Длинный поѣздъ, казавшійся издали гигантской гусеницей, тяжело пыхтя, взбирался на вершину отлогой возвышенности, подернутой снѣжнымъ налетомъ.
Солдаты, этотъ живой грузъ, которымъ были переполнены десятки товарныхъ вагоновъ, оглашали тянувшуюся по обѣимъ сторонамъ безжизненную пустыню нестройнымъ хоромъ самыхъ разнообразныхъ звуковъ. То замирая, то усиливаясь, эти звуки сливались въ одинъ долгій, подчасъ дикій аккордъ, которому вторили меланхолическое позвякиванье цѣпей и равномѣрный рокотъ колесъ.
Шумный говоръ или грубая брань чередовались съ раскатистымъ, звонкимъ хохотомъ.
Порою чей-либо сильный, молодой голосъ выводилъ протяжную руладу, къ нему присоединялись другіе голоса, и стройная хоровая пѣсня, полная безграничной тоски и печали, словно музыкальный стонъ недавняго ига, подхватывалась встрѣчнымъ вѣтромъ, уносилась далеко-далеко назадъ и замирала надъ спавшей подъ снѣгомъ пустыней...
Когда наступила темная и холодная ночь, въ вагонахъ тускло замердали фонари, и на стѣнахъ задвигались огромныя трепешущія тѣни.
Гулъ голосовъ замѣтно притихъ,-- люди ужинали. Незатѣйливая пища сдабривалась чаркою водки. По мѣрѣ того какъ поглощалась жгучая влага, люди снова оживлялись, становились шумливѣе, и весь поѣздъ снова наполнялся глухимъ гуломъ, среди котораго начинали звенѣть -- сперва робко и отрывисто, а затѣмъ чаще и задорнѣе -- звуки гармоники.
Пѣвучій игривый мотивъ то взвизгивалъ, то заливался безпечно и какъ бы замиралъ въ безконечной трели, и тогда раздавалось дружное притаптываніе и звонкое ухарское подсвистываніе.
Неуклюжія, лохматыя фигуры съ безобразными папахами, казавшіяся еще причудливѣе при скудномъ свѣтѣ огарковъ,-- приходили въ движеніе и пускались въ плясъ.
Насыщенные желудки и одурманенныя хмѣлемъ головы приводили людей въ своеобразное, но скоропреходящее настроеніе, въ которомъ странно сочетались -- безшабашная удаль широкой, свободолюбивой натуры и глубокая безотчетная скорбь. Это веселье было, въ сущности, такъ же тяжело и мрачно, какъ недавнее прошлое этихъ оторванныхъ отъ жизни людей и какъ поджидавшее ихъ близкое будущее, навстрѣчу которому ихъ везли теперь десятками тысячъ черезъ горы Хингана и равнины Монголіи, и не разъ въ ихъ звонкомъ смѣхѣ или въ подмывающемъ напѣвѣ чудились жгучія, невыплаканныя слезы.
Оборвалась и замерла плясовая пѣсня, затихли топотъ и свистъ, и когда блѣдный лунный дискъ вынырнулъ изъ-за разорванныхъ облаковъ и заглянулъ въ вагоны, тамъ громоздились, смутно очерченныя въ прозрачной дымкѣ испареній, лежавшія на землѣ неуклюжія фигуры, погруженныя въ крѣпкій и тяжелый сонъ.
Огарки свѣчей скоро потухли, и только единственный классный вагонъ для офицеровъ, находившійся въ концѣ поѣзда, продолжалъ свѣтиться огнями.
Въ одной половинѣ вагона былъ полумракъ и слышался храпъ, въ другой -- было свѣтло и шумно. Офицеры пили водку, закусывали и оживленно бесѣдовали.
У маленькаго откидного столика, гдѣ вокругъ оплывшей свѣчи была разложена закуска и стояла начатая бутылка водки, сидѣлъ въ разстегнутомъ сюртукѣ стрѣлковый подполковникъ. Почти ежеминутно онъ кашлялъ долгимъ, надоѣдливымъ кашлемъ, сердито отплевывая, пыхтѣлъ, отдувался и вытиралъ потное лицо. Онъ хотѣлъ продолжать начатую рѣчь, но кашель мѣшалъ ему постоянно, и онъ съ плохо скрываемой злобой и завистью смотрѣлъ на развалившагося напротивъ коренастаго штабсъ-капитана. Каждый разъ, когда подполковникъ закашливался, штабсъ-капитанъ быстрымъ движеніемъ наливалъ чарку водки, выпивалъ, закусывалъ и, одобрительно крякнувъ, съ самодовольнымъ видомъ растиралъ рукой мясистую, волосатую грудь, виднѣвшуюся изъ-за разстегнутой ночной сорочки. По мѣрѣ того какъ онъ пилъ, его бородатое рябое лицо наливалось кровью и багровѣло, а маленькіе свѣтлые глазки начинали задорно блестѣть. Рядомъ съ нимъ, облокотившись на колѣни, сидѣлъ немного сутуловатый, худощавый артиллерійскій капйтанъ, Онъ молча смотрѣлъ въ землю и, казалось, думалъ глубокую, невеселую думу, которая отражалась на блѣдномъ лицѣ съ правильными и тонкими, почти красивыми, чертами.
На двухъ сосѣднихъ скамьяхъ шла азартная игра.
Бѣлобрысый и круглолицый, молодой интендантскій чиновникъ, смахивавшій на загулявшаго купеческаго сынка, съ полупьянымъ азартомъ металъ банкъ тремъ офицерамъ. На опрокинутомъ чемоданѣ, изображавшемъ карточный столъ, лежалъ ворохъ бумажекъ, и блестѣло золото.-- "Отъ рубля транспортъ съ кушемъ и десять рублей мазу!" -- "Уголъ отъ пяти!" -- "Банкъ со входящимъ!" -- объявляли игроки.
-- Наяривай, братцы! Заворачивай покрупнѣе! Не бойсь! У Туманова денегъ хватитъ! Туманову счастье привалило! Въ Москвѣ двадцать тысячъ выигралъ!
-- И врешь ты, интендантская крыса! Гдѣ тебѣ, дураку, такія деньги выиграть! -- замѣтилъ кто-то изъ играющихъ.
-- Что-о? Вру? Тумановъ вретъ?! -- обидѣлся интендантъ, почему~то предпочитавшій говорить о себѣ въ третьемъ лицѣ.-- На! Смотри! Лопни твои глаза! Видишь? Это что? Не деньги? То-то! Я вотъ возьму да проиграю всѣ! И плевать мнѣ на нихъ! Въ Маньчжуріи, братъ, этого добра, сколько хочешь! Только не будь дуракомъ, а деньги...
-- Ну, ладно! Сократись! Ты хоть и дуракъ, только не изъ этакихъ!
-- Вы вотъ ругаетесь надо мной,-- "интендантская крыса" и все прочее, а Тумановъ въ Иркутскѣ васъ на триста цѣлковыхъ шампанскимъ накачалъ! Да потомъ къ дѣвкамъ свезъ, за четырехъ заплатилъ! А вы смѣетесь, гнушаетесь Тумановымъ!
-- Ну-у! Захныкалъ! Сдавай карты, гнилая подметка! Ты, Тумаша, не сердись за всякое слово! Это вѣдь любя! Мы вѣдь видимъ, какая у тебя широкая натура!
-- Эхъ, братцы мои! Кабы у меня ваши офицерскіе погоны были, да съ моей широкой натурой, собралъ бы я отрядъ волонтеровъ, да накачалъ бы ихъ какъ слѣдуетъ, да потомъ ударилъ бы на япошекъ!-- захлебывался Тумановъ.
-- Капитанъ Агѣевъ! Выпьемъ, что-ли? Ну чего носъ вѣшать? Убьютъ насъ съ вами, ну чортъ съ нимъ! -- говорилъ пѣхотный штабсъ-капитанъ артиллеристу.-- А только, прежде чѣмъ насъ ухлопаютъ, мы этихъ паршивыхъ макаковъ столько наколошматимъ и наворочаемъ, что одна пыль пойдетъ! Ей-Богу! Правду я говорю?
Капитанъ пожалъ плечами и какъ-то болѣзненно улыбнулся.
-- Вотъ видите-ли, сколько я ни думаю о войнѣ, все не могу себѣ никакъ представить, какъ это я стану "колошматить" и "наворачивать"! Для меня это непостижимо!
-- Ну вы, значитъ, не офицеръ, не солдатъ послѣ этого! -- съ презрѣніемъ отвѣтилъ штабсъ-капитанъ.
-- Не совсѣмъ такъ... я офицеръ и недурно знаю спеціальность, свое назначеніе, но... видите-ли, я прежде всего человѣкъ...
-- А что-же я, по-вашему? Оглобля?
-- Не то... У васъ напервомъ планѣ солдатъ... офицеръ... а потомъ человѣкъ...
-- А это развѣ не одно и тоже самое? -- изумился штабсъ-капитанъ.-- Нѣтъ-съ, позвольте, капитанъ, вы оскорбляете мое достоинство и чувство офицера...
-- Ну... вотъ видите, вы меня не хотите понять...
-- Нѣтъ-съ, позвольте, капитанъ,-- вы думаете, что мы, пѣхота, дескать, дураки набитые, да-съ! Я, правда, въ академіи не учился, но я русскій офицеръ и за свою офицерскую честь постоюсъ! Хотя вы и капитанъ! Я, братъ ты мой, солдатъ! Я вотъ этой рукой мѣшокъ муки подымаю!.. Я вамъ тутъ такую "честь" раздѣлаю, что...
-- Господи! Господа капитаны! Опамятуйтесь! Бога вы забыли? -- раздался съ верхней скамьи жалобный, дребезжащій голосъ.-- На войну ѣдете вѣдь, Богъ знаетъ...
-- Аты, попъ, помолчи, когда тебя не спрашиваютъ!-- грубо оборвалъ штабсъ-капитанъ.-- Лежи тамъ себѣ, да Богу молись! Такъ-то лучше будетъ, отецъ Лаврентій!
Попъ притихъ. Болѣзненный съ виду, отецъ Лаврентій, съ типичнымъ крестьянскимъ лицомъ, съ жидкой бѣлокурой растительностью, производилъ впечатлѣніе человѣка, выбитаго изъ своей обычной колеи, и въ большихъ синихъ глазахъ его, дѣтски-чистыхъ и простодушныхъ, часто свѣтилось отраженіе не то испуга, не то глубокаго внутренняго недоумѣнія. Говорилъ онъ мало, больше прислушивался, съ напряженнымъ вниманіемъ къ разговорамъ другихъ, а если и заговаривалъ, то дѣлалъ это нервно, порывисто, причемъ голосъ его слегка дрожалъ отъ робости или волненія, а глаза подергивались влагой. Часто, когда офицеры увлекались скабрезными анекдотами, среди смѣха можно было уловить тяжелый вздохъ и сопровождавшія его слова: "О Господи, прости и помилуй", долетавшія съ верхней полки, гдѣ отецъ Лаврентій проводилъ большую часть времени. Офицеры часто подтрунивали надъ нимъ, но, въ общемъ, обращали на него очень мало вниманія и не стѣснялись его присутствіемъ, на что, впрочемъ, отецъ Лаврентій не обижался. Было что-то неуловимо общее между этимъ застѣнчивымъ, неказистымъ сельскимъ пастыремъ и капитаномъ Агѣевымъ, и въ ихъ отношеніяхъ явно сказывалась взаимная симнатія.
-- Бросьте, господа! -- заговорилъ, собравшись съ силами, подполковникъ и вернулся къ прерванному разговору объ японцахъ. Обрюзгшій, съ желтыми пятнами на припухломъ лицѣ, страдающій одышкой, мучимый кашлемъ, желчный и раздражительный,-- онъ храбрился передъ молодежью, напускалъ на себя воинственность, хотя въ его безпокойномъ взглядѣ и голосѣ чувствовалась внутренняя тревога и страхъ передъ будущимъ.
-- Я говорю: попомните мое слово, послѣ перваго же серьезнаго боя обнаружится вся ихъ военная несостоятельность! О флотѣ ничего не скажу, я въ немъ мало понимаю, но на сушѣ -- не пройдетъ и мѣсяца, какъ мы ихъ разобьемъ н а -голову!
-- Правильно, полковникъ! -- подхватилъ щтабсъ-капитанъ.-- Разобьемъ! Что бы тамъ ни говорили разные философы и академики, а русская штыковая работа покажетъ себя! Я за свою роту головой ручаюсь!
-- Ну, я съ вами, полковникъ, не совсѣмъ согласенъ,-- осторожно замѣтилъ Агѣевъ:-- можетъ быть, мы и разобьемъ ихъ наголову, какъ вы говорите, но это будетъ не черезъ мѣсяцъ и не черезъ два...
-- Вздоръ! -- крикнулъ штабсъ-капитанъ, стукнувъ кулакомъ по столику. -- А я вамъ говорю, черезъ мѣсяцъ мы ихъ будемъ гнать, какъ барановъ, прямо въ море!
-- Грубостью и крикомъ вы своей правоты не докажете,-- возразилъ Агѣевъ.
Изъ другой половины вагона появился поручикъ съ обвисшими хохлацкими усами, съ помятымъ, перепуганнымъ лицомъ.
-- Простите, господа... ага! У васъ, того... горѣлка есть! -- заговорилъ онъ съ сильнымъ малороссійскимъ акцентомъ:-- нельзя-ли мнѣ у васъ чарочку позаимствовать? Сдѣлайте божескую милость!
-- Пожалуйста! Сколько угодно! Да что это съ вами?
Поручикъ сперва выпилъ подрядъ двѣ рюмки водки, а затѣмъ отвѣчалъ:
-- Понимаете? Спалъ я и сонъ сейчасъ видѣлъ! Нехорошій сонъ, чортъ его знаетъ! Будто это Манчьжурія, эта самая, громадная степь, безъ конца, безъ краю! И все это, понимаете, мертвецами завалено,-- какъ снопы, раскиданы люди по полю... И я самъ среди нихъ лежу! Вдругъ слышу это я: "Фоня! Фонечка! Родненькій!" -- жинка меня кличетъ (Аѳанасій мое имя). Я это хочу ей откликнуться, а никакой моготы! Понимаете? Ни языка, ни голоса! Потомъ санитары явились, давай яму рыть! Вижу -- табакъ мое дѣло! Опять кричать -- опять ничего невыходитъ! То есть и сказать невозможно, что за мука!
-- Ну и что же?-- съ любопытствомъ переспросилъ подполковникъ.
-- Да такъ ничего и не вышло! Спасибо доктору, что надо мной спалъ: слѣзаючи, сапогомъ въ бокъ мнѣ заѣхалъ, ну я и проснулся. А то ей-Богу бы померъ! Такая жуда, понимаете! Разрѣшите еще чарочку, полковникъ? Даже вспотѣлъ весь!
-- Пожалуйста! Да... сны, знаете, иногда бываютъ разные! Моя жена передъ войной тоже сонъ видѣла нехорошій...
-- А я не вѣрю! -- вставилъ пѣхотный штабсъ-капитанъ. -- Вздоръ всѣ эти сны! Какъ тяинешь хорошенько водки съ вечеру, такъ и сновъ никакихъ не видишь! Правду я говорю?
-- Въ сновидѣніяхъ многимъ благочестивымъ людямъ Господь волю свою предрекаетъ! Въ писаніи священномъ тому примѣры есть! -- раздался сверху робкій голосъ отца Лаврентія.
-- Не знаю, какъ сны, но предчувствіе -- вещь неоспоримая! Въ него трудно не вѣрить! -- заговорилъ капитанъ Агѣевъ.-- Меня вотъ съ самаго отъѣзда мучитъ предчувствіе, ни днемъ, ни ночью не даетъ покоя! И я вѣрю въ него! Я знаю, что я не вернусь изъ Маньчжуріи!
Разговоръ оборвался. Поручикъ медленно прожовывалъ кусокъ колбасы и о чемъ-то задумался. Подполковникъ тяжело дышалъ и, казалось, прислушивался.къ самому себѣ. Агѣевъ хмуро курилъ папиросу. Штабсъ-капитанъ опустилъ голову и, отвѣсивъ нижнюю губу, началъ дремать.
На сосѣднемъ диванѣ игра кончилась.
-- Эхъ! Скука смертная, братцы мои! -- нараспѣвъ говорилъ Тумановъ.-- Господи! Ѣдемъ-ѣдемъ, и конца не видать! Очертѣлъ мнѣ этотъ вагонъ проклятый, очертѣли и карты, и деньги! Э-эхъ, теперь бы въ Москву, въ "Яръ" закатить, да цыганъ послушать!
"Ни осенній частый дождичекъ"...
затянулъ онъ теноромъ, высокимъ и чистымъ, и глубокой тоской зазвучала пѣсня подъ глухой рокотъ колесъ.
Проснувшійся штабсъ-капитанъ подтянулъ басомъ и снова задремалъ.
Офицеры улеглись спать. Тумановъ замолкъ, но пѣсня, казалось, еще носилась въ душномъ воздухѣ и давила невидимой тяжестью.
Отецъ Лаврентій слѣзъ со своей вышки, уныло оглянулся, подошелъ къ окну и прильнулъ къ нему головой. Вдругъ мнѣ показалось, что онъ всхлипнулъ и пробормоталъ что-то.
-- Отецъ Лаврентій! Что это вы?
Онъ повернулъ лицо, смахнулъ рукавомъ сѣрой рясы слезы и вздохнулъ.
-- Тоска, дорогой мой! Плакать хочется...
-- Зачѣмъ же, батя, плакать?
-- Не знаю... душа болитъ, а надъ душой не воленъ человѣкъ... жаль мнѣ чего-то! Такъ жаль! Всѣхъ мнѣ жаль -- и господъ офицеровъ, и васъ, и себя жаль... Несчастные мы всѣ, слабые людишки! Душа скорбитъ за всѣхъ! Отъ Бога это! И радость, и печаль душевная -- все отъ Бога! Вотъ помолюсь Господу,-- можетъ, и легче станетъ!.. Ахъ, тяжело мнѣ!
Минуту спустя, онъ осѣнялъ себя крестомъ и молился.
Свѣча догорѣла и погасла, и вагонъ погрузился въ полумракъ.
Я вышелъ на площадку, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ.
Поѣздъ полнымъ ходомъ катился подъ уклонъ.
Блѣдный мѣсяцъ то выглядывалъ изъ-за разорванныхъ облаковъ, то снова прятался за ними.
Сильный и холодный вѣтеръ взмывалъ кверху снѣжныя волны, и онѣ, словно призраки въ бѣлыхъ саванахъ, налетали на площадку, съ воемъ и свистомъ бились въ окна вагона, въ дикой пляскѣ кружились по сторонамъ и гнались за поѣздомъ...