В самом смутном настроении, боримый противоречивыми чувствами, мыслями и намерениями, вернулся Саша домой от военного министра.
Саввушка сообщил ему, что за ним приезжала дама из Зимнего дворца, беседовала с папенькой и оставила розовое письмо с золотой каемкой. "Папенька, -- прибавил Саввушка, -- спрашивал о вас хотели даже посылать за вами нарочного к министру, но раздумали и велели сказать, как прибудете, чтобы шли к ним сию минуту".
Заинтересованный в высшей степени, Саша поспешил к родителю. Он не сомневался, что этим письмом назначалась ему желанная аудиенция у таинственной дамы его рыцарского служения, царевны Селаниры.
Мудрый Dieu du Silence сидел в шлафроке в креслах у топившегося тонкими липовыми дровами камелька и, согреваясь его живительной теплотой, вслух скандировал стихи Овидия.
-- Тебе из Зимнего письмо, розовое с золотой каемкой, -- сказал он, лукаво улыбаясь. -- Вон там на буле возьми под гранатовым яблоком.
Саша, стараясь не выказать волнения и торопливости, взял письмо в указанном месте и, дрожавшими пальцами распечатав его, прежде всего посмотрел на подпись и не мог скрыть разочарования.
-- Да это письмо от княгини Гагариной!
-- Ну, да, от Гагариной, а ты от кого же ожидал? -- проницательно посмотрев на сына, спросил старик.
-- Я... ни от кого! Это от Гагариной.
-- Письмо привезла твоя старая приятельница госпожа Жербер; она теперь за Гагариной во дворец переселилась, дуэньей. Княгиня зовет тебя. Прочти же письмо! Видно, тебя в Вене избаловали дамы.
Саша равнодушно пробежал французские строки розового письма. Княгиня выражала радость, что старый ее приятель возвратился в отечество, и просила его приехать в Зимний (подъезд был указан) на чашку шоколада, поболтать о старом и новом, о венских удовольствиях и петербургских веселостях. "Государь знает и позволил", прибавляла княгиня.
-- Едешь? -- спросил старик.
-- Не могу не ехать, -- пожав плечами, отвечал Саша.
-- Так поди, переоденься, пора.
-- Я полагаю, фрак и шпага, -- сказал рассеянно Саша. -- В Вене так всегда приезжают на вечера.
-- Нет, положительно надо за каждым шагом твоим следить, -- сказал старик в необычном для него беспокойстве. И даже поднялся с кресла, уронив на ковер томик Овидия. -- Ты в вольной венской жизни совсем отвык от наших порядков и позабыл все принятые здесь обычаи. Он хочет ехать в Зимний во фраке! Ты прямо не в своем уме! Да тебя и во дворец не пустят, а прямо плац-адъютант отошлет на гауптвахту. А государь сочтет это намеренной дерзостью и признаком того, что ты заразился за границей вольномыслием. Самое меньшее, если вышлет, а ведь под какую минуту попадешь. Можешь и в Сибирь угодить. А за тобой и все мы. Ах, Саша! Саша! Где твоя уравновешенность? Что с тобой сталось? В дороге по ухабам тебя, что ли, очень наколотило, и все дрожжи юности в тебе поднялись и забурлили! Во фраке! Силы небесные! В Зимний во фраке! И в жилете? Пожалуй, и в круглой шляпе?! Я просто похолодел весь и теперь не согреюсь до ночи, несмотря на яркое пламя моего камелька. Ужели ты позабыл, мог позабыть, что по высочайшему повелению фраки, жилеты, круглые шляпы запрещены строжайше, как внешнее проявление вольного духа якобинства, безбожия, развратных правил, йод страхом тягчайшего наказания! Посмотрел бы ты, что было в утро, когда повеление вышло и еще о нем знали одни сенаторы! Полиция бегала по улицам и со всякого встречного рвала шляпы, жилеты, срывала длинноволосые парики и все это тут же драла в мелкие клочья. Улицы были усыпаны частями одежды; тряпки и волосы летели по ветру. А потом все это оборванное стадо гнали на гауптвахту.
-- Простите, папенька, мою рассеянность. Впредь буду следить за собой, -- сказал Саша.
-- Да, друг мой, следи за собой. Я дам тебе реестр всех приказов государя. У меня списаны они в особливую книжку. Изволь, потрудись для себя списать, да и на зубок вытверди; я тебя проэкзаменую.
-- Не упущу исполнить приказание ваше, батюшка, -- смиренно сказал Саша. Но он действительно чувствовал в себе пробудившегося демона возмущения и бурлящие дрожжи вольнодумства. Только не против государя.
-- Да, я выучу все приказы, -- продолжал он, не будучи в силах скрыть терзавшую его мысль, -- но все больше я убеждаюсь, что эти приказы исполняются подлежащими начальствами как можно обременительнее для подданных, и что имеется в них странного, то возводится уже в нелепое. И так разжигают в обществе недовольство.
-- Ты все рассуждаешь! Ты все рассуждаешь! -- с огорчением сказал старый Рибопьер, покачивая головой -- Нет, пребывание в Вене пользы тебе не принесло. И не диво: это город прожектеров, дипломатов на письменных столах и стратегов на александрийских листах. Что сказал тебе Ливен на просьбу твою за офицеров? Или не просил остеречься? Вот еще была нужда чужих детей качать!
-- Это не чужие дети, но лучшие сыны отечества, батюшка! -- пылко сказал Саша.
-- Сыны отечества! Вот как ты их вызволишь, да они тебе, по российскому обычаю, хорошенько в благодарность нагадят, так и поймешь, какие они сыны. Но полно. Отвечай мне: говорил Ливену? Видел у него Палена?
-- Видел Палена и обоим им говорил, батюшка.
-- И что же?
-- Отнеслись с полным безучастием.
-- Ага! Ну, милый друг, если ты будешь продолжать в этом деле упорствовать, как некий Дон-Кишот, то добра не увидишь. Вот ты едешь к Гагариной. Не вздумай и ей надоедать со своими несчастными. Ступай теперь. Переоденься и поезжай. Храни тебя Минерва.