Дон Мигель вернулся к себе, сам отвел свою лошадь в конюшню, так как его верного Тонильо не было, а другие слуги не были посвящены в его ночные поездки. Однако он разбудил одного из них и приказал ему быть наготове и ждать его приказаний. Было четыре часа утра, молодой человек вошел в свой кабинет, поправил пламя, почти потухшей лампы и принялся за письма. Первое было к донье Авроре. В нем он свободно излил все чувства своего сердца.
Второе было адресовано Эрмосе, в нескольких словах он сообщал ей о том, что произошло между ним и Мариньо и советовал ей возможно скорее вернуться в Барракас.
Третье послание, самое серьезное, было адресовано господину де Мартиньи и в нем говорилось только о политике.
Он запечатал это письмо в особый конверт, вложил его в конверт с адресом мистера Дугласа и спрятал в секретном ящике своего стола.
Исполнив это, дон Мигель зажег свечу и прошел в спальню дона Луиса. Молодой человек, видимо, не спал до позднего времени. На его ночном столике лежал томик "Французской революции", и свеча догорела почти до конца. Дон Мигель бросился в кресло и устремил на спящего братский взгляд -- сон Луиса был беспокоен и лихорадочен, казалось, он боролся с мрачными видениями. Мало-помалу дон Мигель углубился в свои мысли, голова его упала на грудь и он стал перебирать в уме все те несчастья, которые угнетали его родину уже столько лет, его брови нахмурились, лоб побледнел, и горячие слезы полились из его глаз.
Предоставим на некоторое время историку место романиста и расскажем в нескольких словах о том, что произошло в Буэнос-Айресе в первых числах сентября 1840 года.
По мере того как дни проходили, страх, внушенный федералистам появлением освободительной армии в провинции, уменьшался. Тогда произошла странная вещь: под влиянием взрыва зверской подлости и всего, что может быть самого позорного в истории политических партий и их вождей, женщины сделались предметом ярости войск бандитов, украшенных именем федералистов.
Вне всякого сомнения, -- история печальной эпохи террора подтверждает это--женщины-портеньос обнаружили нравственное мужество, твердость и достоинство характера и, можно сказать, высоту и смелость такие, -- колким упреком некоторым дамам федерации и порочным людям опоре святого дела.
Прелестные головки этих андалусиек Америки держались гордо и высоко: они, казалось, так хорошо были пристроены на их белых плечах, что гордые портеньяс не удосуживались пригнуть их, проходя мимо вельмож. Скромная одежда патриотки представляла поразительный контраст с пышным шелковым платьем богатой и гордой федералистки.
Роскошные волосы, в которых прежде красовался lor del aire -- воздушный цветок, не выносили отвратительного шиньона федерации -- только тонкая розовая лента красовалась среди локонов и цветов на шляпе.
Все эти мелочи считались преступлением, и та же самая мораль, которая видела их таковыми должна была изобрести судей и палачей.
Банды головорезов всех сословий сторожили у церковных дверей, имея с собой горшки с жидкой смолою и шиньоны из бумажной материи пунцового цвета.
Эти шиньоны погружали в жидкую смолу, и, если у девушки, выходящей из церкви, не было на голове девиза федерации, негодяи грубо отталкивали ее в сторону прикрепляли к голове шиньон, вымазанный в смоле и затем толкали ее из стороны в сторону с хохотом и насмешками.
Однажды подобная сцена разыгралась в одиннадцать часов утра у одной церкви.
Одна девушка вышла оттуда вместе со своей матерью и была схвачена бандитами, толпившимися вблизи церкви.
Девушка, поняв, что с нею хотят сделать, сбросила со своей головы шаль и гордо предоставила палачам исполнить то, чего они хотели.
Мать ее, которую задержали другие, вскричала:
-- В Буэнос-Айресе нет более мужчины, который мог бы защитить женщину!
-- Нет, матушка, -- отвечала девушка, бледная как смерть, но с улыбкой величайшего презрения на губах, -- мужчины находятся в Луханском саду, куда отправился мой брат, а здесь остались женщины и шакалы.
Общество Масорка, торговцы и в особенности негритянки и мулатки рыскали по городу беспорядочными шайками, и честные люди чувствовали себя осажденными в своих жилищах, за порог которых они боялись переступать.
Богатые кварталы города были в самом плохом положении: здесь головорезы, как бы по молчаливому уговору, объединялись в конфитерии [Конфитерия -- братство.]. Там они могли пить, не платя ничего: тосты, провозглашаемые ими, должны были служить достаточной платой за поглощаемое конфитерами вино.
Кафе были битком набиты с четырех часов вечера.
Несчастье тому, у кого борода, волосы на голове были разделены пробором: нож Масорки действовал тогда в качестве бритвы и ножниц цирюльника.
С заходом солнца улицы пустели: жители, запершись в своих жилищах, коротали беспокойные ночи, спать было страшно.
Каждые полчаса серенос испускали дикие крики смерти.
Ни одна страна не имеет в своих летописях столь жестоких страниц.
В Буэнос-Айресе официально все пользовались покровительством закона, но на самом деле каждый зависел от прихотей бандитов, устанавливающих свои законы: невозможно было быть уверенным в своей безопасности. Единственный способ не стать жертвой -- сделаться убийцей самому.
Пусть читатель не думает, что мы измышляем ужасы для удовольствия изложить их на бумаге -- мы еще скрашиваем истину, которую во всей ее наготе наше перо не осмеливается описывать.
Итак, для собственной безопасности надо было присоединиться к тому, что было наиболее позорного, к Масорке, взять в руку кинжал, убивать и быть наготове к тому же всегда.
Во всех странах уступчивость вследствие какой-нибудь власти, как бы жестока или тиранична ни была эта власть, всегда является спасением.
В Буэнос-Айресе было так же!
Истинные федералисты, честные и мужественные -- их было немного (иностранцы, естественно, не были ни федералистами, ни унитариями), простые люди, никогда не думавшие о политике: женщины, молодые люди, дети, старики -- все прониклись мыслью о необходимости быть жертвой или палачом.
Вот что происходило в Буэнос-Айресе в 1840 году, в правление этого тигра с человеческим лицом, носившего имя Розаса, и, повторяем, мы еще смягчили картину, -- всю истину описать невозможно.
Часы пробили пять раз в спальне дона Луиса, дон Мигель поднял голову, провел пылающей рукой по потному лбу и, выйдя тихими шагами из спальни, вошел в свой кабинет и бросился на диван. Усталость не замедлила погрузить его в глубокий сон, продолжавшийся до девяти часов утра.