Теперь продолжим наш рассказ с того места, где мы прервали его.
После короткого визита в салон дон Мельхиор направился большими шагами к отдаленному апартаменту, занимавшему левое крыло гасиенды. Заглянем туда, прежде чем он войдет.
Это помещение состояло из двух только комнат, меблированных с той строгой пышностью, какая хорошо известна испанцам и вполне соответствует их избалованным вкусам.
Первая комната, служившая салоном или приемной, была вся обита тисненой кордовской кожей. Дубовые, потемневшие от времени и тоже обитые кожей стулья тянулись по стенам. Середину комнаты занимал стол, на котором находился длинный зеленый ковер и распятие из пожелтевшей слоновой кости, а перед ним стоял аналой оригинального вида. На передней части его вделаны были старинные золоченые часы в стиле Людовика XIII и с таким широким ящиком, что туда мог спрятаться целый человек. Одна сторона аналоя представляла подобие капеллы. Здесь находилась мраморная статуя св. Девы скорбящей с увенчанным белыми розами челом, а перед ней горела серебряная лампада в форме кадила.
Смежная комната служила спальней и была меблирована с такой же простотой.
В салоне, походящем скорее на часовню, две женщины сидели у окна и тихо разговаривали между собой.
Одна из них была лет тридцати -- критический возраст для женщины испанской расы. Хотя лицо ее было бледно, как мрамор, и носило печать страдания, но в нем легко было подметить следы былой красоты. Ее собеседница была молодая девушка, почти ребенок, белокурая, худенькая и стройная. Она обладала той мечтательно-идеальной красотой, которая приводила в отчаяние художников и нашла прекрасное выражение у немецких поэтов. Спокойное лицо ее соединяло в себе мечтательность, беспокойство и непорочность Маргариты Гете и страстную улыбку бледных созданий Шиллера.
Это были мать и дочь, донна Эмилия де Сальдибар и донна Диана. Костюм их по свой строгой простоте гармонировал с печальным и меланхолическим колоритом, разлитым кругом.
На них одеты были длинные черные бархатные платья, без всяких украшений, талию стягивал того же цвета шнурок. Черные кружевные мантии, откинутые назад, прикрывали грудь и шею, а в случае нужды могли скрыть и лицо.
Они тихо разговаривали, бросая в промежутках рассеянные взгляды на дверь, где находились многочисленные пеоны землевладельцев, собравшихся в гасиенду на зов дона Аннибала.
-- Нет, -- сказала донна Эмилия, -- нет, дитя мое, лучше молчать об этом, чем пользоваться недостоверными сведениями.
-- Однако, мама, -- отвечала девушка, -- этот человек, по-видимому, хорошо осведомлен, и мне кажется, что напротив...
-- Тебе кажется, Диана! -- прервала ее мать с некоторой строгостью в голосе. -- Я лучше тебя знаю, как следует поступать в таких случаях. Берегись, моя милая нинья, ты слишком близко принимаешь к сердцу это дело, ты зашла чересчур далеко!
Молодая девушка покраснела и закусила губы.
-- Ты знаешь, как я люблю тебя, дитя мое, -- продолжала минуту спустя донна Эмилия. -- Постарайся же не противоречить моим намерениям и помни, что я имею в виду одну цель -- твое счастье.
-- Добрая мама! -- ласково сказала дочь.
-- Да, -- со слабой улыбкой подтвердила донна Эмилия. -- Я добрая мама, пока соглашаюсь с тобой.
-- О, не говорите так, мама. Вы знаете, какую я питаю к вам глубокую любовь.
-- Да, знаю, но, дитя, я знаю также, что не одна занимаю твое сердце.
Донна Диана отвернулась, чтобы скрыть краску, бросившуюся ей в лицо при словах матери, но последняя не заметила этого и продолжала, как бы рассуждая сама с собой.
-- Но зачем я жалуюсь? Разве не всегда бывает так? Женщина рождена для любви, как птица для воздуха. Люби, мое бедное, дорогое дитя, потому что любовь для женщины это целая жизнь. Только она может доставить ей и радость, и горе.
Мало-помалу ее голос ослабел, так что последние слова трудно было уловить.
Наступило довольно продолжительное молчание, которого молодая девушка не смела нарушить из уважения к горестному раздумью матери.
Ее глаза, между тем, внимательно устремлены были на двор.
Вдруг она вздрогнула.
-- Ах! -- воскликнула она радостным и беспокойным в то же время голосом. -- Вот и дон Мельхиор!
-- Что ты сказала? -- спросила донна Эмилия, с живостью поднимая голову. -- Ты, кажется, произнесла имя дона Мельхиора?
-- Действительно, мама! -- робко отвечала она.
-- Что же ты сказала о доне Мельхиоре, дочь моя?
-- Ничего, мама. Я только заметила его на дворе и думаю, что он направляется сюда.
-- Добро пожаловать, я жду его с нетерпением. Но как только он войдет, ты удалишься в свою комнату и не выйдешь оттуда, пока я не позову тебя. Мне нужно поговорить с этим молодым человеком о серьезных делах, о которых тебе совершенно лишнее знать.
-- Я повинуюсь, мама, -- отвечала, вставая, девушка. -- Его шаги раздаются в коридоре, я ухожу.
-- Иди, дитя мое, скоро я позову тебя.
Диана наклонилась к матери и поцеловала ее в лоб, а затем скрылась, как птица, в тот самый момент, когда стук в дверь возвестил о посетителе.
Донна Эмилия подождала, пока дверь за дочерью не закрылась, и тогда громко сказала:
-- Войдите!
Дверь салона медленно повернулась на петлях, и вошел дон Мельхиор.
Он снял шляпу и почтительно приблизился к донне Эмилии, которая, не оставляя своего места у окна, полуобернулась к нему.
-- Вы оказали честь позвать меня! -- сказал он, останавливаясь в трех или четырех шагах от нее.
-- Да, кабальеро, -- отвечала донна Эмилия. -- Вы знаете, что я была несколько дней в отсутствии и вернулась только несколько часов тому назад. Мне не известно, следовательно, что здесь происходит, и я жду от вас объяснений.
-- Когда вы оставили гасиенду, против обыкновения не пригласив меня с собой, я сначала весьма опечалился, думая, что надоел вам. Потом решил, что вы сочли полезнее для себя мое пребывание здесь.
-- Ваше предположение было справедливо, -- отвечала она с легкой улыбкой, -- продолжайте. Да сядьте здесь, рядом со мной! -- прибавила она мягким тоном.
Молодой человек почтительно склонился и занял указанное ему место.
-- Мне нет надобности говорить вам о цели настоящего собрания и об его участниках.
-- Нет, дальше!
-- Но между этими лицами есть одно, о присутствии которого вы не подозреваете.
-- Кто же это?
-- Отец Сандоваль.
-- Отец Сандоваль! -- повторила она с дрожью в голосе. -- Это невозможно: он пленник испанцев.
-- Он здесь.
-- Странно. Каким же образом я ничего не знала об этом?
-- Он прибыл в гасиенду вместе с доном Орелио Гутиеррецем.
-- Но я видела дона Орелио почти у самой крепости, с ним ехали только два лесных бродяги, янки или канадцев, и два мексиканских пеона.
-- Один из этих пеонов и был отец Сандоваль. Достоуважаемый отец согласился на это переодевание, вероятно, с целью избежать столкновения с испанскими шпионами.
-- Да, иной причины не может быть: этого требовала осторожность. Продолжайте!
-- Отец Сандоваль единогласно избран был вождем.
-- Действительно, он один имеет право командовать этими гордыми землевладельцами. А какие полномочия даны ему?
-- Извините, но я должен сообщить вам еще об одном лице, присутствия которого не ждали и не желали, но который все-таки приехал.
-- Граф Мельгоза, не так ли? Я знала, что он приедет. Он явился, без сомнения, в качестве грозного вестника? Уехал он?
-- Нет еще. Он покинет гасиенду завтра на восходе солнца вместе с доном Оливье Клари, одним из канадских охотников, привезенных доном Орелио. Ему отец Сандоваль поручил доставить по назначению свой ответ на манифест правителя.
-- Очень хорошо. У нас еще много времени. Этой ночью мы выедем. Вы будете сопровождать меня, дон Мельхиор. Позаботьтесь, чтобы все было готово к полночи и чтобы наш отъезд остался в тайне.
-- Будет исполнено.
-- А мажордом?
Этот вопрос сделан был тоном, свидетельствовавшим о придаваемой ему важности.
-- Все, по-прежнему, непроницаем и полон усердия, -- отвечал он. -- Его поведение не дает никакого повода подозревать измену.
-- Странно, -- произнесла она. -- Для меня, однако, очевидно, что этот человек изменник и что он играет двуличную роль. Как его разоблачить? О! доказательство, доказательство, как бы ничтожно оно ни было! Теперь вы можете идти.
Молодой человек поднялся.
-- Позвольте мне! -- робко сказал он. -- Обратиться к вам с одним вопросом.
-- Говорите, я вас слушаю.
-- Я не имел счастья видеть донну Диану, -- произнес он нерешительно. -- Надеюсь, что поездка не отразилась дурно на ее драгоценном здоровье?
Донна Эмилия нахмурила брови, и облако неудовольствия затуманило ее лицо. Но сейчас же овладев собой, она мягко отвечала:
-- Донна Диана здорова, дон Мельхиор.
-- О, тем лучше! -- отвечал он с нескрываемой радостью.
И, низко поклонившись донне Эмилии, он направился к двери.
-- Бедное дитя! -- тихо произнесла она, провожая его взглядом.
Когда он подошел к самой двери, она окликнула его.
-- Я забыла, -- сказала она. -- Постарайтесь передать отцу Сандовалю, что я была бы рада поговорить с ним сегодня вечером, после вечерни!
-- Я передам ему ваше желание. Других приказаний не будет?
-- Нет, идите!
Молодой человек опять поклонился и вышел.
Едва успела закрыться за ним дверь, как Диана выбежала из спальни и бросилась к донне Эмилии.
-- Что это значит? -- спросила та. -- Зачем ты вернулась без зова?
-- О, мама! простите, но я слишком страдала.
Донна Эмилия отошла и заглянула в лицо дочери.
-- Что это значит, сеньорита? -- сказала она строго. -- На что ты намекаешь?
Девушка спрятала голову на ее груди и залилась слезами.
-- Диана! Диана! -- сказала донна Эмилия с невыразимой грустью, прижимая ее к себе. -- Ты готовишь нам обеим много горя.
-- Мама! -- пробормотала та с рыданием.
-- Молчи, -- остановила ее донна Эмилия, -- не прибавляй ни слова, оно может причинить непоправимое несчастье. Я ничего не знаю и ничего не хочу знать. Перестань плакать и сядь со мной!
-- Хорошо, мама! -- отвечала дочь сдавленным голосом.
-- Диана! -- сказала донна Эмилия через минуту. Вспомни, что мы должны отомстить индейцам, так как они навлекли на нас много бед.
Эти слова произнесены были тоном, не допускающим возражения. Девушка затрепетала и опустила голову, не имея сил отвечать.
Мать посмотрела на нее с жалостью и любовью и, указывая на статую св. Девы, сказала:
-- Молись той, которая выпила до дна горькую чашу страданий. Молись, дитя мое! Она сжалится над тобой и даст силы перенести горе.
Девушка медленно поднялась и направилась к капелле. Благоговейно преклонив колени перед статуей, она стала усердно молиться, а потом ушла в спальню.
Вечером донна Эмилия имела довольно продолжительный разговор с отцом Пелажио. Этот разговор, не приводимый нами, успокоительно подействовал на жену владельца гасиенды. Перед сном она с материнской нежностью поцеловала бледный лоб дочери, проговорив вполголоса:
-- Надейся!
Девушка затрепетала во сне, и неопределенная улыбка показалась на ее розовых губах.