Стояла весна -- необычайно колоритная, смѣющаяся весна юга.
Каждый день я отправлялся бродить по окрестностямъ Ляояна, просиживалъ часами на берегу Тай-цзы-хэ, взбирался на ближайшія сопки, заглядывалъ въ маленькія рощи, гдѣ уже распускался шиповникъ и зеленѣли старые вязы...
Однажды на берегу рѣки я встрѣтилъ капитана Агѣева. Онъ полулежалъ на пескѣ, надвинувъ на глаза фуражку, и задумчиво смотрѣлъ на рѣку, въ которой отражалось ярко-кобальтовое знойное небо. Изъ за поворота Тай-цзы-хэ выплывали и медленно спускались по теченію двѣ джонки, нагруженныя тростникомъ, на связкахъ котораго синѣли фигуры китайцевъ.
Я подсѣлъ къ Агѣеву. Мы оба молчали. Несмотря на середину апрѣля, солнце уже сильно пропекало, располагая къ лѣни и навѣвая сонливость.
По ту сторону рѣки золотистымъ отливомъ сверкала на солнцѣ песчаная отмель, которая упиралась въ каменистыя высоты красновато-бураго цвѣта съ лиловыми тѣнями въ ущельяхъ и сѣдловинахъ. На небольшой террасѣ одного изъ крутыхъ склоновъ ярко-краснымъ пятномъ лѣпилась къ отвѣсной скалѣ крошечная кумирня съ вычурной, причудливо изогнутой крышей. За прибрежными высотами развертывалась цѣлая панорама зубчатыхъ горныхъ кряжей. Подернутые у берега глубокою синевою, они постепенно блѣднѣли, переходили въ едва уловимыя, нѣжныя очертанія и, наконецъ, сливались съ свѣтло-лазоревой далью.
Невдалекѣ отъ насъ, противъ тянувшейся вдоль берега пригородной деревушки, занятой теперь понтоннымъ паркомъ, съ десятокъ голыхъ солдатъ-понтонеровъ барахталось въ водѣ. Одни были заняты стиркой рубахъ, другіе плавали, ныряли и тѣшились въ холодныхъ, прозрачно-чистыхъ струяхъ Тай-цзы-хэ. Плескъ воды, хохотъ и зычные возгласы солдатъ носились надъ рѣкой и сливались со звонкими голосами полуголыхъ китайчатъ. Растрепанные, чумазые ребятишки, съ болтающимися косичками, подпрыгивая и кувыркаясь, выплясывали какой-то фантастически веселый танецъ. Съ визгомъ и смѣхомъ они набрасывались цѣлою сворой на солдатъ, обсыпали ихъ пескомъ, забрасывали комьями рѣчного ила и затѣмъ стремительно улепетывали, обдаваемые цѣлыми фонтанами водяныхъ брызгъ.
За этой сценой наблюдала съ высоты берега группа пожилыхъ китайцевъ. Гладко выбритыя головы сверкали на солнцѣ, словно смазанныя саломъ. Степенныя, изборожденныя глубокими морщинами лица, всевозможныхъ оттѣнковъ -- отъ коричневаго до мѣдно-краснаго улыбались съ плутоватой добродушностью. Изрѣдка одинъ изъ нихъ вынималъ изъ зубовъ трубку, сплевывалъ, произносилъ нѣсколько словъ, остальные утвердительно покачивали головами, и снова всѣ застывали въ молчаливомъ созерцаніи.
-- А знаете...-- началъ тихо Агѣевъ:-- хорошо было бы забраться вотъ на этакую джонку, залечь и плыть... сперва по Тай-цзы-хэ, перейти потомъ въ Ляохэ и выйти на широкій просторъ Ляодунскаго залива! А тамъ и Желтое море...
-- Да! И японскіе крейсеры и миноносцы!
-- Ну... я стараюсь о нихъ не думать... Весна, такая вокругъ благодать, и вдругъ.. хотя... теперь я уже окончательно увѣренъ, что отсюда не вернусь.
Онъ сказалъ это чрезвычайно просто и спокойно, и я не сталъ возражать.
-- А у васъ тамъ есть кто-нибудь?
-- Мать-старуха, жена и дочь... Всего два года женатъ... Дочка славная у меня, синеглазая, золотистые волосенки...
Немного помолчавъ, онъ снова заговорилъ, но уже съ нѣкоторымъ раздраженіемъ.
-- Удивительно! Они думаютъ, что стоитъ только человѣку надѣть мундиръ, чтобы весь его внутренній міръ и складъ тотчасъ же перемѣнился! Я вѣдь вотъ и изъ академіи нашей ушелъ изъ-за этого самаго... раздвоенія, что-ли! И какъ подумаешь иной разъ, сколько времени, труда, памяти и способности я убилъ на это проклятое ремесло! Да!.. Ну, подалъ въ запасъ, не выдержалъ! Потомъ женился на хорошей, славной дѣвушкѣ... Думалъ: вотъ теперь-то начну настоящую жизнь! Работать сталъ, переводилъ много, нѣсколько статей напечаталъ, началъ на свою настоящую дорогу пробиваться... Вдругъ -- война! Четвертушка бумаги за номеромъ, и все на смарку! И, главное, куда я гожусь? Какую я здѣсь могу пользу принести?!
Онъ передернулъ плечами и закурилъ.
-- Командиръ у насъ, полковникъ Свѣтловъ, хорошій, чуткій человѣкъ; его всѣ офицеры, какъ отца родного любятъ... третьяго дня какъ-то говоритъ мнѣ: "А я на васъ, Петръ Петровичъ, особенно не надѣюсь! Такъ вы это и знайте, и на меня, старика, не обижайтесь!" А чего мнѣ обижаться? Я не трусъ, въ этомъ меня никто не можетъ заподозрить... А вотъ есть у насъ поручикъ Дорнъ, съ рыжими усами... помните, я васъ познакомилъ на станціи? Это -- настоящій солдатъ! На него можно положиться! Для него, кромѣ военнаго ремесла, ничего не существуетъ! Онъ и куртку солдатскую носитъ, и шинель солдатскаго сукна, ругается, какъ фейерверкеръ, спитъ на голой землѣ... Когда выпьетъ основательно и придетъ къ своему взводу, такъ тамъ не знаютъ, куда и посадить его! Грубъ, суровъ по службѣ, а любятъ его, пожалуй, не меньше, чѣмъ командира, если только не больше! Ну, а меня за глаза "барышней" называютъ! Самъ слыхалъ...
Агѣевъ усмѣхнулся и швырнулъ окурокъ.
-- Хоть бы поскорѣе началось все это! Бездѣйствіе только хуже изводитъ! Сегодня я слышалъ, что японцы произвели высадку у Дагушаня... Я отчасти сочувствую Дорну. Онъ теперь просто бѣснуется, всякія ложныя тревоги изобрѣтаетъ, все дождаться не можетъ!
Я всталъ и простился.
-- Заходите ко мнѣ на батарею, это тоска смертная!-- крикнулъ мнѣ вслѣдъ Агѣевъ.
Отъ рѣки тянулась песчаная дорога вплоть до сѣрой городской стѣни, увѣнчанной по угламъ небольшими башнями. У восточныхъ воротъ я долженъ былъ остановиться: проходъ былъ запруженъ китайцами. Они толпились вокругъ распростертаго на каменныхъ плитахъ старика, лицо котораго было прикрыто грязной тряпицей. Струйка густой, темной крови выбивалась изъ-подъ головы. Среди толпы покачивался въ сѣдлѣ пьяный казакъ. Онъ мутными глазами смотрѣлъ на распластаннаго китайца и хрипло выкрикивалъ:
-- Ну, ладно! Чаво тамъ! Эй, ходя! Вставай, что-ли! Вставай, говорю! Чаво развалился?
Толпа сумрачно посматривала на казака и угрюмо молчала.
-- Что тутъ такое? Раздавилъ ты его?
-- Чаво раздавилъ?! -- вызывающе огрызнулся казакъ, взмахнувъ нагайкой.-- Коли подъ лошадь полѣзешь, и тебя раздавлю... Раздавилъ... тожа!..
-- Да ты пьянъ, въ сѣдлѣ не держишься?
-- А ты что за начальство? Тебѣ какое дѣло? Эй, вы, косоглазые! Цуба! Р-разступись!
Китайцы прижались къ стѣнѣ, казакъ далъ шпоры лошади, хлестнулъ кого-то по плечамъ и ускакалъ, поднявъ цѣлое облако пыли.
Я нагнулся надъ старикомъ и убѣдился, что онъ былъ мертвъ.
-- Кантроми! -- проговорилъ кто-то около меня.-- Пушангоо {Нехорошо.} лгіэссака капитана, цхау {Бранное слово.}!
Когда я добрался до главной улицы города, тяжелое впечатлѣніе, произведенное сценою у воротъ, нѣсколько ослабѣло подъ вліяніемъ кипучей дѣятельности и чисто восточной пестроты красокъ въ этомъ водоворотѣ китайской городской жизни.
Съ перваго же дня пребыванія въ Ляоянѣ я сталъ съ любопытствомъ и напряженнымъ вниманіемъ приглядываться къ сынамъ Небесной Имперіи и впитывать въ память развертывавшуюся предо мною симфонію звуковъ и красокъ.
Въ складахъ шелковыхъ тканей и одежды я подолгу съ восхищеніемъ разсматривалъ расшитыя золотомъ и разноцвѣтными шелками дорогія женскія "курмы" и мандаринскіе халаты. И здѣсь, среди удивительнаго подбора и гармоніи красокъ, среди сказочныхъ птицъ, причудливыхъ грифоновъ и драконовъ, фантастическихъ цвѣтовъ, легендарныхъ боговъ и героевъ -- я попадалъ въ новый для меня міръ восточнаго искусства, столь же загадочный и своеобразный для европейца, какъ и все многовѣковое прошлое создавшаго его народа.
Тутъ же, въ нѣсколькихъ шагахъ, грязная и закоптѣлая фанза-кузница издавала грохотъ и звонъ, выбрасывала цѣлые фейерверки искръ и клубы чернаго, ѣдкаго дыма, въ которомъ мелькали полуобнаженныя темно-коричненыя тѣла кузнецовъ. Здѣсь я не разъ любовался мускулистой, словно отлитой изъ темной бронзы, фигурой молотобойца, стоявшаго на возвышеніи.
Передъ каждымъ ударомъ онъ заносилъ надъ головою молотъ и звонкимъ голосомъ выводилъ мелодичную руладу:
"Хо-о-на-инн-дза-на-инна-хо-о-ла!"
и съ послѣднимъ звукомъ напѣва опускалъ на наковальню тяжелый молотъ.
Я останавливался передъ народными кухнями, гдѣ, подъ навѣсомъ изъ цыновокъ, старые китайцы и китаянки, пропитанные запахомъ кунжутнаго и бобоваго масла, не выпуская изъ зубовъ неизбѣжной трубки, пекли блины, лепешки, варили пельмени или кашу изъ чумидзы. Эта незатѣйливая снѣдь покупалась за гроши и тутъ же поѣдалась проходившими мимо кули, торговцами или ребятишками.
Чѣмъ-то сказочнымъ и чудеснымъ вѣяло отъ своеобразной обстановки китайскихъ аптекъ, гдѣ на стѣнахъ красовались черепа всевозможныхъ животныхъ, чучела птицъ и пресмыкающихся, пучки сухихъ травъ и цвѣтовъ, таблицы съ узорчатыми разводами и іероглифами; и старый, сухой какъ щепка, китаецъ, съ сѣдой клинообразной бородой и громадными очками на носу -- казался магомъ и чародѣемъ, воскресшимъ героемъ древнихъ сказаній Востока.
Вдоль улицы тянулись торговцы дешевой обувью, поясами и лентами, продавцы европейскихъ бутылокъ, очень цѣнимыхъ китайцами, старыхъ заржавленныхъ гвоздей, гаекъ и пуговицъ; продавцы сладкаго тѣста скрипѣли своими тачками и на всб улицу кричали речитативомъ о сладкомъ и вкусномъ "чи-га-о".
Почти на каждомъ перекресткѣ и у внутреннихъ воротъ красовались подвижныя панорамы, а ихъ антрепренеры неистово колотили въ мѣдные тимпаны и зазывали прохожихъ. За нѣсколько мѣдныхъ "чохъ" зритель получалъ удовольствіе въ видѣ цѣлой серіи раскрашенныхъ картинъ англійскаго или нѣмецкаго производства: сраженіе китайцевъ съ японцами, старый мандаринъ, съ сѣкирой въ рукахъ, застающій на мѣстѣ преступленія невѣрную супругу, портретъ короля Эдуарда въ мантіи и регаліяхъ, смотръ войскамъ на Марсовомъ полѣ въ Петербургѣ, а въ заключеніе -- изображеніе "красавицы", подъ которымъ виднѣется предательская надпись: "Саатчи и Мангуби. 10 шт. 5 коп"...-- таковъ, въ большинствѣ случаевъ, репертуаръ панорамъ. Тутъ же, неподалеку отъ цырюльниковъ, брѣющихъ головы, заплетающихъ косы, располагался бродячій лѣкарь, окруженный цѣлой выставкой самыхъ разнообразныхъ снадобій. Съ ужимками фокусника этотъ плутоватый краснобай разсказывалъ толпившимся вокругъ старикамъ и женщинамъ невѣроятныя исторіи о своей практикѣ и чудесномъ дѣйствіи лѣкарствъ. Когда же ему удавалось убѣдить кого-либо, онъ, недолго думая, схватывалъ какой-то бурый пластырь, бормоталъ заклинаніе, плевалъ на пластырь и ловкимъ и звонкимъ шлепкомъ налѣплялъ его на довѣрчиво подставленный, лоснящійся лобъ "паціента"...
Пыль и жажда заставили меня завернуть въ одинъ изъ многочисленныхъ "европейскихъ" ресторановъ и спросить себѣ освѣжающаго японскаго "танзана".
Кабакъ былъ переполненъ офицерами. Обливаясь потомъ, они сидѣли за столиками, не снимая безобразно-неуклюжихъ "устрашающихъ" папахъ, и пили водку, вино и пиво. Смуглый, черноглазый мальчуганъ отчаянно пилилъ на дешевой скрипкѣ, а рыжеволосая, грязно одѣтая женщина съ наглымъ лицомъ, аккомпанировавшая на арфѣ, рѣзкимъ, визгливымъ голосомъ, отчаянно фальшивя, пѣла:
"Мнѣ велѣла мамушка въ Манчжуріи жить!
Русскихъ офицеровъ пьяныхъ веселить!
Тра-ла-ла, тра-л-ала, тра-ла-ла-ла-ла"...
-- Браво-о! Жарь! Весели русскихъ офицеровъ! -- одобрительно выкрикивали послѣдніе, прибавляя грубое "матерное" ругательство, и пьяными голосами подтягивали рыжеволосой пѣвицѣ. Въ маленькія окна кабака заглядывали проходившіе мимо китайцы. Они съ любопытствомъ смотрѣли на пьянствовавшихъ офицеровъ и обмѣнивались короткими фразами.
Когда я выходилъ изъ ресторана, одинъ изъ китайцевъ заглянулъ мнѣ въ лицо и, оскаливъ великолѣпные зубы, сказалъ съ усмѣшкой: "Шанго {Шанго -- хорошо.}, капитана! Мадама иглай-иглай, ханшинъ {Ханшинъ -- китайская водка.} многа-многа, ахъ, шибка шанго!" Но эти одобрительныя слова китайца звучали, какъ мнѣ показалось, глубокой ироніей, и въ самой улыбкѣ говорившаго сквозила тонкая насмѣшливость и сарказмъ. Я ничего не отвѣтилъ и поспѣшилъ смѣшаться съ толпой.
День приходилъ къ концу, и уличная жизнь стала замѣтно затихать. Китайцы, начинающіе и заканчивающіе трудовой день по солнцу, запирали лавки, убирали лотки и столики и снимали вывѣски. По улицѣ прохаживались вооруженные тростями ночные полицейскіе въ черныхъ кафтанахъ съ красными каймами и іероглифами на груди.
Изъ буддійскаго монастыря, расположеннаго за городскими стѣнами, донесся мелодичный, своеобразно звучавшій звонъ, призывавшій къ вечерней молитвѣ бонзъ. Пыль улеглась, повѣяло тишиной и прохладой. Западъ, охваченный заревомъ заката, тлѣлъ и дымился, словно исполинскій догорающій костеръ, а на востокѣ отраженіе этого зарева подервуло золотистымъ багрянцемъ зубчатыя вершины горъ, подошвы и ущелья которыхъ уже стали окутываться синевато-лиловою дымкой.
Такъ называемый "русскій поселокъ", тянувшійся между китайскимъ городомъ и расположеніемъ главной квартиры, начинался цѣлымъ рядомъ публичныхъ домовъ. Днемъ окна и двери этихъ, сооруженныхъ на европейскій ладъ, глинобитныхъ домиковъ, были закрыты, и на каждомъ изъ нихъ виднѣлась доска съ надписью: "Нижнимъ чинамъ входъ воспрещается". Мертвые днемъ, эти домики оживали съ наступленіемъ вечера. Ставни раскрывались, въ окнахъ свѣтились огни, и изнутри доносились голоса и пьяныя пѣсни, а у входа собирались дженерикши съ зажженными фонариками. Поздней ночью эта мѣстность оглашалась криками и бранью "гостей", которые перекочевывали изъ одного заведенія въ другое, били спьяна дженерикшъ, затѣивали скандалы между собою, съ проходившими мимо, а иногда набрасывались съ оружіемъ въ рукахъ на какого-нибудь случайно подвернувшагося "шиака", какъ называютъ военные каждаго штатскаго. Я прибавилъ шагу, чтобы поскорѣе миновать этотъ злополучный участокъ "русскихъ владѣній." Еще издали я завидѣлъ смѣшанную толпу офицеровъ, солдатъ и китайцевъ, собравшуюся передъ однимъ изъ публичныхъ домовъ. На улицѣ, противъ заведенія, стоялъ запряженный парою тарантасъ полиціймейстера.
Въ толпѣ шелъ сдержанный говоръ.
-- Самъ командующій, слышь, пріѣдетъ!
-- Ну, тоже, чево тамъ -- командующій? За лазаретной линейкой послали!
-- А какой генералъ-то? Пѣхотнай?..
-- Молчи, чортъ! Вишь, господа офицеры!
Изъ домика вышелъ казачій офицеръ съ полупьянымъ лицомъ. Папаха была безшабашно сдвинута на самый затылокъ и ухарски приплющена спереди. Шашка безобразно болталась на животѣ, и вся фигура казака, расшатанная и безалаберная, какъ-то не вязалась съ интеллигентнымъ, довольно красивымъ лицомъ. Это былъ одинъ изъ "прикомандированныхъ" къ главной квартирѣ, переведшійся изъ гвардіи въ казаки, "свѣтлѣйшій" князь Тринкензейнъ, котораго я зналъ по Петербургу.
-- Князь! Скажите, что тутъ случилось?
-- А-а! Здрасте! Бонъ суаръ! Случилась презабавная истуаръ! Погибъ геройской смертью одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ полководцевъ! Женераль Фокинъ!
-- Какъ это погибъ? Ничего не понимаю...
-- Очень просто! Получилъ бригаду! Завтра долженъ былъ отправляться на позицію... Представился начальству и завернулъ сюда, въ номеръ пятый: выбралъ себѣ блондиночку и потребовалъ на всю компанію полдюжины Редерера... Ну, хватилъ, можетъ быть, лишнее,-- а потомъ перешелъ на самую клубнику... Ну... первый разъ -- благополучно... старикъ расходился... передъ отправленіемъ на позиціи! Это, конечно, понятно... а на второмъ -- фюить! Маленькій кондрашка и -- готово! Вотъ тебѣ и бригаду получилъ! Ха-ха-ха!! Но что всего забавнѣе -- это то, что эта самая Молли, англичанка, не могла никакъ выбраться! Такъ и застылъ старикъ на ней! Ха-ха-ха!!. Насилу расцѣпили!.. Теперь ротмистръ Кандауровъ составляетъ актъ для командующаго... Н-да! Перехватилъ покойникъ... А жаль! Хорошо, подлецъ, анекдоты разсказывалъ!
Я простился съ княземъ и двинулся дальше. По пути мнѣ попался фургонъ Краснаго Креста и группа верховыхъ, спѣшившихъ къ мѣсту происшествія.
Старое кладбище, гдѣ подъ сѣнью изъ и вязовъ покоились былые правители края, переименованное предпріимчивымъ грекомъ въ "городской садъ", было полно оживленія. Толпа военныхъ въ мундирахъ, кителяхъ, рубахахъ "хаки", въ папахахъ и фуражкахъ съ веселымъ говоромъ двигалась по недавно проложеннымъ дорожкамъ. Отдѣльныя группы занимали столики, раскиданные по саду около надгробныхъ плитъ съ еще сохранившимися іероглифами. Въ ярко освѣщенномъ буфетѣ слышалась перебранка. Наскоро сколоченный изъ досокъ кегельбанъ грохоталъ шарами. У самаго основанія древней корейской башни Байтасы, въ полузакрытомъ павильонѣ шло представленіе кинематографа. Тутъ собрались многіе представители "штабной аристократіи" и проститутки -- англичанки, американки,-- цѣлой стаей слетѣвшіяся со всѣхъ сторонъ на театръ войны. Въ репертуарѣ кинематографа преобладали игривыя картины, изъ которыхъ наиболѣе безстыдныя вызывали одобрительное ржаніе кавалеровъ и визгливый смѣхъ дамъ. Многія изъ этихъ "дамъ", въ претенціозныхъ шляпахъ и крикливыхъ платьяхъ, сидѣли въ бесѣдкахъ и пили шампанское, окруженныя всевозможными адьютантами, ординарцами и "состоящими" при чемъ-либо офицерами.
Дамы надтреснутыми, осипшими отъ пьянства голосами, на коверканномъ русскомъ языкѣ хвастливо повѣствовали о своихъ прежнихъ побѣдахъ и похожденіяхъ. Кавалеры щеголяли знаніемъ французскихъ фразъ, дешевымъ остроуміемъ и сальными анекдотами.
Было шумно, весело и пьяно.
А когда заигралъ оркестръ и понеслись мягкіе звуки "Гейши", подхваченные нѣсколькими голосами,-- старое кладбище превратилось въ увеселительный садъ провинціальнаго русскаго города въ мирное время. Только башня Байтасы, съ изваяніями боговъ въ глубокихъ нишахъ, мрачно поднимаясь надъ кладбищемъ, нарушала мирную картину разгула и стремилась въ высь, гдѣ лунный отблескъ нѣжно ласкалъ позолоченный шаръ, вѣнчавшій вершину этой древней и величавой гробницы.
Я съ трудомъ разыскалъ маленькій столикъ, на которымъ уже сидѣли два офицера, но оставалось еще одно мѣсто. Одинъ изъ офицеровъ былъ стрѣлковый капитанъ съ длинными сѣдыми усами; другой -- подполковникъ, тоже стрѣлокъ, толстый, обргозгшій. Оба они были навеселѣ. Капитанъ говорилъ, жестикулировалъ и горячился, а подполковникъ слушалъ, молча кивалъ головой и прихлебывалъ красное вино.
Впереди, въ трехъ шагахъ, нѣсколько маленькихъ столиковъ было составлено въ одинъ длинный столъ; за нимъ сидѣла многочисленная компанія съ пожилымъ, краснымъ какъ ракъ, гвардейскимъ полковникомъ барономъ Габеномъ во главѣ. Столъ этотъ, накрывавшійся ежедневно, былъ извѣстенъ подъ именемъ "мертвецкаго", а члены компаніи назывались "покойниками", ибо почти каждодневно напивались "до положенія ризъ".
-- И вотъ... одиннадцатый годъ -- и никакого движенія! -- говорилъ капитанъ подполковнику.
-- Все капитанъ! Понимаешь? -- вѣчный капитанъ! Кремневъ, Засѣкинъ, ты самъ -- давно подполковники, баталіонами командуете... да! А я -- капитанъ! Смотри -- вѣдь я скоро старикъ, сѣдой усъ... а хочешь знать, почему? хочешь?..-- Потому что я -- полякъ! Да! Только потому...
-- Ну что-жъ, Витька... что-жъ дѣлать...
-- Га! Чортъ забери! Полякъ!.. Да, я полякъ! -- капитанъ еще больше воодушевился и стукнулъ кулакомъ по столу.
-- И я докажу это! Насъ, поляковъ, первыхъ собрали отовсюду и двинули впередъ... Въ первую голову... Я это хорошо понимаю: пушечное мясо и высшія соображенія! Да! Но мы покажемъ, что мы съ честью носимъ мундиръ! Ты... ты помнишь моего Стася?...
-- М-м... да-да, Стася?.. помню!..
-- Такъ онъ меня провожалъ до Харбина, и я на прощанье ему сказалъ: помни, Стасикъ, мои слова... говорю: люби мать, люби родной языкъ и свою вѣру! А я пойду умирать! И умру, чортъ возьми! И Стась мой тоже умретъ, если надо будетъ! Да! Но... все-таки, чортъ возьми, я полякъ! Га! Я знаю, что они думаютъ о насъ! Знаю! Измѣнниками считаютъ! А вся эта сволочь... эти дармоѣды, подлипалы и гвардейскіе франты...
-- Витька!.. Замолчи, я тебѣ говорю... что-жъ дѣлать... Давай выпьемъ!
-- Выпьемъ!
За "мертвецкимъ" столомъ громче всѣхъ ораторствовалъ полковникъ генеральнаго штаба Налимовъ, знаменитый, уже сильно пожившій "левъ", спортсменъ и знатокъ женщинъ.
-- Вздогъ и чепуха! Вы всѣ ничего не знаете! Японцы! Что такое японцы? Выскочки и больше ничего! Одно хогошее сгаженіе, и finita la comedia! Я пгобылъ два года въ Сасебо! Зато японки?! Паслюшьте, багонъ! Я вамъ гаскажю замѣчательную авантюгу съ японкой!
Въ эту минуту къ столу подошелъ свѣтлѣйшій князь Тринкензейнъ.
-- Господа! Сногсшибательная новость! Но сперва -- шампанскаго! Надо достойнымъ, чортъ возьми, образомъ помянуть покойника. Бой! Чеоэкъ! Пст!..
Появилось шампанское, хлопнула пробка, и свѣтлѣйшій началъ разсказывать. Оркестръ заглушалъ его слова, и только одобрительный хохотъ компаніи доказывалъ, что его слушали со вниманіемъ.
-- Глупая привычка умирать такимъ образомъ!-- "съострилъ" кто-то и расхохотался.
-- Но Молли? Молли? Чортъ возьми! Это любопытно!
-- Князь! Почему вы ее не притащили сюда?
Когда оркестръ умолкъ, захмѣлѣвшая компанія потребовала къ себѣ капельмейстера.
Ему предложили шампанское, которое онъ, подобострастно чокнувшись со всѣми, выпилъ.
-- Паслюшьте,-- обратился къ нему Налимовъ,-- вы знаете этотъ магшъ: тгам-ттам-та-га-га-га-гамъ! тгамъ!..
-- Это... это маршъ Дювернуа, господинъ полковникъ.
-- Вотъ именно, Дювегнуа! Такъ вы пажалста сыгтайте его намъ...
-- Но это похоронный маршъ...
-- Да-да! Похогонный магшъ! Вотъ именно... пажалста!
-- Не могу, виноватъ! Похоронный маршъ... неудобно-съ.
-- Что? что такое? Когда я тгебую, значитъ -- удобно! Багонъ! Скажите ему пажалста!
-- Я съ нимъ поговорю! -- вмѣшался свѣтлѣйшій князь. -- Послушайте вы, господинъ капельдуткинъ! Потрудитесь немедленно сыграть похоронный маршъ! Поняли?..
-- Но, князь...
-- Молчать! Я вамъ не "князь", а "ваша свѣтлость"! Поняли? А если нѣтъ, такъ убирайтесь ко всѣмъ чертямъ! Я самъ буду дирижировать!
Капельмейстеръ растерянно оглянулъ всю компанію и, неловко откозырявъ, отошелъ.
-- Чеоэкъ! Бой! Двѣ бутылки водки и порцію шашлыку -- въ оркестръ! Живо!
"Свѣтлѣйшій" всталъ и, въ сопровожденіи казачьяго офицера, у котораго на элегантномъ мундирѣ красовался значокъ пажескаго корпуса, направился къ оркестру.
Вскорѣ у стола снова появился капельмейстеръ.
-- Господинъ полковникъ,-- обратился онъ къ барону Габену,-- будьте столь великодушны... войдите въ мое положеніе! Я человѣкъ маленькій... у меня семья и дѣти... вѣдь можетъ случиться...
-- Паслюшьте, мой дгугъ! Я вамъ сегьезно совѣтую... уходите вы изъ сада!
-- Убирайтесь вы къ...-- прибавилъ кто-то изъ компаніи.
Баронъ только махнулъ рукой.
Капельмейстеръ исчезъ, а нѣсколько времени спустя раздались звуки похороннаго марша.
Я расплатился и пошелъ къ выходу. Не успѣлъ я дойти до калитки, какъ позади меня послышались крики: маршъ замолкъ, а въ саду происходилъ скандалъ, и изъ общаго гама выдѣлялся голосъ Тринкензейна: "Молчать! Я вамъ не князь! Я свѣтлѣйшій!"
Гулявшіе по дорожкамъ офицеры, чиновники полевого телеграфа, проститутки -- всѣ спѣшили къ мѣсту скандала.
Я медленно брелъ домой по русскому поселку. Убогіе номера наскоро сколоченныхъ гостинницъ были переполнены проститутками, и самыя гостинницы превратились въ публичные дома съ ресторанами.
Съ трудомъ, послѣ долгихъ исканій, я нашелъ свободную комнатку въ "кавказской столовой", посѣщаемой преимущественно солдатами, мелкими подрядчиками и всевозможными темными личностями кавказскаго типа. Эти господа, обвѣшанные оружіемъ, съ воинственнымъ видомъ называли себя добровольцами, но, въ ожиданіи предстоящихъ подвиговъ, занимались перепродажей лошадей, сводничествомъ, мелкими поставками, содержали игорные притоны и исполняли какія-то таинственныя порученія главнаго поставщика мяса въ армію, знаменитаго авантюриста Громилова.
Миновавъ шумные и переполненные народомъ гостинницы и рестораны, бросавшіе на темную улицу яркія полосы свѣта, я дошелъ до конца улицы и постучалъ въ запертыя двери столовой.
Въ это время я услышалъ странные звуки: они раздавались со стороны китайскаго города и медленно приближались. Казалось, на десяткахъ барабановъ выколачивали мѣрную, неторопливую дробь. Это былъ сплошной, безпрерывный рокотъ, въ которомъ чуялось что-то мрачное и тревожное
Словно шествіе на казнь! -- подумалъ я невольно, и мнѣ вдругъ стало жутко.
Странный рокотъ медленно приближался, и вмѣстѣ съ нимъ стали выдѣляться новые, протяжные и неясные звуки.
Хозяинъ столовой, старый грузинъ, открылъ дверь, выглянулъ на улицу и тоже сталъ прислушиваться.
Я прошелъ немного впередъ и остановился.
Изъ полумрака, въ которомъ какъ бы таялъ прозрачною дымкою лунный свѣтъ, медленно выдвигалось длинное, казавшееся безконечнымъ, шествіе. Съ глухимъ рокотомъ катились десятки двуколокъ. Тащившіе ихъ лошади и мулы едва передвигали ногя, а двуколки уныло и однообразно громыхали тяжелыми колесами по твердой дорогѣ. Темные силуэты неподвижныхъ возницъ казались безжизненными куклами. Гдѣ-то изъ темной глубины двуколки несся жалобный, высокій вначалѣ и понижавшійся къ концу, протяжный, постоянно повторявшійся звукъ "а-а!!"
Во главѣ шествія медленно двигался всадникъ на бѣлой лошади. Высокая, тонкая фигура, съ приподнятыми плечами, равномѣрно покачивалась взадъ и впередъ, протянутыя руки неподвижно покоились на гривѣ лошади. Голова всадника, забинтованная словно бѣлый шаръ, съ отверстіемъ для рта, наклонялась вмѣстѣ съ туловищемъ, и было что-то трагическое въ этомъ мѣрномъ покачиваніи и во всей этой высокой фигурѣ съ бѣлымъ шаромъ на плечахъ, казавшейся воплощеніемъ ужаса, страшнымъ предводителемъ медленнаго, неумолимо-рокочущаго шествія.
Грохотъ смолкъ; шествіе остановилось.
Жалобный стонъ звучалъ теперь еще явственнѣе и какъ будто плылъ въ ночномъ воздухѣ.
Я подошелъ къ одной изъ двуколокъ.
Въ ней смутно обрисовывались втиснутыя въ нее сѣроватыя фигуры, и что-то бѣлѣло. Пахло кровью и чѣмъ-то острымъ и кислымъ.
-- Что это? Откуда? -- спросилъ я у вознстцы.
Тотъ медленно повернулся ко мнѣ и отвѣтилъ усталымъ, равнодушнымъ голосомъ:
-- Тиринченскіе.
-- Много?
-- Мно-ога: двуколокъ коло сотни.
Помолчавъ, солдатъ самъ заговорилъ:
-- А что, вашбродіе... нѣтъ-ли табачку у вашей милости -- смерть курить охота!
Я далъ ему папиросъ. Онъ закурилъ и замѣтно пріободрился.
-- Во спасибо! А то просто... Господи! Пустое дѣло -- десять сутокъ полземъ! Скрозь перявалы да кручи, чтобъ имъ... Кольки ихъ дорогой перемерло! И сейчасъ у меня одинъ, надо быть, померъ. Все воды просилъ,-- пить ему, вишь, хотѣлось. А гдѣ ей взять, той воды, коли нѣту? А какъ къ Ляваяну стали подходить, не сталъ просить, притихъ совсѣмъ... не иначе -- померъ. Хошь-бы до мѣста какого дойти! Сказывали, быдто до самаго Мукдина идти будемъ... Этакимъ манеромъ всѣ перемруть!
Звякнули переднія двуколки, шествіе снова тронулось и зарокотало, и всадникъ съ бѣлымъ шаромъ на плечахъ опять мѣрно закачался взадъ и впередъ на бѣломъ конѣ.
Долго, въ тяжеломъ раздумьѣ, смотрѣлъ я вслѣдъ удалявшемуся шествію и прислушивался къ постепенно замиравшему рокоту, и еще долго чудилась мнѣ озаренная луннымъ свѣтомъ высокая черная фигура, съ бѣлымъ шаромъ вмѣсто головы, на бѣломъ, величаво-медленно выступавшемъ конѣ...
Это были первыя, встрѣченныя мною жертвы, это было первое, пахнувшее на меня дыханіе войны.
Вдругъ ночная тишина всколыхнулась отъ рѣзкаго дребезжащаго звука.
Со стороны стараго кладбища подъ Байтасы донесся зажигательный, задорный мотивъ мазурки изъ "Жизни за Царя".
Я бросился домой и заперся въ своей конурѣ. Во мнѣ бушевала кровь, горѣло лицо, и въ груди становилось тѣсно и душно.
Въ хозяйскомъ помѣщеніи позвякивала мѣдь, и отъ поры до времени пощелкивали счеты.
Изъ-за тонкой досчатой перегородки слышался сдавленный шопотъ, полупьяный смѣхъ и визгъ женщины. Зазвенѣлъ опрокинутый стаканъ, скрипнула кровать...
Долго не спалъ я въ эту ночь, сидѣлъ въ темнотѣ и сжигалъ папиросу за папиросой. Я испытывалъ новыя, невѣдомыя дотолѣ ощущенія, въ головѣ бродили и вертѣлись никогда не приходившія мысли, и въ воображеніи мелькали новые образы.
И не разъ мнѣ хотѣлось выбѣжать вонъ и крикнуть громко, во весь голосъ: "слушайте! Да что же это такое?!"
И когда, задыхаясь отъ волненія, я вскочилъ и распахнулъ окно,-- и въ фанзѣ, и на улицѣ было мертвенно тихо. Изрѣдка долетали только бархатистые перекаты трубы и серебристая трель корнетъ-а-пистона. Въ окно глядѣла молчаливая и влажная южная ночь, глядѣла загадочно и тревожно.