За последние месяцы княгиня Анна Петровна пережила необычайное волнение. Как только состоялось ее бракосочетание с князем Гагариным, отношение к ней государя, до тех пор рыцарски-почтительное, совершенно переменилось. Павел стал преследовать Анну Петровну самыми настойчивыми и определенными исканиями, по-видимому, поставив своей целью низвести ее в ранг обыкновенной вульгарной куртизанки и фаворитки. Казалось, Павел мстил этими преследованиями за ту идеализацию, в свете которой романтическое воображение его видело некогда даму сердца. Этот идеальный образ был для него разрушен с той минуты, как он убедился, что избранница его могла лгать перед ним и трусливо от него таить привязанность к тайному своему обрученнику. Но княгиня противилась исканиям государя всеми силами, и не потому, что любила мужа. Увы, эта детская привязанность быстро отцвела и заменилась сперва удивлением, потом негодованием и, наконец, презрением и ненавистью.
Да, княгиня Анна Петровна возненавидела мужа, в первый же месяц их супружества. С невыразимым цинизмом князь объявил ей, что, сочетавшись с ней браком по высочайшему повелению, он, однако, не настолько глуп, чтобы пользоваться своими супружескими правами и тем навлекать на себя гнев истинного обладателя ее прелестей; что он понимает требования такта и не хочет потерять милость монаршую, а то и угодить в Сибирь. Ведь если того захочет монарх, то и подведут и упекут даже невинного. А то и просто без всякого повода сгноят в Шлиссельбурге.
Когда же изумленная, оскорбленная княгиня в слезах стала напоминать ему клятвы юности и обручения и все то, что говорил иерей у святого алтаря, сочетая их, князь Гагарин прямо расхохотался.
-- Я удивляюсь, княгиня, к чему вся эта комедия? -- сказал он. -- Или вы станете утверждать, что у вас не было уговора с государем? Неужели же вы считаете меня таким глупцом, что не понимаю своей роли? Наконец, не вы ли первая нарушили клятвы юности и обручения? Не вы ли сошли на ложе монарха простой наемницей, за почести и чины родителей и за свои четыре звезды? Брак наш есть брак по наружности. Ваше же настойчивое преследование ласками меня я могу только объяснить коварством Сами побудив меня к безумству, вы затем донесете государю на оскорбление, мною нанесенное его величеству, и быстро меня спровадите. Конечно, на положении вдовы вам будет удобнее припустить к ложу своему ваших любовников! Я понимаю это отлично. Я ведь не идиот!
-- Чудовище! Что говорите вы? Какая наглая клевета! -- вскричала княгиня. -- О каких любовниках смеете вы упоминать? Это наглая ложь.
-- Однако весь свет знает и называет, потому что его сам император всей Европе пальцем указал, выслав в Вену. Я видел этого подлеца и тщательно испытывал. Преувертливый, прескрытный и очень хорошенький мальчик!
-- Саша Рибопьер! Какая низость! Какая клевета! Государь на него рассердился просто за то, что он, танцуя со мной вальс, держал меня за талию по-модному, и послал его кавалером посольства в Вену Но никаких интимностей между нами не было. Вы в великом, вообще, заблуждении. И отношения мои к государю чисты и непорочны. Кроме почтительного поцелуя руки, кроме рыцарского обожания, государь ничего не позволял себе со мною.
-- Ха! ха! ха! ха!.. -- залился смехом князь Гагарин. -- Подлинно женщина вся соткана из лжи! И к чему вы меня морочите, не понимаю? Вы же умная женщина. К чему же комедии? Оставьте это госпоже Шевалье.
-- Я -- девственница, -- сказала княгиня Анна Петровна.
-- Ха! ха! ха! ха!.. -- заливался смехом князь Гагарин. -- Она девственница! Это весьма обидно для его величества и может быть истолковано им как желание уронить его репутацию мужчины.
-- Я -- девственница, и по праву мужа вы можете убедиться в правде моих слов! -- пламенея от стыда и негодования, сказала княгиня.
Тон слов ее прервал легкомысленный смех князя Гагарина. Он стал серьезен.
-- Что я слышу от вас? Могу ли верить сему?
-- Клянусь тебе спасением души моей, что я чиста и невинна перед тобой, мой милый, любезный друг! -- заливаясь слезами и простирая руки к избраннику своей юности, сказала бедная княгиня.
-- Я этого не ожидал! Я этого не ожидал! -- отстраняясь с испугом, бормотал поверивший, наконец, Гагарин. -- Но если это истина, то тем более не осмелюсь я коснуться собственности его величества, и, как верный вассал, уступлю ему право первой ночи.
-- Подлец! -- сказала княгиня Анна Петровна и плюнула в лицо князя Гагарина.
Он выбежал из ее спальни, крича:
-- Jus primae noctis! Jus primae noctis!
* * *
Положение княгини было ужасное. Избегаемая мужем, ни девица, ни жена, ни вдова, преследуемая настойчивыми исканиями императора, которого не могла полюбить, противящаяся роли простой фаворитки-наложницы и всем светом почитаемая за таковую, оскорбленная в святейших правах и чувствах женщины, одинокая, без опоры, без друга, преследуемая ненавистью развратной мачехи, встречающая холодного интригана и честолюбца в отце, окруженная интригами и врагами, сотней глаз следящими за каждым ее шагом, движением, словом, с целью погубить ее, по обязанности придворной дамы постоянно приглашенная ко двору, княгиня Анна Петровна молилась и плакала ночи напролет, но от этого становилась еще прекраснее, еще обаятельнее. Род ее красоты был таков.
С 17 июля 1800 г. по сентябрь двор пребывал в Царском Селе. Император Павел сначала совершенно забросил Царское, ненавистное ему воспоминаниями о матери, и на поддержание его никаких сумм не велел отпускать. Все начало глохнуть, порастать крапивой, покрываться тиной, портиться, валиться, приходить в ветхость и разрушение.
Случайно во время маневров посетив заглохшие царскосельские сады, Павел восхитился и приказал за два летних месяца переехать сюда. Но его восхитила, видимо, именно эта мерзость запустения, где все было покрыто памятниками предшествующего царствования. В самом деле, он запретил касаться чего-либо, и аллеи стояли, устланные грудами гнилых листьев. На старых деревьях чернели гнезда грачей, успевших с кончины Екатерины облюбовать запущенные парки. Их немолчный крик оглашал поляны, на которых стояли потрескавшиеся статуи, колонны, обелиски. В прудах зацвела вода и квакали лягушки. И екатерининские гордые лебеди пачкали белоснежные крылья в липкой тине. И вот посреди этого запустения, обрушенных мостиков, скамеек, беседок, поваленных бурями и зимним снегом, и неубранных деревьев, гулял Павел Петрович и ухаживал за княгиней Гагариной, печальный вид которой, постоянно заплаканные черные очи и разметанные по плечам черные кудри как нельзя более подходили к сей романтической обстановке.
Император говорил, что царскосельские сады и парки напоминают ему спящее царство в сказке и себя он воображает счастливым принцем, долженствующим пробудить красавицу-принцессу, вместе с царством усыпленную чарами злой волшебницы.
Императрица Мария Федоровна с грустью наблюдала все это и не решалась даже выйти в запущенные и грязные аллеи парка.
Наконец, княгиня не вынесла и объявив госпоже Жербер, что едет в Петербург к отцу и больше ко двору не вернется, потребовала подать ей карету Госпожа Жербер была в страшном затруднении что делать? Совещалась с графом Кутайсовым и решили, не докладывая государю, просто кареты не давать. Но княгиня через каждые пять минут спрашивала:
-- Что же карета?
Наконец, ей почтительно доложили, что все кареты и лошади в разгоне и раньше ночи не освободятся Что же, я здесь в заточении, в плену, лишена свободы, как невольница в стамбульском серале султана! Если не дадут кареты, я пойду пешком Это было так сказано, что карета немедленно была подана. Княгиня села в нее и захлопнула дверцу перед носом госпожи Жербер, хотевшей сесть вместе с ней.
Княгиня умчалась в Петербург.
В этот день Павел Петрович был мрачен и расстроен. Самолюбие его сильно страдало. Упорство княгини, как ни был он рыцарски деликатен и вежлив с женщинами, начинало его бесить и возмущать привыкшую к неограниченному самовластию волю. Утром, гуляя с Гагариной около косматого, обросшего дикими кустами и неприступного "Каприза", посреди гигантских лопухов, опутанной розовыми нитями чужеядной повилики, крапивы, ростом с императора и сладко пахнущей медом, цветущей белыми воздушными метелками сныти, под крик грачей, он стал упрекать предмет своих ухаживаний в бессердечии и неблагодарности, упомянув о милостях, коими он осыпал ее, ее мужа и родителей.
-- Я не искала милостей, государь, -- сказала княгиня Анна Петровна. -- И в моем положении они только цепи для меня. Я уже раз просила вас отпустить меня в монастырь. И ныне вновь умоляю вас о сей истинной милости.
-- Tout cela, ce sont des exagérations! -- вскричав сиповатым голосом, император принялся пыхтеть и отдуваться, подхватил даму свою крепко под руку и скорым шагом по кучам прелых листьев, по сучкам и сору, через мостики, по кротовым кучам повел ее во дворец.
Расставаясь с ней у дверей своих апартаментов, он еще раз неистово крикнул:
-- Tout cela, ce sont des exagérations! -- и исчез. После бегства княгини придворные совещались как быть? Доложить государю о внезапном самовольном отъезде княгини взялся ее двоюродный брат, флигель-адъютант Лопухин. А вслед за нею помчался граф Кутайсов. Так как княгине нарочито были даны самые старые клячи из всей императорской конюшни, то Кутайсов легко догнал и перегнал княгиню и задолго до ее прибытия уже достиг Петербурга и Невской набережной и подкатил, только не к подъезду Лопухиных, а рядом, к подъезду дома актрисы Шевалье...
* * *
Вечером, после доклада, флигель-адъютант Лопухин попросил позволения у его величества ехать в Петербург.
-- Болван, на что тебе? -- крикнул Павел.
-- Желал бы поскорее видеть сестру Анну. Она уехала совершенно расстроенная, -- доложил, как самую обыкновенную вещь, Лопухин.
-- Как уехала? Когда? Куда уехала? -- закричал Павел Петрович.
Тем же равнодушным тоном Лопухин доложил, что сестра Анна потребовала карету и уехала в Петербург к отцу еще утром сейчас после прогулки с его величеством:
-- Tout cela, се sont des exagérations [Все это -- преувеличение!] -- в третий раз сказал пораженный Павел.
И долго, молча, усиленно сопел носом.
* * *
Княгиня Анна Петровна, в крайнем нервном возбуждении всю дорогу плакала, молилась и разговаривала сама с собой.
Отец ее встретил равнодушно и как бы не замечая ужасного состояния дочери. Он дал ей вылить накопившиеся чувства в беспорядочных словах, в которых смешались упреки, жалобы, мольбы и заявления о желании уйти из мира в келью, постричься, постричься!..
Когда, наконец, обессиленная княгиня умолкла и лишь тихо всхлипывала, князь-отец спокойно сказал:
-- Пока ты была в девицах, я по отцовской обязанности тебя защищал; теперь ты замужем, у тебя есть защитник; мне до вас дела никакого нет. Впрочем, я тебя не гоню. Поживи под отчей кровлей, на девичьем положении, успокой себя. Ты будешь одна здесь и полной хозяйкой. Мать уже в подмосковной, и я туда сию минуту выезжаю, извини, уж и карета подается. А ты поживи, поживи... Вообрази, что это монастырь! -- посмеиваясь, кончил старый князь.
-- Хорошо, папенька! Спасибо, что не гоните, папенька! -- машинально твердила бедная княгиня.
-- Милый друг, я тебе все же отец, -- с благородным великодушием сказал князь Лопухин. -- Уже смеркается. После волнения, слез и езды в карете покушать не вредно. Я тебе велел приготовить ужин в моей библиотеке, что с моей спальней рядом. Поди туда, я замечал, что присутствие книг, сих лучших друзей человечества, удивительно успокаивает. Nous autres savants!.. Поди, моя милая, в библиотеку. Поди, поди!
Княжна повиновалась. Князь-отец уехал.
В библиотеке открыты были огромные окна, выходившие на Неву. Белая июльская ночь лежала на водах. Взад и вперед скользили крытые лодки, везшие веселые компании господ. Доносился вместе с ропотом струй под веслами то звонкий смех, то песня гребцов.
Белые сумерки смешивались с освещением тихого покоя и придавали ему странную тусклость. Нога тонула в великолепном смирнском ковре. Посреди покоя, на драгоценном мозаиковом столе, опиравшемся на четырех филинах, изваянных из ляпис-лазури, с яхонтовыми глазами, на плато из живых цветов стоял изысканный ужин, великолепные вазы с фруктами и конфетами, бутылки, закуски в различных прикрытых хрустальными колпаками блюдах и три прибора дивного севра. Двери библиотеки были широко распахнуты в роскошную, парадную спальню князя. Там высилось широкое ложе под балдахином, украшенным короной, амурами с факелами, пуками страусовых перьев. Внутри, в складках балдахина были приспособлены зеркала, отражавшие свет горевших на стенах восковых разноцветных свеч и как бы осыпавшие лучами пышные подушки в валансьенских кружевах, одеяло, шелковое, вышитое гладью, не имевшее цены по искусству работы, и ослепительное полотно простынь.
Безучастным взором окинула княжна Анна все эти приготовления, не понимая их значения.
Потом присела на кресло у окна, и любуясь величавой Невой; замечталась и забылась...
Вдруг шорох легких шагов раздался за ней. Она вздрогнула, обернулась и вскрикнула от неожиданности.
Перед ней стояла высокая, прелестная женщина; в ушах ее покачивались и сверкали огромные солитеры.
-- Кто это? -- спросила княгиня. И с изумлением узнала актрису Шевалье.
-- Такая же несчастная, такая же оскорбленная в святейших требованиях сердца, как и вы, дитя мое! -- сказала незнакомка гармоничным, шепчущим, низким, грудным голосом и, опустившись на колени, взяла за руку княгиню и стала говорить ей, гладя эти бледные ручки, целуя их, целуя заплаканные очи. Княгиня доверчиво отвечала.
О чем они говорили, то осталось тайной. Но всего через час обе уже сидели за столом, кушали и пили вино, смеясь и болтая.
-- Пейте, дорогая, пейте! Вино дано несчастным для утешения! -- повторяла блистательная Шевалье.
Еще через час княгиня Гагарина неверным почерком написала несколько французских строк на листе алой бумаги с золотой каймой. Потом, чувствуя утомление, она перешла в спальню, не раздеваясь прилегла на ложе, но не могла заснуть, так как сидевшая у ее изголовья прекрасная женщина ее поминутно будила, смешила, щекотала, что-то рассказывала... Княгиня не понимала, что делается с ней. Забытье и бдение смешались в розовато-золотистых видениях. Все в покое светилось... Шевалье представлялась ей сказочной феей. Сколько времени прошло, она не знала. Но вдруг Шевалье исчезла. На мгновение, казалось ей, комнату прикрыли черным крепом. Потом она засияла ослепительно. Боги и богини сошли с Олимпа, изображенного на потолке библиотеки, и чопорно прошли по обеим сторонам кровати. На голубом облаке подплыл к ней Зевс. Княгиня вгляделась... То был Павел Петрович. Его прекрасные, мягкие, большие глаза с любовью смотрели на нее. В первый раз заметила княжна, как величествен и дивно прекрасен император. С легким криком восторга бросила она руки ему на плечи и привлекла его в свои объятия...
* * *
Через неделю происходил спуск нового судна, наименованного "Благодатью", в честь фаворитки [Анна значит "благодать".].
Счастливый, сияющий Павел Петрович совершал торжественную церемонию. Рядом с ним стояла бледная, холодная, неподвижная, как мраморная статуя, княгиня Анна Петровна Гагарина. Когда судно двинулось и легко, красиво сошло на сверкающие воды залива, при громе орудийного салюта, играя флагами, стоявший в толпе придворных граф Ростопчин шепнул на ухо накрахмаленному, напыщенному, словно аршин проглотившему графу Бенигсену:
-- Анна сошла плавно!
На что Бенигсен ничего не ответил, но на устах его появилось подобие той гримасы, которая искажает лицо человека, неожиданно понюхавшего крепкого уксуса.
Это немец улыбнулся.