В тот самый день, к которому относится наш рассказ, пушечный выстрел прогремел в нужное время с форта, господствовавшего над входом в порт Гальвестона, и возвестил жителям, что день прошел и наступил вечер. Действительно, солнечный диск коснулся далекого горизонта, небо и море окрасились в розовые тона, а город, погруженный в течение всего дня в полное оцепенение по случаю палящего зноя, начал пробуждаться, зашумел, загудел жизнерадостным шумом.
На улицах, до той минуты пустынных, показались люди. Через четверть часа они как бы по волшебству закипели густой толпой народа, выходившего отовсюду из домов, двигавшегося в разных направлениях, смеявшегося, весело болтавшего, говорившего серьезно о делах. Все спешили надышаться свежим вечерним воздухом, который приносил на своих влажных крыльях морской бриз. Открылись лавки, засветились бесчисленные фонарики из бумаги разных цветов, открылись таверны. Нельзя было узнать город, за полчаса до того казавшийся совершенно вымершим. И кого только нельзя было встретить в этой пестрой толпе? Тут были испанцы, мексиканцы, французы, англичане, русские, китайцы, каждый был одет в свой национальный костюм. Тут были люди всех званий и состояний, богатые, бедные, монахи католических орденов, торговцы, матросы, мексиканские офицеры, ранчерос [Ранчеро - владелец ранчо.] из прерий в глубине Техаса. Женщины кокетливо кутались в свои ребосо [Ребосо - шаль, накидка.] и стреляли направо и налево черными, жгучими глазами. Разносчики расхваливали свои товары, полицейские, вооруженные с головы до ног, важно расхаживали в толпе, стараясь поддерживать порядок.
И все это двигалось взад и вперед, останавливалось, толкалось, протискиваясь в толпе, смеялось, пело, спорило и даже плакало, пронзительно кричало и лаяло, так как в толпу попали дети, ослы и собаки.
Два молодых человека, одетые в изящную, но простую форму офицеров флота Соединенных Штатов, направляясь из центра города в порт, с трудом прокладывали себе дорогу через толпу. Они подходили к молу. Едва спустились они со ступенек на самую нижнюю пристань, к которой причаливали лодки, шлюпки, пироги самых разнообразнейших величин и форм, как их тотчас же окружили человек двадцать перевозчиков и подняли, по своему обыкновению, страшный гвалт, наперебой нахваливая необыкновенные качества и быстроходность своих судов. Все это говорилось на своеобразном жаргоне, в котором мешались слова изо всех языков. Этот жаргон принят, кажется, во всех портах всего мира, и к нему удивительно быстро приспосабливаются как туземные жители, так и иноземцы.
Бросив рассеянный взгляд на тихо покачивавшиеся перед ними пироги, офицеры постарались освободиться от надоедливых перевозчиков, уверив их, что у них есть своя нанятая ранее шлюпка, и бросили им несколько пиастров мелкой монетой. Перевозчики отстали, наполовину удовлетворенные, наполовину обманутые в своих ожиданиях, и офицеры остались одни.
Мы уже сказали, что солнце село, ночь настала почти без сумерек. Офицеры удалились на самый конец длинной, далеко уходившей в залив пристани. Там никого не было. Офицеры прошлись несколько раз взад и вперед, разговаривая между собой почти шепотом, внимательно огляделись кругом и убедились, что вокруг них никого не было и никто не следит за ними и не подслушивает.
Они были одни, городской шум глухо доносился до этого места.
Один из офицеров вынул серебряный свисток вроде тех, что употребляют боцманы на кораблях, приложил его к губам и свистнул три раза, протяжно и мягко.
Прошло некоторое время, и ничто не обнаруживало, чтобы сигнал офицера был кем-нибудь услышан и понят.
Наконец легкий свист, слабый как дуновение ветра между снастями корабля, долетел до ушей офицеров, напряженно прислушивавшихся, наклоняясь вперед всем телом и обратясь лицом к морю.
-- Они идут! -- проговорил один.
-- Подождем! -- коротко отвечал его спутник.
Они плотнее закутались в свои плащи, так как невыносимая жара быстро сменилась пронзительным холодом, оперлись на старую пушку, укрепленную стоймя и служившую для причала судов, и так и замерли неподвижно, как две статуи. Ни одного слова не было более произнесено.
Прошло еще несколько минут. Мрак сгущался сильнее, городской шум начал умолкать, резкий ночной холод прогнал гуляющих с морского берега и заставил их укрыться во внутренних улицах города, в переулках и садиках. Скоро весь берег опустел, куда-то исчезли и перевозчики, остались лишь два американских моряка, все еще стоявших, опершись на пушку на конце пристани. Наконец со стороны моря послышались едва уловимые звуки -- звуки приближались, и скоро, особенно с конца мола, можно было разобрать мерный плеск весел и сухой стук уключин. Плеск был так слаб, что сейчас же становилось ясно, что плывшие соблюдали крайнюю осторожность.
Скоро в темноте обозначился силуэт баркаса. Он быстро двигался по поверхности моря, засеребрившегося слабым светом от показавшейся из-за горизонта луны.
Оба офицера еще более наклонились вперед, но не отошли от пушки. Подойдя на расстояние пистолетного выстрела, баркас остановился, и в тишине раздалась хорошо знакомая всему мексиканскому побережью и близлежащим островам песня. Грубый, сдерживаемый, несомненно, осторожностью голос пел:
Е Que rumor
Lejos suena,
Que et silencio
En la serena
Negra roche interrumpio?[*]
[*] -- Что за шум
Раздался вдали,
Кто нарушает
Мирное безмолвие
Черной ночи? (исп.)
Едва только певец на баркасе окончил эти пять строк, как один из офицеров звучным голосом подхватил песню и продолжал:
Es del caballo la velor carrera,
Tendido en el escape volador,
О el aspero rugir de hambrienta fiега,
О el silbido tal ver del aquilon? [*]
[*] -- Конь ли то скачет
Быстрым галопом,
Воет ли с голоду зверь,
Буря ли стонет? (исп.)
После этого настала тишина. Слышны были только удары волн, шуршавших галькой и замиравших в прибрежном песке, позвякивание цепей с судов, стоявших на якоре в глубине залива, да изредка доносились с берега пение и звуки гитары -- инструмента быстро национализирующегося всюду, куда проникает испанская нация, настолько, что никакие позднейшие политические перевороты не могут изгнать или заменить его. Наконец, первый голос запевший с баркаса подхваченную офицером песню, заговорил тоном, почти приближавшимся к угрозе. Говорившего все еще, однако, не было видно.
-- Ночь темна, хоть глаз выколи, разве можно пускаться теперь наудачу вдоль берега.
-- Да, когда пускаешься один и чувствуешь, что в груди у тебя пусто, никакое чувство не греет ее, -- отвечал офицер, который только что пел.
-- А кто может похвастаться, что в груди у него кипит твердая решимость? -- отвечал голос с моря.
-- А тот, чья рука постоянно готова следовать за первым словом, брошенным в защиту правого дела, -- немедленно же отвечал офицер.
-- Живей, живей, ребята! -- совсем уже весело проговорил человек в лодке, обращаясь к гребцам. -- Дружней налегайте на весла: ягуары вышли за добычей.
-- Прочь, шакалы, -- прибавил офицер.
Баркас стрелой подлетел к молу, повернулся бортом, почти незаметно коснулся деревянных свай у пристани и стал как вкопанный. Видно было, что правили им мастера своего дела.
Оба офицера тотчас же подошли к концу пристани. Там стоял человек в матросском костюме, широкие поля лакированной зюйдвестки [Зюйдвестка - непромокаемая шляпа с откидывающимися широкими полями и креплением на шее.] не позволяли рассмотреть черты его лица. Он стоял неподвижно и держал в обеих руках по пистолету.
-- Отечество, -- вымолвил он, когда офицеры были от него в трёх шагах.
-- Свобода! -- отвечали немедленно офицеры.
-- Слава Богу! -- сказал человек в матросском костюме, засовывая за кожаный пояс пистолеты. -- Счастливый ветер привел вас сюда, дон Серафин, и вас также, дон Кристобаль.
-- Тем лучше, Рамирес! -- отвечал названный доном Серафином.
-- Так что, у тебя есть новости? -- спросил с любопытством его товарищ.
-- Прекрасные, дон Кристобаль, превосходные, -- отвечал Рамирес, радостно потирая руки.
-- Ого! -- проговорили офицеры и обменялись взглядом, в котором светилось удовольствие. -- Так что, ты обо всем этом расскажешь нам, Рамирес?
Рамирес подозрительно оглянулся вокруг.
-- Я хотел бы сделать это, но место, где мы сейчас находимся, кажется мне не особенно благоприятным для того разговора, который мы собираемся вести.
-- Это правда, -- отвечал дон Серафин, -- но кто может помешать нам войти в твой баркас, там мы можем разговаривать о чем и сколько нам будет угодно.
Рамирес отрицательно покачал головой.
-- Нам следует тогда выйти в открытое море, а то, согласитесь, нас откроет первый же объезд портовой стражи.
-- Это верно, -- отвечал дон Кристобаль, -- надо поискать другое место, не столь опасное, где можно было бы вести разговор, не боясь нескромных посторонних ушей.
-- Который час? -- спросил Рамирес.
Дон Серафин нажал пружинку своих часов.
-- Десять часов! -- отвечал он.
-- Отлично! У нас еще есть время, в таком случае, так как дело предстоит в полночь. Идите за мной, я проведу вас в пулькерию [Пулькерия - кабачок, где посетителям подают пульке, слабоалкогольный напиток из сока агавы.], где мы будем в такой же безопасности, как на вершине Коффре-де-Пероте [Гора в окрестностях Мехико. (Примеч. автора.)].
-- А баркас? -- спросил дон Кристобаль.
-- Не беспокойтесь о нем, он останется под наблюдением Лукаса. Хитрые ищейки эти мексиканцы, но он сумеет всю ночь проиграть с ними в кошки-мышки. Кроме того, он получил от меня необходимые инструкции.
Офицеры наклонили головы в знак согласия.
Все трое двинулись после этого в путь. Рамирес выступал впереди. Хотя ночь была так темна, что за десять шагов нельзя было ничего рассмотреть, но Рамирес шел по извилистым закоулкам города с такою же уверенностью и легкостью, как и при ярких полуденных лучах солнца.
Как раз на углу Пласа-Майор находилась лачуга, сложенная из обломков кораблей, кое-как сбитых и сколоченных, доставлявшая в часы изнуряющего полуденного зноя некоторое убежище нищим, не имеющим работы, и прочему сброду, который курил здесь, пил свой мескаль и играл в монте -- карточную игру, распространенную во всех классах испано-американского общества.
Внутренность этого подозрительного сарая, которому, однако, присвоено было название пулькерии, вполне отвечала его жалкому внешнему виду. В огромном помещении, освещенном неверным светом одной коптившей, постоянно задуваемой лампы, теснилась толпа странных личностей, которые в лучшем случае не могли возбуждать к себе симпатии. Все они были одеты в грязные лохмотья, вооружены до зубов и теснились вокруг досок, положенных на пустые бочонки и заменявших столы. Здесь они пили и играли с истинно мексиканской беззаботностью, из которой не могло вывести их никакое внешнее событие, каким бы необычайным оно ни было. При этом они полной рукой черпали из карманов своих залатанных штанов золото и без сожаления проигрывали его.
Перед этой-то проклятой дырой, из проломанной двери которой вырывались клубы красноватого дыма, пропитанного вонючими испарениями, и остановился Рамирес.
-- Куда это, черт возьми, ведешь ты нас? -- спросил у него дон Серафин, чувствуя, что не может совладать с отвращением, поднявшимся в нем при виде этого притона.
Моряк сделал ему знак хранить молчание.
-- Тише! Сейчас вы узнаете. Подождите меня здесь одну секунду. Старайтесь только держаться в тени, чтобы вас не узнали. Клиенты этого почтенного заведения имеют так много поводов бояться всего, что имеет хотя бы самое отдаленное отношение к правосудию и его агентам, что если вы появитесь среди них сразу, без предупреждения, то можете очутиться в очень плохом положении.
-- Но к чему же, -- продолжал настойчиво вопрошать его дон Серафин, -- идти нам для наших переговоров в эту вонючую клоаку. Мне кажется, нам следует поискать место, где совсем не бывает людей.
Рамирес лукаво улыбнулся.
-- Неужели вы полагаете, что я привел вас сюда только затем, чтобы сообщить вам кое-какие новости?
-- А то зачем же еще?
-- Вы это сейчас узнаете, я не могу ничего теперь сказать вам.
-- Ну так ступай же скорей. Только не заставляй нас, прошу тебя, долго стоять в дверях этого ужасного притона.
-- Не беспокойтесь, я мигом вернусь.
И еще раз посоветовав офицерам быть благоразумными и осторожными, он толкнул дверь в пулькерию и исчез.
В самом темном углу этого прекрасного салона сидели два человека, плотно завернувшись в индейские сарапе, надвинув на глаза свои широкополые шляпы. Последняя предосторожность была, впрочем, излишней, так как густые клубы дыма, распространяемого курильщиками, и без того совершенно скрывали их лица. Они опирались на длинные стволы своих карабинов, поставив их приклады на плотно утрамбованный земляной пол. Разговор велся между ними почти шепотом; время от времени они с беспокойством бросали взгляд на толпившихся около них бродяг и нищих.
Между тем, со своей стороны, леперос [Леперо - босяк, нищий.] и бродяги, вполне отдавшись азартной игре, не обращали никакого внимания на двух незнакомцев, хотя они по своему внешнему виду резко отличались от остальных присутствующих: все в них говорило, что они никак не могут принадлежать к подонкам городского общества, собравшимся в этом сарае. Таким образом, старания двух людей, сидевших в темном углу, избежать инквизиторских взглядов игроков ничем не вызывались и объяснялись только непривычностью той обстановки, в которую они попали.
На башне городской ратуши пробило одиннадцать часов, в тот же момент в дверях появился новый посетитель. Он окинул пристальным взглядом всю залу, посмотрел туда, сюда. Очевидно, он испытывал немалое затруднение, желая найти в этой толпе, в непроницаемом дыме, среди всего этого гвалта того или тех, к кому он имел дело. Наконец он твердым шагом направился к сидевшим в углу незнакомцам.
Оба они при его приближении обернулись и, узнав его, обрадовались. Вновь пришедший и был Рамирес.
Последовавшие затем крепкие рукопожатия отличались такой задушевностью, и тени которой никогда нельзя подметить в банальных приветствиях цивилизованных жителей городов!
-- Вот славно! -- заговорил первым Рамирес. -- Что вы делаете?
-- Ничего, ждем тебя.
-- А эти негодяи?
-- А они уже на три четверти проигрались.
-- Тем лучше, тем скорее они пойдут.
-- Скоро их кошельки иссякнут.
-- Ты думаешь?
-- Я уверен в этом, они играют с восьми часов утра с этим, которого называют пулькеро [Пулькеро - хозяин пулькерии.].
-- Без передышки? -- с удивлением спросил моряк.
-- Ни на одну минуту.
-- Тем лучше, тем лучше.
-- Ах, да! -- сказал один из незнакомцев. -- Ты разве пришел один? А те, кого ты непременно хотел привести?
-- Они там, вы их сейчас увидите.
-- Хорошо. Стало быть, все-таки нынче ночью?
-- Вам это лучше знать.
-- Честное слово, мы не знаем.
-- Вы разве его не видали?
-- Кого?
-- Да ну, его!
-- Нет.
-- Caramba! Это досадно.
-- Да нам и не нужно было видеть его.
-- Но мне-то это нужно.
-- Для чего?
-- Потому что я действовал по его распоряжению, когда привел их сюда.
-- Это так.
-- Слава Богу! Но мне пришлось прибегнуть к хитрости, чтобы заставить их идти сюда.
-- Почему же не войти им сюда сейчас?
-- В настоящее время я бы немного поостерегся делать это немедленно. Это ведь флотские офицеры, чистенькие, благовоспитанные, у них и улыбка-то походит на гримасу. Наши почтенные, хотя и несколько шершавые союзники будут им, пожалуй, не по нраву.
-- А когда придет начальник?
-- О! Тогда он обо всем распорядится.
В эту минуту снаружи раздался резкий свист. Игроки все вскочили, словно подброшенные электрическим током.
Рамирес наклонился и сказал шепотом:
-- Вот он, легок на помине.
-- Куда же ты? -- спросил его один из незнакомцев.
-- К тем, которые ждут меня.
И, протолкавшись сквозь несколько групп оборванцев, Рамирес вышел, не привлекая ничьего внимания.
Едва Рамирес успел уйти, как дверь под сильным ударом кулака распахнулась, и в пулькерию не вошел, а скорее влетел человек.
Присутствовавшие сняли что у кого находилось на голове и почтительно поклонились все сразу, как будто им головы ветром пригнуло к земле.
Опишем в нескольких словах наружность этого нового лица, которое должно играть значительную роль в нашем рассказе. На вид он казался лет двадцати -- двадцати двух -- хотя, конечно, он был старше этого возраста.
По-видимому, он был очень слаб и изнежен, мал ростом, хотя и очень строен, все его движения проникнуты были изяществом и благородством.
Его лицо обрамляли великолепные черные волосы, выбивавшиеся из-под шляпы и ниспадавшие густыми локонами на плечи.
Широкий, высокий лоб говорил об уме; открытый, глубокий взгляд был подернут какою-то мечтательностью, как будто мысли его постоянно блуждали где-то далеко от настоящей минуты и места, где он находился; с губ его не сходила ядовитая, презрительная усмешка, общее выражение лица его было необыкновенно, указывало на привычку властвовать, повелевать. Руки и ноги у него были чрезвычайно маленькие, настоящие аристократические.
Любить его было нельзя, но уважение к себе внушать он мог.
Одет он был в живописный костюм мексиканского крестьянина, отличавшийся необыкновенной роскошью отделки и носимый им с неподражаемым изяществом.
Что же это был за человек?
Его самые верные приверженцы, среди которых он так внезапно появился, сказать этого не могли.
В Америке в ту эпоху, к которой относится наш рассказ, не было ничего легче, как скрыть решительно все следы своей прошлой жизни. Вдруг объявлялся умный, талантливый, способный увлекать за собой толпу человек, и никто не беспокоился даже узнать: кто это такой? откуда он пришел? Как метеор, пролетал он в хаосе непрестанного революционного брожения и борьбы, оставляя за собой яркий след неслыханных, необъяснимых, непонятных и злых и добрых деяний, и, так же как метеор, внезапно исчезал, самое имя его тонуло во мраке, сгущавшемся с течением времени, непроницаемая тайна охватывала и место рождения его, и могилу.
Вновь вошедший был именно одним из таких людей. Он и Ягуар занимали одинаковое положение в своих партиях. Но когда бушует буря напряженной борьбы, когда жизнь кипит и сгорает, как в огне, -- до того ли тут, чтобы заниматься доподлинными изысканиями: кто? что? откуда? зачем?
Тот, кем мы сейчас занимаемся, и у врагов, и у друзей звался Эль-Альфересом. Слово, которое по-испански означает "подпоручик", эта удивительная личность присвоила себе в виде фамильного прозвища, свыклась с ним и ни на какое иное не отвечала. Отчего он избрал для себя такое странное прозвище, ответить было так же нельзя, как и на многое другое, связанное с ним.
Итак, вот какой человек появился среди посетителей пулькерии.
Окинув смелым, надменным взглядом окружившую его в беспорядке разношерстную толпу, он сел на бочонок и начал, растягивая слова с деланной небрежностью:
-- Ну вот, хорошо, мои негодяи, славно-таки вы здесь развлекаетесь.
Среди стоявших пробежало сдержанное, почтительное хихиканье. На губах говорившего сильнее заиграла презрительная усмешка.
-- Славно, мои шакалы, -- продолжал он тем же тоном, -- а ведь вам хочется теперь отведать крови, не так ли?
-- Да, -- хором ответило угрюмое собрание.
-- О-о! Ну так успокойтесь на этот счет: я дам вам отведать ее всласть. Но почему это я не вижу здесь Рамиреса? Может быть, его уже повесили? Он, правда, давно уже заслуживает этого, но не думаю, чтобы он был настолько глуп, чтобы дать себя сцапать агентам мексиканского правительства.
Все это было произнесено таким мягким, певучим голосом, что глумление, которое этим оттенялось еще более, становилось невыносимо для постороннего человека.
-- Я услышал свое имя, -- сказал Рамирес, появляясь на пороге.
-- Да, я произнес твое имя. Что ж? Ты один?
-- Нет.
-- Они оба здесь? -- Оба.
-- Вот и отлично. Теперь, если Ягуар так же верен своему слову, как я своему, то я ручаюсь за успех.
-- Я сдержал свое обещание, Эль-Альферес, -- проговорил Ягуар, за несколько минут до того вошедший в пулькерию.
-- Боже мой! Привет вам, мой дорогой, вам и вашим товарищам, так как вы, конечно, не один.
-- Со мною двадцать человек, которые стоят ста.
-- Браво, я узнаю Ягуара.
Ягуар рассмеялся.
-- Они ждут только моего сигнала, чтобы войти.
-- Пусть войдут, пусть войдут, время дорого, зачем мы будем тратить его на пустяки?
Ягуар подошел к двери и выбросил закуренную сигаретку, бывшую у него в руках. Двадцать заговорщиков вошли и разместились сзади своего предводителя. За ними вошел Рамирес в сопровождении двух офицеров.
-- Все ли между нами выяснено и оговорено, Ягуар?
-- Все.
-- Мы действуем один по отношению к другому вполне честно и открыто, без задней мысли?
-- Да.
-- Вы клянетесь?
-- Без всякого колебания, клянусь.
-- Благодарю вас, глубоко благодарю, мой друг. Со своей стороны, и я клянусь быть вашим верным союзником.
-- Сколько у вас людей?
-- Вы видите -- тридцать.
-- Если сюда прибавить двадцать моих, то получится пятьдесят -- цифра внушительная. Если дело повести умело, то больше нам и не надо.
-- Теперь условимся, что делать каждому из нас.
-- Мне кажется, как оговорено раньше: я нападаю на форт, вы -- на корвет.
-- Отлично! Где проводники?
-- Вот мы, -- отвечали два человека, сидевшие в углу, с карабинами и в индейских сарапе, с которыми Рамирес разговаривал в первый свой приход в пулькерию, и выступили вперед.
Эль-Альферес несколько минут внимательно разглядывал их, потом обратился к Ягуару:
-- Мне кажется, вы можете выступать.
-- Сколько вы оставляете с собой людей?
-- Берите всех, я оставлю с собой Рамиреса, тех двоих господ офицеров, которым он меня сейчас представит и которые ожидают где-нибудь здесь, вероятно.
-- Да, правда, -- отвечал моряк.
-- Так идите, шакалы, за вашим новым вождем. Временно я отдаю вас под начало Ягуара, я уступаю ему на эту ночь всю мою власть над вами.
Собравшиеся молча наклонили свои головы.
-- А теперь, братья, -- продолжал другим тоном Эль-Альферес, -- помните, что вы идете биться за свободу своей родины и что человек, который ведет вас, не пощадит своей жизни для успеха смелого предприятия, на которое он идет вместе с вами. Так же точно не должны щадить себя и вы, это сделает вас непобедимыми. Идите.
-- Не забудьте сигнала: один выстрел в случае неуспеха.
-- Три -- в случае успеха. Будет успех, брат мой!
-- Дай Бог!
-- До свидания.
Предводители пожали друг другу руки, и Ягуар вышел из пулькерии. За ним вышли пятьдесят человек. Все они шли молча, осторожно озираясь, как дикие звери, отправляющиеся на добычу.
В пулькерии остались Эль-Альферес, два флотских офицера, Рамирес и содержатель притона, смотревший на все происходившее широко раскрытыми от изумления, ничего не понимающими глазами.
Эль-Альферес сидел неподвижно, наклонившись вперед, и прислушивался к шуму удалявшихся шагов. Когда они затихли совершенно, он встал и обратился к Рамиресу и офицерам, также внимательно прислушивавшимся.
-- Да ниспошлет Господь благословение Свое на дела наши! -- проговорил он и набожно осенил себя крестным знамением. -- Теперь наш черед, господа!
-- Мы готовы, -- разом отвечали все трое.
Эль-Альферес окинул взглядом опустевший сарай. Пулькеро, содержатель его, частью из любопытства, частью от того, что ничего другого ему не оставалось делать, забился в самый дальний угол и наблюдал оттуда за всеми движениями своих необычных посетителей.
-- Эй, ты, поди-ка сюда! -- подозвал его Эль-Альферес.
Пулькеро стащил с головы свою соломенную шляпу и поспешил повиноваться.
-- Что угодно вам, ваше сиятельство?
-- Хочу задать тебе вопрос.
-- Как вам будет угодно.
-- Любишь деньги?
-- Гм! Еще бы, как же их не любить! -- отвечал он и изобразил на своей плутовской роже гримасу, долженствовавшую заменить улыбку.
-- Ну, вот тебе золотой в двадцать долларов. Только, когда мы уйдем, ты должен сидеть как чурбан одну минуту, а то дорого поплатишься за свое любопытство; и затем ты должен быть и слеп, и нем, и глух относительно всего, что здесь происходило.
-- Помилуйте, -- низко кланяясь, отвечал пулькеро, -- как же, я понимаю, помилуйте, ваше сиятельство, -- и спрятав золотой в карман, почтенный пулькеро немного отошел в сторону.
Со времени ухода Ягуара оба офицера пришли в чрезвычайное беспокойство, которое они даже не старались скрыть. Но Эль-Альферес делал вид, что не замечает этого, лицо его, напротив, сияло.
Действительно, предприятие, на которое они решились в сообществе со смелым авантюристом, начинало казаться им не только безрассудным, но и просто бессмысленным, особенно с тех пор, как он по-рыцарски отпустил с Ягуаром тридцать человек, которые им были, как они думали, необходимы.
Эль-Альферес посмотрел внимательно на офицеров.
-- Что с вами, господа? -- сказал он им с улыбкой. -- Взбодритесь, храбрые моряки, а то -- caspita! -- на вас лица нет; краше в гроб кладут, а мы ведь еще живы, кажется.
-- Это правда. Но мы все равно что мертвые, -- ясно ответил дон Серафин.
Эль-Альферес нахмурился.
-- Стало быть, вы трусите? -- надменно спросил он.
-- Мы трусим... боимся... не смерти, но неудачи.
-- Это зависит от меня, головой ручаюсь вам за успех.
-- Мы хорошо знаем, на что вы способны, сеньор, но ведь нас только четверо, и в конце концов...
-- А экипаж на баркасе?
-- Это так, но экипаж баркаса состоит всего из шестнадцати человек.
-- Этого достаточно.
-- О-о! Если бы это было так, но я не надеюсь...
-- Короче: да или нет, следуете ли вы за мной во что бы то ни стало?
-- Мы жертвуем жизнью нашей.
-- Итак, что бы ни случилось, вы с нами?
-- Что бы ни случилось.
-- Прекрасно.
Эль-Альферес на минуту задумался и затем обратился к пулькеро, который все еще стоял невдалеке, перебирая шляпу.
-- Не приносили ли чего-нибудь для передачи мне? -- спросил он его.
-- Да, ваше сиятельство, сегодня, где-то около вечерни, принес один человек в сумке за плечами посылку.
-- Где же она?
-- Так как он сказал мне, что в ней находятся чрезвычайно важные вещи, то я положил ее в своей комнате, чтобы никто не украл ее.
-- Веди меня в свою комнату.
-- Как вам будет угодно, ваше сиятельство.
-- Senores caballeros, -- обратился Эль-Альферес к обоим офицерам и Рамиресу, -- подождите меня здесь, я вернусь через десять минут.
И не дожидаясь ответа, он дал знак пулькеро вести его и быстро вышел.
Все трое оставшихся молчали. Офицерами вновь овладело недовольство, и они с беспокойством оглядывались вокруг себя. Время никогда не останавливается в своем течении, оно быстро летело и пока совершались описываемые события. Проходила ночь, первые проблески зари чуть-чуть осветили закоптелые стены пулькерии, на улицах появились рано проснувшиеся, наиболее заботливые о делах своих обыватели. Солнце готовилось выплыть из-за горизонта и вновь разлить удушающий дневной зной.
-- Скоро ведь день, -- заметил дон Серафин, с беспокойством качая головой.
-- Это все равно, -- отвечал Рамирес.
-- Как, все равно? -- с изумлением воскликнул дон Серафин. -- Мне кажется, что для нашего предприятия лучше всего тьма и тайна.
-- Разумеется, -- подтвердил и дон Кристобаль, -- если мы будем ждать рассвета, то какое уж тут предприятие.
Рамирес повел плечами.
-- Вы не знаете человека, под начало которого вы добровольно поступили, -- отвечал он гордо и хвастливо, -- он только за невозможные дела и берется.
-- Ты, значит, хорошо его знаешь? Лучше нас?
-- Лучше вас и лучше, чем кто-либо, -- продолжал воодушевляясь моряк. -- Я ему беззаветно верю. Уже десять лет я с ним, и сколько раз мне приходилось оценивать все благородство его сердца, всю его высокую отвагу.
-- А кто же он такой на самом деле? -- спросили его оба офицера.
Ироническая улыбка появилась на губах Рамиреса.
-- Вы это знаете так же, как и я, -- горячий патриот, один из самых славных вождей революционного движения.
-- Гм! -- ответил дон Кристобаль. -- Мы не об этом спрашиваем.
-- А о чем же? -- спросил не без усмешки Рамирес.
-- Сагау! Да ты же говоришь, что знаком с ним уже десять лет, -- проговорил дон Серафин, -- ты должен знать о нем то, чего никто не знает и что нам также интересно узнать.
-- Может быть, но, к сожалению, я не могу удовлетворить ваше любопытство. Если Эль-Альферес сам не находит нужным сообщить вам подробности о своей частной жизни, то я уж никак не могу сделать этого.
Только дон Серафин собрался довольно резко ответить на это упрямому моряку, как дверь, в которую вошел Эль-Альферес, отворилась, и показался сначала пулькеро, а за ним следовала дама.
Оба офицера не могли подавить в себе восклицания изумления, узнав в этой даме самого Эль-Альфереса.
Молодой вождь городской черни носил женское платье с изысканным изяществом и непринужденностью, и, казалось, привык к тысяче мелочей женского туалета. Одним словом, метаморфоза была так совершенна, что если бы не знакомый офицерам и Рамиресу странный огонь, горевший в его глазах, то все трое готовы были бы поклясться, что перед ними действительно женщина.
Новый костюм Эль-Альфереса был не богат, но изящен и сделан со вкусом. Его лицо наполовину закрывалось шелковыми складками ребосо, что несколько смягчало его надменное выражение. В правой руке он держал прелестный веер из розового дерева, которым он играл так ловко и в то же время небрежно, как способны только испанки и дочери их -- латиноамериканки.
-- Ну вот! Senores caballeros, -- заговорил молодой человек жеманно, мягким и гармоничным голосом, -- вы разве не узнаете меня? Я -- дочь вашей хорошей знакомой, дуэньи Леоноры Сальседо, донья Менчиа.
Все трое почтительно поклонились.
-- Простите меня, сеньорита, -- отвечал дон Серафин, целуя кончики нежных пальцев Эль-Альфереса, -- мы узнали вас сейчас же, но мы никак не ожидали счастья увидеть вас здесь...
-- И даже теперь, когда вы сказали нам, кто вы, мы едва осмеливаемся верить своим глазам и ушам, -- добавил дон Кристобаль.
Глаза у пулькеро от изумления готовы были выскочить из орбит. Сей достойный муж никак не мог понять, что такое перед ним происходит, он спрашивал себя, спит он или бодрствует, но сильнее всего склонялся к тому, что все это не более, как дьявольское наваждение.
-- Я не могу понять, senores caballeros, чего вы так изумились, -- вновь начала мнимая донья Менчиа, -- ведь уже несколько дней тому назад было условленно между нами, что все мы -- моя мать, мой муж -- будем сегодня завтракать на корвете "Либертад" у капитана Родригеса?
-- Да, правда, -- с живостью вскричал дон Серафин, -- извините меня, сеньорита, я совсем потерял голову! Как только я мог забыть об этом!
-- Вполне извиняю вас, -- с очаровательной улыбкой отвечал Эль-Альферес, -- но при одном условии, что вы исправите вашу непростительную забывчивость и вашу нелюбезность немедленно же и предложите мне руку, чтобы провести меня на корвет.
-- Тем более, -- добавил дон Кристобаль, -- что путь нам предстоит не малый, а капитан, конечно, нас уже ожидает.
-- Позвольте доложить вам, -- вмешался Рамирес, -- я очень хорошо знаю, сеньоры, что ожидает вас, так как он выслал со мной за вами большой баркас с шестнадцатью гребцами.
-- Ну, если так, то нам нечего более медлить, а надо спешить, и как можно скорее.
-- Мы в вашем распоряжении, сеньорита.
-- Возьми, добрый человек, -- обратился Эль-Альферес к пулькеро, -- возьми это на память обо мне.
Добрый человек, на которого все виденное им нагнало столбняк, машинально протянул правую руку, в которую мнимая донья небрежно опустила другой двадцатидолларовый золотой. Затем, взяв под руку дона Серафина, она вышла в сопровождении дона Кристобаля, а Рамирес побежал вперед, чтобы приготовить баркас.
Почтенный пулькеро стал по уходе их на пороге своей пулькерии и следил, пока они совсем не скрылись из вида. Эти странные посетители, которые провели у него всю ночь, сильно интриговали его. Он затворил дверь, вошел в свой чулан, покачал задумчиво головой и стал подбрасывать в Руке полученную им монету.
-- Тут что-то неладно, -- заговорил он наконец сам с собой. -- Мужчина -- а вдруг оказывается женщина; знакомые -- а не узнают друг друга, хотя два часа разговаривают; неладно, неладно, что и говорить, что-то тут затевается. Caramba! Пожалуй, впутаешься еще в какую-нибудь канитель. Нет, тут следует держать покрепче язык за зубами, мое дело -- сторона. Золото мне дали настоящее, больше мне ничего не надо.
И подкрепившись этими философскими доводами и весь исполнившись благоразумия, пулькеро запер дверь и лег спать, стремясь наверстать днем сон, который по характеру его занятий был недоступен для него ночью.