После взятия Голубиного острова дорога до Маракайбо перед флибустьерами была открыта. Они оказались властелинами озера и имели возможность беспрепятственно штурмовать все прибрежные города. Успех экспедиции был почти обеспечен. Только море оставалось открытым. У испанцев была единственная возможность победить: напасть на флибустьеров со стороны Венесуэльского залива, отрезать отступление и запереть их, как в мышеловке. Необходимо было устранить, насколько возможно, эту угрозу с тыла, которая в случае осуществления могла превратить торжество флибустьеров в их гибель. Монбар созвал военный совет, на котором прямо изложил положение дел.
Береговые братья, упоенные своей победой, предоставили ему полную свободу принять меры, которые он сочтет необходимыми для общей безопасности.
Знаменитый флибустьер, опираясь на их согласие и руководимый осторожностью, а может быть, под тайным влиянием планов, которые он составил уже давно и осуществление которых было ближе его сердцу, чем богатства, прельщавшие его товарищей, оказался в этом случае достойным вверенного ему поручения.
Боясь излишней поспешностью свести на нет благоприятные шансы предприятия, он прежде всего занялся обеспечением отступления на случай поражения. Исходя из этого, прежде чем двигаться дальше, он велел срыть до основания укрепления на Голубином острове и заклепать пушки, поскольку не имел ни средств, ни времени захватить их с собой. Как ни быстро были проведены эти работы, они потребовали довольно значительного времени, так что только через три дня после взятия форта Барра флот мог направиться к Маракайбо.
Велико было удивление флибустьеров, когда они напил этот город совершенно пустым. Монбар и его товарищи тотчас высадились и заняли лучшие дома. Но все же адмирал, опасаясь засады, выставил посты у Главной площади, в соборе и даже на улицах, выходивших за город. По принятии необходимых мер предосторожности флибустьерам была предоставлена полная свобода беспрепятственно предаваться грабежам и веселью.
Адмирал поселился в доме, который он занимал прежде, во время своего первого путешествия, а для донны Клары были приготовлены комнаты в этом же самом доме.
С тех пор как флибустьеры овладели Маракайбо, донна Клара ухаживала за ранеными. Ее стараниями кабильдо был превращен в лазарет, и туда перенесли людей, раненных при взятии Голубиного острова. Благодаря неустанным заботам донны Клары многие вскоре выздоровели. Донне Кларе помогали бедные женщины, оставшиеся в городе после бегства жителей; таким образом она в какой-то мере обеспечила их безопасность.
Большую часть дней, а зачастую и ночей донна Клара оставалась в лазарете, ухаживая за больными, стараясь утешить их кроткими словами, которые знают одни только женщины, потому что они черпают их из сердца.
флибустьеры, первое время неприязненно смотревшие на донну Клару, переносившие ее присутствие с глухим ропотом, мало-помалу изменили свое мнение на ее счет. Как все крайние натуры, они резко перешли от ненависти и отвращения к самой глубокой любви, к самому величайшему уважению и к самой неограниченной преданности к своей благодетельнице. Хищные звери превратились в ягнят. Один знак, один взгляд донны Клары совершал чудеса. Эти люди обожали ее, как святую; горе тому, кто осмелился бы нанести ей оскорбление -- такая мысль не пришла бы в голову никому.
Сам Монбар все больше ощущал на себе влияние этой кроткой и изящной маленькой женщины и вместо того, чтобы противиться, с тайным удовольствием подчинялся очарованию донны Клары.
В одном он оставался непоколебим: ни слезы, ни просьбы не помогали донне Кларе проникнуть в это сердце, глубокое как бездна, чтобы выведать его планы мщения. Во всех других случаях улыбка донны Клары тотчас заставляла его идти на требуемые уступки, и часто он предупреждал желания донны Клары по собственному побуждению, смягчая строгости, жертвой которых стали несчастные испанские пленные.
Что касается Франкера, положение его среди флибустьеров было странным: он был воспитан на ненависти к ним и, несмотря на свои усилия, не мог считать их своими товарищами. Часто он спрашивал себя, законно ли мщение, замышляемое им против испанцев, и следует ли ему считать всех своих соотечественников виновными в зле, которое причинил ему один человек.
Монбар внимательно следил за душевными переживаниями молодого человека, отражавшимися на его лице, как в зеркале, но сам оставался безмолвен, не подстегивая его, не останавливая. Монбар не знал, как определить чувство, которое влекло его к Франкеру, не знал, несмотря на намеки Дона Санчо и донны Клары, должен ли он видеть в нем сына, так давно потерянного. Поэтому, несмотря на свое притворное равнодушие, он с беспокойством ждал, чтобы события открыли ему истину, которую он так стремился узнать.
Лишь один человек знал тайну, от которой зависели в будущем счастье или несчастье Монбара, и этим человеком был герцог Пеньяфлор. Но как заставить этого неумолимого человека открыть тайну? Однако флибустьер не отчаивался; он ждал результата неких соображений, успех которых казался ему неминуем.
Но несчастнее всех был Филипп д'Ожерон. В то время как его товарищи предавались радости торжества и забывали прошлые усталости и опасности в самых неистовых оргиях, он один был погружен в мрачное отчаяние.
Первая мысль об этой экспедиции, так быстро организованной, так искусно проводимой, принадлежала ему. Это смелое предприятие, поначалу заставившее отступить самых храбрых, пришло ему в голову с единственной целью, для которой он пожертвовал всем -- соединиться с той, которую любил, и эта цель, так долго преследуемая, эта надежда, лелеянная с такой страстью, ускользнула от него в ту самую минуту, как он думал, что достиг ее. Напрасно, подплывая к городу, подавал он свой сигнал и с трепещущим сердцем искал в окнах домов, окаймлявших гавань, ответный знак. Все оставалось холодно, безмолвно и мрачно.
Высадившись на берег, он побежал, обезумев от тревоги и горя, к дому доньи Хуаны; дом был пуст. Девушка исчезла, не оставив никаких следов. Тогда с упорством и непоколебимой верой влюбленного он принялся осматривать весь город, входил во все дома, отворял все двери, не желая верить своему несчастью и каждую минуту ожидая увидеть внезапное появление той, которую любил, хотя он знал, что город оставлен всеми жителями, и должен был понимать, что донья Хуана должна была уехать вместе со всеми.
Потом, когда он наконец вынужден был поверить очевидному, когда он окончательно убедился, что той, которую он любил, в городе нет, он заперся у себя дома и несколько часов оставался в таком полном унынии, что даже кавалер де Граммон, хоть и был его соперником, сжалился над его горестью и старался утешить.
Филипп вышел из этого уныния только затем, чтобы впасть в страшную ярость. Он явился к Монбару и принялся доказывать ему, что за оставлением испанцами города наверняка кроется засада, после чего предложил обыскать окрестные леса.
-- Обыщите, друг мой, -- сказал ему Монбар с тонкой улыбкой. -- Совет ваш хорош, сделайте это сегодня же, и если среди людей, которых вы, без сомнения, отыщете, находятся женщины, которыми вы интересуетесь, я постараюсь причислить их к вашей доле.
-- Благодарю, -- ответил Филипп, -- я запомню ваше обещание и напомню его вам при необходимости.
-- В этом нет нужды, друг мой, ступайте.
Филипп ушел без дальнейших разговоров. Он вознамерился начать настоящую охоту. Собрав шестьдесят флибустьеров, молодой человек удалился вместе с ними.
Вечером он вернулся в Маракайбо и привел с собой восемьдесят пленных, более пятидесяти мулов с добычей и деньгами на сумму в сто тысяч франков.
-- Браво! -- воскликнул Монбар, когда Филипп отчитался ему в своей экспедиции. -- Прекрасное начало, теперь надо продолжать в том же духе.
-- Завтра, -- ответил молодой человек.
На другой день он снова отправился на поиски. Флибустьеры, привлеченные первым успехом, с большой охотой следовали за ним, тем более что грабеж домов и церквей не оправдал их ожиданий, да оно и понятно, ведь жители успели вывезти с собой все более или менее ценные вещи.
Таким образом охота продолжалась несколько дней с большим или меньшим успехом, но почти всегда удачно. Флибустьеры были в восторге, один Филипп предавался отчаянию. Товарищи не понимали его странного поведения, они готовы были считать его сумасшедшим.
-- Вы не с того конца беретесь за дело, друг мой, -- сказал ему Монбар однажды вечером, когда Филипп, чуть не плача, привел к нему сто мулов с добычей на двести тысяч франков. -- Предоставьте это дело мне. Есть у вас пленные?
-- Человек сто, -- ответил Филипп с горестным вздохом.
-- Хорошо. Что это за люди?
-- Я на них не смотрел.
-- Напрасно; пойдемте к ним.
-- Зачем?
-- Вы сами увидите. Пойдемте же, черт побери! Где вы их заперли?
-- Кажется, в церкви Сан-Франциско.
-- Хорошо, пошли.
Они вышли. По дороге Монбар захватил с собой несколько флибустьеров, ничем не занятых и не совсем пьяных.
Пленных действительно бросили в церковь Сан-Франциско, вторую по величине в городе. Двери караулили флибустьеры, которые пили и играли в карты. Монбар велел отпереть двери и вошел в церковь вместе с Филиппом и со своей свитой.
Картина, представшая перед их глазами, представляла собой душераздирающее зрелище. Три сотни несчастных -- мужчин, женщин и детей -- были свалены в кучу; некоторые раненые хрипели на земле, другие жалобно стонали, так как им была прекрасно известна жестокость флибустьеров и они понимали, что единственным благодеянием, которого они могли ожидать от них, была быстрая и немучительная смерть.
Монбар холодно обвел глазами толпу несчастных людей, которые невольно задрожали при виде этого человека с мрачным и неумолимым лицом, которого, по-видимому, радовали их страдания.
-- Питриан, -- сказал Монбар, -- у тебя тонкое чутье, выбери несколько человек из тех, кто по твоему мнению в состоянии заплатить хороший выкуп, и приведи ко мне.
Питриан стал прокладывать себе дорогу в толпе, с циничным равнодушием рассматривая пленников, иногда останавливаясь, чтобы вытолкнуть кого-то из рядов, после чего опять принимался за осмотр, насвистывая и посмеиваясь с лукавым видом.
Через десять минут он отобрал таким образом человек пятнадцать и привел их, дрожащих, к Монбару, заставив стать в одну линию.
-- Хорошо, мой милый, этого довольно, -- сказал Монбар. -- Послушай-ка.
Питриан подошел.
-- Приготовься, -- сказал Монбар, сделав ему знак.
-- Ага! -- сказал Питриан. -- Кажется, мы сейчас посмеемся.
-- Как сумасшедшие; кроме того, это тебя касается.
-- Отлично, положитесь на меня.
Пленные не знали, зачем их отделили от товарищей и чего от их потребуют, но тайное предчувствие подсказывало, что им угрожает ужасная опасность, и несчастные дрожали, как листья во время бури.
Монбар сделал шаг вперед и холодно обратился к пленным:
-- Поговорим немножко, senores caballeros. Все вы -- люди в городе известные, зачем же вы забились в норы, подобно кроликам и лисицам, вместо того чтобы продолжать спокойно жить в своих домах, что было бы гораздо приятнее и полезнее для всех? Сумасшедшие, неужели вы думаете, что мы не узнаем, куда скрылись ваши товарищи и где они спрятали свои сокровища?
Пленные с ужасом переглянулись; наконец один из них решился заговорить от имени всех.
-- Наши сокровища, -- сказал он, -- в ваших руках, вы их захватили.
-- Вы лжете, сеньор, но я знаю способ заставить вас говорить... Питриан, дружище, принимайся за дело.
Питриан подошел, держа в руке веревку толщиной с мизинец. Обернув ее пару раз вокруг головы пленника, который вел переговоры, он сделал петлю и посмотрел на Монбара.
-- Я требую ответа на два вопроса, -- произнес тот. -- Где ваши товарищи? Где золото?
-- Не знаю, -- сухо ответил пленный.
-- Начинай, Питриан.
Питриан вынул из-за пояса пистолет, обернул дуло веревкой и начал вращать пистолет. Веревка натянулась до того, что буквально впилась в голову несчастного.
Боль, которую чувствовал пленный, была ужасна. Глаза его как будто хотели выскочить из орбит, лицо посинело, кровавая пена показалась на губах. Он страшно вскрикнул.
-- Отвечайте, -- холодно приказал Монбар. Пленный сделал страшное усилие, глаза его налились кровью, нервная дрожь пробежала по всему телу.
-- Я не знаю, -- прошептал он глухим голосом. -- Господи Боже мой! Сжалься надо мной!
-- Жми, Питриан, -- сказал Монбар, пожимая плечами.
-- Что за смысл давать мучить себя подобным образом? -- философски произнес Питриан, вновь принимаясь вертеть своим пистолетом.
-- Я не знаю! Убейте меня, злодеи! -- взревел пленный, лицо которого обагрилось кровью.
Как ни велика была твердость пленника, боль была столь сильна, что он признал себя побежденным. Монбар сделал знак, Питриан развязал веревку.
-- Вот дурак-то, дать так себя отделать! -- прошептал он.
Веревка настолько глубоко врезалась в голову, что Питриан был вынужден вытащить ее рукой. На пленнике от боли лица не было.
-- Ну что же, говорите теперь, если вы наконец стали рассудительны, -- сказал Монбар с насмешкой.
-- Что вы хотите знать? -- прошептал пленник, почти без чувств падая на плиты.
Но достойный Питриан спрыснул его водой, говоря:
-- Бедняга! Ему трудно! Экая баба!
Оживленный этим своеобразным лекарством, пленник приподнялся на коленях.
-- Куда девались губернатор и его питомица? -- спросил Монбар бесстрастно.
-- Они в Гибралтаре.
-- Вы это знаете наверняка?
-- Да.
-- А жители?
-- Большая часть в лесу с гарнизонными солдатами... Попробуйте догнать их: они заставят вас дорого поплатиться за ваше гнусное нападение...
-- Итак, они решили сопротивляться?
-- Они будут сражаться до последней капли крови.
-- Тем лучше. Если эти люди хотят драться, это значит, что у них есть что защищать, -- сказал Монбар, потирая руки. -- Где они спрятали свои сокровища?
-- В Гибралтаре, в Мериде и в лесу.
-- Ну и прекрасно! Вот, по крайней мере, положительные сведения. Прощайте!
-- Будьте вы прокляты! -- воскликнул пленник и рухнул на землю.
-- Что с ним, с бедняжкой, делать? -- насмешливо спросил Питриан.
-- Ба-а! -- ответил Монбар, пожимая плечами. -- Что ты хочешь? Он больше ни на что не годится.
Он повернулся спиной к несчастному и вышел из церкви в сопровождении Филиппа.
-- Теперь ты знаешь то, что хотел? -- спросил Монбар молодого человека.
-- Почти, -- ответил тот.
-- Чего же еще ты хочешь?
-- Хочу спросить вас, кто вам сказал, что я люблю донью Хуану.
-- Ты сущее дитя, -- сказал Монбар, улыбаясь, -- разве трудно было догадаться?
Дойдя до площади, они услышали пистолетный выстрел и быстро обернулись. Это Питриан прострелил голову пленнику, чтобы избавить его от нестерпимых мук. Как видно, у Питриана было нежное сердце, исполненное сострадания к ближнему.