Поощренный царственной тетей, принц Евгений стал рассказывать о приключениях в Карлсруэ, заставляя императрицу то улыбаться и качать головой, то задумываться и вздыхать.
Она спросила, был ли он в ее родном замке Монтбельяре, где протекли светлые дни ее детства и девичества, и, узнав, что еще не был, сама отдалась воспоминаниям.
-- Воспоминания ранней юности подобны сохраненным цветам, -- говорила она мечтательно. -- Любишь вдыхать их далекое благоухание. Воображение оживляет их поблекшие краски. И видишь их вновь такими прекрасными и такими свежими!
Императрица вспоминала огромные мощные здания -- соединение монастыря с крепостью -- замка Монтбельяра, на обрывистой горе, над старым городом графства. Она вспоминала мощные ливанские кедры, которые окружали замок (они выросли из семян, привезенных из Святой земли графом Монтбельяром в 1400 году), и огромные каштаны и березы, дававшие столько тени в широких дворах внутри замка. Она вспоминала летнюю резиденцию -- изящный и милый Этюп!
-- Я перенесла свои воспоминания в Россию, -- говорила императрица. -- Я ими живу и здесь. Посмотри, это виды Павловска! Вот и Этюп. В нем все почти так же, как и в моем родном Монтбельяре..
Императрица показала на ковры "en haute lice", которыми покрыты были стены гостиной.
На светло-голубом фоне ковров были вытканы сельские уголки, шале, гроты, различные виды Павловска, но они не гармонировали с торжественным великолепием прочего убранства гостиной, с нишей в глубине ее, поддерживаемой двумя великолепными порфировыми колоннами ионического ордера, перед которой стояла группа из каррарского мрамора, изображавшая Аполлона и Дафну -- копия с Беллиниевой скульптуры. Но ниша скорее напоминала пещеру Борея, таким холодом несло из ее заплесневелой глубины. Роскошная дверь вела в кабинет императрицы. Императрица продолжала рассказывать о счастливом правлении принца, отца ее, она говорила, что в Монтбельяре и Вюртемберге всюду пели и танцевали: и у богатых и у бедных: она вспоминала чиновников ее отца, советников, носивших средневековую одежду наполовину черную, наполовину желтую -- цветов Вюртембергского дома, вспоминала знамя графства Монтбельяра, лазурное с золотыми рогатыми морскими рыбами. Она перечисляла достопримечательности Этюпа: вспоминала оранжерею, считавшуюся лучшей в Германии; беседку из роз с высокими штамбами, образующую храм; ее ароматный свод был самым пленительным местом в мире, чтобы там читать или болтать! А молочная в виде швейцарского домика, где были великолепные фаянсовые вазы, poteries XVI столетия, грубо расписанные красками, но высоко ценившиеся знатоками искусства! А гроты Этюпа! Они полны сталактитов, при свете факелов сверкающих подобно бриллиантам! А множество искусственных островков на речке, соединенных китайскими мостиками! А триумфальная арка, построенная из капителей и обломков колонн, привезенных из развалин древнего римского поселения Epomandurum, находящегося на юге от города Монтбельяра! Арка посвящена была Фридриху Великому. А "избушка угольщика" в лесу! Мебель этой избушки элегантной простоты вся привезена была из Парижа.
Императрица, улыбаясь, припомнила, как однажды она, уже будучи невестой, переночевала в этой избушке, что привело в истинный ужас старую дежурную даму госпожу Гендель, ходившую всегда в шумящем лиловом платье с огненными лентами и помешанную на этикете и величии Вюртембергского дома. Много лет подряд госпожа Гендель при каждом упоминании избушки угольщика с парижской мебелью с трагическим жестом говорила:
-- Когда подумаешь, что будущая императрица московитов и такого обширного государства ночевала там!.
И она произносила французское слово vaste (обширный), открывая рот во всю его вертикальную ширину.
Смешная, старая, добрая госпожа Гендель! Тогда в моде была экстравагантная прическа, называвшаяся "poufs au sentiment". Это было в 1774 году, когда Людовик XVI вступил на трон.
Волосы украшали изображением любимого лица или предмета.
То были портреты отца, матери, любимого человека или любимой кошки, собачки, птички...
-- Я носила изображение дамы со связкой ключей в руках, напоминавшей госпожу Гендель. И госпожа Гендель не помнила себя от счастья и гордости, что ее портрет носит будущая императрица -- de si va-a-aste Etat! А между тем Вюртембергских стали титуловать Altesses sérénissimes только по повелению императора Леопольда I, а раньше их именовали просто Votre GrБce. -- И Мария Федоровна вздыхала о счастливом времени, когда она была еще Доротеей. Задумавшись, она шептала:
Nos sun maggior dolorе
Che ricordarsi del tempro felice
Nella miseria...
[Нет больше горя, как в бедствии вспоминать о счастливом прошлом (Данте)]
-- Miseria! Miseria! -- повторяла императрица, склонив прекрасную голову на руку. И ее слова странно и мрачно звучали в этом великолепном дворце ее супруга, неограниченного повелителя великой империи, многомиллионной, неизмеримой. Императрица стала вспоминать посещение Страсбурга Марией Антуанеттой, в 1770 году, тогда еще счастливой "Madame de dauphine".
-- Пойдем, я покажу тебе розу из ее букета. Она хранится в моем "herbier de souvenir"!
Императрица, не останавливаясь, провела Евгения через огромный кабинет, обремененный украшениями и художественными предметами до такой степени, что они утомляли глаза, и не обличавший никакого признака обитания его хозяйкой.
Столь же быстро прошли они и парадную спальню с мраморными, ослепительными стенами, где за балюстрадой из массивного серебра стояла кровать, украшенная богатой вызолоченной резьбой, под светло-голубым балдахином с серебряными кистями. При низкой температуре покоя надо было в самом деле принадлежать к бессмертным Олимпа, привыкшим почивать в облаках, чтобы пользоваться этой спальней. Коринфские колонны поддерживали лазурный купол покоя. Между колоннами стояли голубые бархатные диваны, и в стены вделаны были цельные огромные зеркала. Замечателен был карниз спальни, расписанный арабесками на золотом полированном фоне.
Принц Евгений был поражен всей этой красотой, но едва успел окинуть взглядом великолепие олимпийского чертога, так быстро шла императрица, спеша в "жилой" покой. То была ее рабочая комната, вся отделанная белым деревом, и потому менее доступная сырости. Книжные шкапы и комоды были из лучшего красного и душистого розового дерева.
Середину комнаты занимал письменный стол.
Показав мальчику розу из букета "Madame de dauphine" 1770 года, сморщенные лепестки которой ничего ровно не сказали ему, императрица повела принца знакомиться с кузинами, в соседнем покое занимавшимися под присмотром самой строжайшей, величественной гофмейстерины Ливен, которая показалась принцу злым грифоном. Великие княжны Мария и Екатерина, которых сторожил этот старый грифон, были истинно прекрасны, как Грации. Они обошлись с очаровательной приветливостью с гостем, но все время графиня Ливен не спускала с него грозного, испытующего взгляда, видимо, находя, что принц плохо воспитан, слишком развязан, мужиковат. Взвешивая каждое его слово и каждое движение, гофмейстерина, видимо, все осуждала и зловеще качала головой. Как мало походила она на ворчливых, но добродушных и любящих придворных старушек замка Монтбельяра, о которых только что рассказывала императрица. Мальчик скоро почувствовал себя связанным по рукам и ногам ядовитыми взорами грифона. Ему казалось, что графиня Ливен опутывает его невидимой сетью; он становился все более неловок, угловат и оглядывался на графиню исподлобья.
Заметив это, императрица повела его на половину великого князя Александра и его супруги Елизаветы, чтобы познакомить и с ними.
Великие княжны, с видом остерегаемых драконом античных нимф, кротко простились с кузеном. Опять начались сказочно великолепные покои. Гостиная великой княгини Елизаветы была обтянута лионской материей; две прекрасные колонны олонецкого мрамора, красного с белым, украшали нишу; около нее были две мраморные статуи: горюющая женщина, подпершая голову рукой, и молодая девушка, играющая с голубем. Смежный кабинет весь был в зеркалах с мебелью, обтянутой розовым бархатом. Трудно описать отрадное и успокоительное впечатление, которое производило это убранство. И комната была жилая. Письменный стол, покрытый книгами, и фортепиано доказывали, что не одна муза нашла здесь себе приют. Но в спальне уже невозможно было жить, несмотря на дивное убранство ее. Здесь господствовала такая сырость, что Елизавета несколько раз от нее заболевала, тем более, что спальня была почему-то смежна с огромной залой антиков, в которой стояло до сотни статуй, бюстов и саркофагов. Все это немое население залы тревожило воображение Елизаветы и, когда ее душил кошмар под влиянием сырости спальни, герои и олимпийцы процессией входили к ней, брали ее и клали в скульптурный саркофаг, готовясь прикрыть крышкой, или самое ее помещали, превращенную в мрамор, на крышке саркофага...
Елизавета и Александр, оба юные, златокудрые, прекрасные не менее императрицы и великих княжон, напоминали олимпийцев в земном изгнании. Сколько доброты и любезности светилось во взорах Александра! Как мила была Елизавета в греческой тунике с золотой широкой бахромой, с высоко под прелестной девственно округленной грудью опоясанным блестящим эшарпом стройным станом, с цветами в локонах.
Принц не удержался и воскликнул, целуя ее руку:
-- Так вот она -- царевна Селанира!
Елизавета смутилась. Императрица нахмурилась и только проговорила сквозь сжатые губы:
-- Как, ты уже читал романы, маленький плут!
Александр странно улыбался.