы, остриг ему усы и брови, завернул их в бумажку и странный этот сверток вложил в правую руку полковника.
Потом он взял его саблю и сломал ее о колено, сорвал с мундира ордена и бросил их в чашку с грязною водой, которая стояла на умывальном столе.
-- Вот дело и сделано, -- сказал он с удовольствием, -- в путь теперь.
Они не пошли подземельями, так как дорога оказывалась очень длинна, да им и нечего было опасаться жителей дома.
Через четверть часа они уже выходили из города и беглым шагом направлялись по полям к сборному месту.
Мы скажем теперь же, какие последствия имела для полковника насмешливая месть Оборотня.
На другой день распространилась по городу странная молва, что полковник, который имел сильную поддержку в высших сферах, громадное состояние и в генералы глядел не сегодня, так завтра, застрелился поутру, хотя нельзя было постичь причины такого отчаянного поступка со стороны человека, которому улыбалось все.
Некоторые приписывали это самоубийство внезапному припадку белой горячки, до того были странны передаваемые подробности. Перед тем чтобы застрелиться, полковник остриг себе усы и брови. Более того, дав чего-то наркотического секретарю и слугам, он накрепко перевязал их во время сна, вероятно, чтобы они не могли воспротивиться его роковому решению.
Прусские власти, не легковерные по природе, тайно приступили к следствию. Но к чему привело оно, осталось скрыто от публики. Если узнали истину, что весьма правдоподобно, то этим сведением прусские власти не поделились ни с кем.
Вольные стрелки шли быстро.
Било четыре часа, когда смельчаки эти выходили из города. Погода переменилась, и стало морозить. Холод так и пронизывал насквозь, земля твердела, идти становилось все труднее по опустошенным и перерытым полям, где то и дело встречались траншеи и глубокие колеи от орудий и телег. Рыся с быстротою добрых гончих по следам зверя, вольные стрелки весело разговаривали между собою.
-- Хотел бы я знать, какую рожу скорчит полковник, когда взглянет в зеркало, одеваясь сегодня утром! -- вскричал Влюбчивый.
-- Надо сказать, что шутка эта просто прелесть, -- возразил Карл Брюнер, -- никогда этого мне не пришло бы в голову.
-- Весьма вероятно, -- посмеиваясь, подтвердил зуав, -- ты не блистаешь находчивостью, мы заметили это.
-- Еще усы, куда ни шло, -- продолжал Влюбчивый, -- но страшно, должно быть, взбесило храброго полковника, что в его самой спальне оказывался тайник. Уж, верно, он обшарил все стены, на то и пруссак.
-- Шарил везде, кроме настоящего места, -- сказал зуав, поглаживая длинную рыжую бороду. -- Чай, он вообразил, что имеет дело с самим чертом во плоти.
Вольные стрелки захохотали.
В эту минуту послышался довольно громкий шум впереди, и вскоре они увидали шедших к ним навстречу шестерых крестьян; возле них тянулся ряд употребляемых в горных странах узеньких тележек, на которых возят живность и другие съестные припасы.
Поравнявшись, крестьяне и вольные стрелки поменялись дружелюбными приветствиями.
-- Желаю удачи, -- весело сказал Оборотень, -- главное, продавайте товар ваш как можно дороже этим мошенникам-немцам.
-- Постараемся изо всех сил, друг Оборотень, -- ответил один из крестьян, который знал контрабандиста, -- что-то вы рано вышли ни охоту, разве чуете здесь где-нибудь дичь?
-- Не угадали, дядя Бауман, -- возразил Оборотень с лукавою усмешкой, -- охота кончена, и дичь в наших руках; мы вышли из засады и теперь возвращаемся.
-- Видно, всю ночь проохотились, когда назад идете так рано; а погодка-то, признаться, была не подходящая.
-- Пустяки! Хорошие охотники на погоду не смотрят. Дождь лей себе в пруды сколько угодно, только лучше ловля в мутной воде, как вам известно.
-- Стало, вы хорошо тут поохотились?
-- Недурно, дядя Бауман, не жалуюсь, кстати, свободна ли дорога впереди нас?
-- Не знаю, право, как вам сказать, чтоб не ввести старого приятеля в обман. Дорога и свободна и нет. Понимаете?
-- Как нельзя лучше. Вы хотите сказать, что дорога свободна для вас и не свободна для меня -- словом, что есть засада.
-- Именно-то, но засады я не видал, только почуял ее, словно ищейка след, и уверен, что она должна быть.
-- Гм! -- отозвался Оборотень. -- И в каком приблизительно месте, думаете, вы, она находится?
-- Наискось от Черных Скал, у Черешневого поворота, не доходя Волчьей Ямы этак на два ружейных выстрела.
-- Да, да, -- сказал Оборотень, кивнув головой, -- это действительно должно быть там; место удачно выбрано. Спасибо, дядя Бауман, до скорого свидания с вами и товарищами.
-- Не за что благодарить, друг Оборотень, разве не все мы французы, черт побери пруссаков с их четырехугольными шапками! До скорого свидания с вами и вашими приятелями. Однако не выпить ли на дорожку?
-- Отчего нет, стужа; глоток водки бодрит после долгой бессонной ночи.
Фляги раскупорили и усердно выпили за возлюбленное отечество, бедную Францию, так жестоко испытываемую в настоящую войну. Поменялись крепким пожатием рук и разошлись.
По мере того как вольные стрелки удалялись от города, почва становилась все волнистее, плавно шла в гору и образовывала, милями двумя или тремя далее, холмы и пригорки, которые составляют передовые отроги Вогезов.
Еще не рассвело; солнце в это время года восходит не ранее половины восьмого, а было едва шесть. Ветер, довольно сильный в средних слоях атмосферы, стремительно гнал массы сплошных серых облаков, которые, местами растрепанные, принимали странные и фантастические формы. Положительно погода клонилась к стуже, и под ногами путников хрустела уже покрывшаяся льдом вода в колеях.
Но мало думали волонтеры об изменении в температуре и более или менее живописной местности, которую проходили; у них другое было на уме.
Известие, сообщенное дядею Бауманом, встревожило Оборотня более, чем он хотел выказать. Засада, насчет которой он предупреждал, по-настоящему не объяснялась ничем и заставляла его сильно задумываться, более потому, что господин Гартман должен был волею-неволею пройти на пистолетный выстрел от Черных Скал, очень опасного прохода, но единственного к Волчьей Яме.
Соображая все это и ломая голову, как бы открыть средство ускользнуть от грозившей им новой опасности, Оборотень быстро подвигался вперед. Немного вправо от дороги стоял уединенный домик с грязным кабачком. О нем давно шла дурная слава, хотя ни в чем особенном нельзя было обвинить хозяина, человека лет пятидесяти, еще очень бодрого. В продолжение долгой своей жизни он брался понемногу за все ремесла, однако наиболее сочувственно относился к контрабанде, и контрабандисты составляли главный контингент его посетителей.
Короткие знакомые и приятели прозвали его дядею Звоном за нрав несколько резкий и крутой. Много лет он был знаком с Жаком Остером, который до войны не раз имел с ним кой-какие контрабандные дела. Итак, Оборотень решился зайти к нему за сведениями. В собственных интересах он должен был знать лучше кого-либо, что происходит вокруг его жилища и насколько справедлива странная весть, сообщенная ему дядей Бауманом. Итак, маленькая группа путников свернула вправо и пошла по узкой тропинке, которая кончалась у входа в кабачок.
Оборотень полагал, что должен разбудить хозяина.
Однако, подходя ближе к дому, он убедился, что там не спят: внутри был свет, и дверь стояла отворена. Положение становилось затруднительно.
Контрабандист остановился.
-- Ребята, -- сказал он товарищам, -- этот свет мне не по нутру. Бог весть, что за люди теперь у дяди Звона, не сунуться же зря в пасть волка и уничтожить весь успех нашей ночной экспедиции. Оставайтесь здесь, пока я один подойду к дому; чуть что-нибудь неладно, я увижу это сразу, а если, напротив, все как быть следует, я дам свисток и вы подойдете ко мне. Решено?
-- Решено, черт возьми, когда нельзя поступить иначе, -- вскричал Влюбчивый, -- но будьте покойны, дремать не станем.
-- Возьмите мое ружье, оно ни к чему мне там не годно, а может наделать хлопот. До свидания, не показывайтесь.
-- Ладно, же, Бог помощь!
Оборотень отдал Влюбчивому свое шаспо, спрятал револьверы под длинный кафтан и отважно направился к дому.
Расстояние было не велико. Быстро миновав его, Оборотень переступил порог, слегка коснувшись шляпы, и подошел к прилавку, за которым величественно восседал дядя Звон, куря исполинскую трубку и наполовину скрытый, словно древнее божество, густым облаком голубоватого дыма, который носился вокруг него и образовывал над его головой нечто вроде венца.
Оборотень заметил с изумлением, что в кабаке нет ни души и дядя Звон сидел один-одинешенек за своим прилавком с кружкой пива перед собою и своею исполинскою трубкой в зубах.
При шуме шагов контрабандиста он обернулся.
-- А! И вы, Оборотень! -- вскричал он весело. -- Милости прошу.
-- Спасибо, дядя Звон. Вы словно один тут?
-- Как видите, не угодно ли чего? Я угощаю.
-- Не откажусь.
-- Чего вам предложить, мягкого иль забористого?
-- Дайте водки, она полезна, чтоб выгонять туман.
-- И червячка заморить, не так ли, молодец? -- заметил кабатчик, наливая водки.
-- Пожалуй, и так. За ваше здоровье, дядя Звон.
-- За ваше, друг любезный.
-- Однако скажите-ка, -- начал опять контрабандист, поставив назад на прилавок пустой стакан, -- отчего же у вас так рано отперто? Посетителей в настоящее время не много, насколько мне известно.
-- Не говорите, друг любезный, -- вскричал кабатчик, качая головой, -- в день-то деньской не придет и двух человек, хоть на хлеб и на воду садись с нашим ремеслом в настоящее время, ничего не сделаешь. Просто отчаяние, честное слово! Если так пойдет, я в один прекрасный день навострю лыжи искать счастья в другом месте.
-- Гм! Это не весело, но когда так, зачем вы даете себе труд отпирать в такую рань?
-- Вы опять за то же! -- с лукавой усмешкой возразил хозяин. -- Не повторить ли?
-- Пожалуй.
Кабатчик наполнил стаканы, чокнулся с посетителем, и оба выпили.
-- Довольно пошутили, -- сказал тогда дядя Звон, вылив себе на ладонь последнюю каплю водки, оставшуюся на дне его стакана, и растерев ее руками.
Эта замашка, признак особенной озабоченности в достойном кабатчике, не укрылась от внимания контрабандиста, с давних пор знакомого со всеми причудами дяди Звона.
-- Так вы хотите знать, -- продолжал он, -- почему у меня отперто так рано поутру, хотя нет посетителей?
-- Разумеется, хотел бы, если только это вам не противно. Я был бы в отчаянии втираться насильно, так сказать, в ваши дела. В настоящее время у каждого достаточно своих, не то чтобы еще соваться в чужие.
-- Умно сказано, мой почтеннейший, но будьте покойны, ваш вопрос меня не смущает нисколько. Давно уже я отворяю мой кабак не ранее половины девятого или девяти, если же сегодня и сделал исключение, то единственно для вас.
-- Для меня? Я не понимаю.
-- А дело-то ясно: я вас ждал.
-- Вы ждали меня сегодня утром, дядя Звон? -- вскричал Оборотень. -- Этого быть не может!
-- Почему же?
-- Да полчаса назад я сам во сне не видал, что буду у вас.
-- Положим, однако на пути к Волчьей Яме вы увидали свет. Это понравилось вам тем менее, что с час назад дядя Бауман говорил с вами при встрече о засаде пруссаков у Черных Скал; конечно, вы тотчас велели товарищам ждать вас на дороге, а сами пришли сюда за сведениями. Не так ли было дело?
-- Почти так, черт возьми! Но если вы не колдун и не...
-- Шпион пруссаков, хотите вы сказать, -- перебил кабатчик.
-- Когда слово уже сказано, так не отрекаюсь.
-- Ни я колдун, ни я шпион, друг любезный, просто француз, и хороший, смею уверить.
-- Я всегда считал вас таким...
-- Сохраните же доброе мнение обо мне, которого я стою; но в несчастной родине нашей много теперь происходит странного, почему не худо быть осмотрительным и постоянно настороже.
-- А как же вы узнали в точности, что произошло?
-- От мальчугана услышал в начале ночи.
-- Сынишки моего?
-- От него самого. Ведь вы поручили ему отвести господина Гартмана, моего благодетеля и благодетеля многих других, которые забыли про это теперь?
-- Правда, вот как все идет на свете! Эх! -- вскричал контрабандист, изо всей мочи ударив кулаком по выручке. -- Прескверно все идет, вот оно что!
-- Признаться, лучше идти бы могло, -- философски возразил кабатчик, -- господин Гартман слишком понадеялся на свои силы; в нескольких стах шагах отсюда у него подкосились ноги, и он упал на дорогу без чувств. Мальчуган, умница, не потерял головы, сейчас вспомнил обо мне, оставил Тома со слугою стеречь его, а сам бросился со всех ног сюда. Я спал мертвым сном; нужды нет, малый поднял такую песню, что я вскочил, схватился за ружье и отворил окно, с твердым намерением не щадить того, кто осмелился потревожить меня таким манером. Мальчуган, разумеется, тотчас назвался и попросил меня сойти вниз, остальное, вы угадываете. При имени господина Гартмана я едва дал себе время натянуть брюки и пустился что было духу к нему на помощь. Взяли мы его на руки и принесли сюда, где он вскоре, к великой моей радости, пришел в себя.
-- Спасибо за это доброе дело, дядя Звон, -- сказал Оборотень с чувством.
-- Не принимаю вашей благодарности, старый товарищ; я только долг свой исполнил. Ведь я душой и телом принадлежу господину Гартману. Не будь его, никогда бы мне не уйти... все равно от чего бы ни было, а ему я обязан так, как и представить себе трудно. Если понадобится ему, чтобы я пролил последнюю каплю крови, я с радостью пожертвую собою, и все еще буду считать себя в долгу у него, вот что!
-- Но где же он теперь?
-- В безопасности, в одном из наших старых тайников для контрабанды.
-- Прекрасно, однако, пруссаки тонкие бестии.
-- Что мне было делать? Он не мог шагу ступить, поневоле пришлось дать ему несколько часов отдыха, чтобы прийти в себя.
-- Правда, лишь бы он скорее оправился настолько, чтоб быть в состоянии продолжать путь.
-- Вот увидите сам.
-- Впрочем, здесь ему лучше, чем где-либо.
-- Особенно в отношении безопасности.
-- Как так?
-- Ведь дядя Бауман исполнил мое поручение.
-- Какое?
-- Он предупредил вас, что пруссаки сидят в засаде у Черных Скал.
-- Он говорил, но мне это показалось чересчур нелепо, и я не поверил.
-- А все-таки пришли ко мне разведывать.
-- Во время войны особенно надо опасаться того, что, кажется всего нелепее. Так я и поступил.
-- Это первое рассуждение, друг любезный, нас в тупик не поставишь. Как нелепо это ни кажется, однако дядя Бауман сказал правду, и засада действительно существует, хотя, собственно говоря, засадою этого называть не следовало бы. Дело в том, что вот уже два дня, как тут стоит пятьсот человек.
-- Пятьсот человек, тьфу ты пропасть!
-- Я знаю наверно, что не меньше, друг любезный. Мне ли не знать? Они то и дело ходят сюда и от меня не скрываются. Оттого мне все известно, то есть я узнал причину их пребывания в Черных Скалах и чего они ожидают.
-- И скажете мне?
-- Еще бы не сказать, когда для того, чтобы предупредить вас, я нарочно осветил свой домишко, словно маяк.
-- Говорите же, я слушаю.
-- Нет, друг любезный, этого так сделать нельзя, тут воздуха больно много вокруг.
-- Как же быть?
-- Дело просто. Кликните товарищей, а как скоро они войдут, я запру дверь, и мы можем тогда говорить на свободе.
-- Не возбудит ли подозрений, что дом заперт?
-- Не тревожьтесь, пруссаки видеть его не могут из своего стана; они знают, что я никогда не отпираю ранее девяти, потому и являются только около десяти или одиннадцати часов.
-- Значит, об этом заботиться нечего. -- Оборотень стал в дверях и свистнул известным образом. Через несколько минут подошли три волонтера.
-- Кстати, -- спросил Оборотень, -- как же пруссаки не пытались остановить меня, если они уже целых двое суток скрываются в Черных Скалах?
Кабатчик засмеялся.
-- Потому что вы шли в город, -- ответил он, -- если б вы направлялись к горам, они тотчас бы и цапнули вас за ворот или, пожалуй, издали пошли за вами вслед.
-- Ого! Это что значит? -- сказал Оборотень задумчиво.
-- Узнаете сейчас, но сперва запремся со всех сторон, -- ответил кабатчик.