Какъ мимолетная греза, промелькнула короткая весна юга, полная красокъ, аромата и нѣги.
Настали лѣтніе дни -- ослѣпительно солнечные и знойные. Задулъ съ юга тайфунъ, и отъ его горячаго дыханія замирала жизнь и изнемогали люди. Громадная площадь, гдѣ раскинулась главная квартира, казалась пустыней, и по ней кружились, вздымаясь кверху и застилая солнце, цѣлыя тучи желтоватой пыли.
Подходили воинскіе поѣзда, переполненные живымъ грузомъ. Солдаты вылѣзали изъ тѣсныхъ и душныхъ клѣтокъ, навьючивали на себя аммуницію, мѣшки и сумки и затѣмъ куда-то уходили и исчезали въ желтомъ ураганѣ.
Когда же наступалъ вечеръ, ласкавшій свѣжестью и влагой, снова воскресала жизнь, закипала дѣятельность, и со всѣхъ сторонъ выползали люди. Въ походныхъ и полевыхъ канцеляріяхъ и угіравленіяхъ, на телеграфѣ, на станціи, въ ресторанахъ -- повсюду зажигались огни, а на старомъ кладбищѣ вокругъ Байтасы снова гремѣлъ оркестръ.
Прибытіе раненыхъ изъ-подъ Тюренчена и разсказы участниковъ этого перваго сухопутнаго сраженія какъ будто смутили нѣсколько обитателей главной квартиры. Кровь, изуродованные люди, нѣсколько труповъ служили иллюстраціей къ разсказамъ и произвели угнетающее впечатлѣніе. Даже завсегдатаи "мертвецкаго стола" и толстой американки миссъ Ноодъ, водворившейся въ главной квартирѣ съ двумя "племянницами" -- и тѣ, казалось, немного притихли. Но это не долго продолжалось. Скоро была найдена необходимая въ такихъ случаяхъ формула для перехода "къ очереднымъ дѣламъ". Всѣ согласились, что Тюренченскій бой -- катастрофа, несчастная случайность, отъ которой никто въ мірѣ не обезпеченъ, и она еще ничего не доказываетъ. И такъ какъ эта "истина" никого ни къ чему не обязывала, то скоро жизнь въ главной квартирѣ потекла по прежнему руслу. Къ тому же среди прибывшихъ въ армію почетныхъ гостей находилось одно очень высокопоставленное лицо съ соотвѣтствующею свитою, бывшее поводомъ для всевозможныхъ развлеченій, которыя потомъ служили темою для досужихъ разговоровъ. Происходили грандіозные кутежи, на которыхъ, дѣйствительно, "рѣкой лилось" шампанское, а участники этихъ попоекъ соперничали по части "вмѣстимости"... Устраивались оргіи, извѣстныя подъ именемъ "аѳинскихъ вечеровъ", съ участіемъ американокъ и соотечественницъ, пріѣхавшихъ "искать счастья" подъ цѣломудреннымъ видомъ сестеръ милосердія... Иногда эти оргіи оканчивались не совсѣмъ "благополучно", и тогда ходили толки о пощечинахъ, о нелѣпыхъ выстрѣлахъ... Все это считалось въ порядкѣ вещей и никого особенно не интересовало.
-- Гдѣ же и пожить, чортъ возьми, какъ не на войнѣ! -- восклицали многіе и жили "во всю". Въ буфетахъ и кабакахъ были громадные запасы всевозможныхъ напитковъ; съ сѣвера прибылъ вагонъ со льдомъ. Ящики съ шампанскимъ доставлялись явно и тайно со всѣхъ сторонъ -- въ боевыхъ транспортахъ, съ грузомъ Краснаго Креста, на паровозахъ... Какъ было не "жить во всю"? Деньги,-- а ихъ было не мало у большинства и очень много у нѣкоторыхъ,-- потеряли половину своей цѣнности... Онѣ легко доставались, такъ же легко тратились и переходили изъ рукъ въ руки, совершая большое путешествіе, и, въ концѣ концовъ, попадали въ карманы жадныхъ грековъ, и заносились на текущіе счета миссъ Ноодъ и ея "племянницъ" въ мѣстномъ отдѣленіи китайскаго банка.
Наконецъ, при главной квартирѣ находилось не мало иностранцевъ -- французскихъ, нѣмецкихъ, англійскихъ и американскихъ офицеровъ, передъ которыми надо было показать въ натуральную величину всю "широкую русскую натуру".
И ее показывали почти каждый день.
Господа иностранцы пили очень мало въ такихъ случаяхъ и больше приглядывались и прислушивалясь... Но зато они такъ широко улыбались, такъ охотно и мило чокались, говорили такія пріятныя слова, что широкія русскія натуры умилялись иногда до слезъ, и тогда произносились тосты "во славу русскаго оружія", патріотическія рѣчи, чередовавшіяся съ напѣваніемъ гимновъ всѣхъ національностей, всѣ оказывались давними и искренними друзьями, а японцы -- единственнымъ общимъ врагомъ, и никто уже не сомнѣвался, что этотъ дерзкій врагъ будетъ разбитъ на голову и уничтоженъ.
Такъ проходиля дни, и каждый день казался веселымъ праздникомъ. Только въ маленькихъ сѣрыхъ домикахъ, гдѣ помѣщались всѣ отдѣлы главной квартиры, гдѣ былъ главный двигатель огромнаго и сложнаго механизма дѣйствующей арміи, мелькали серьезныя лица съ выраженіемъ скрытой тайны и всевѣдѣнія, щелкали ремингтоны, изготовлявшіе донесенія въ Россію, и копошились десятки ворчливыхъ, откормленныхъ писарей среди великаго множества отношеній, рапортовъ, циркуляровъ, запросовъ и прочихъ элементовъ бумажнаго производства. Этотъ громадный храмъ канцелярщины, казалось, былъ совершенно отрѣзанъ отъ окружающей живой дѣйствительности; въ немъ царили особые обычаи, своеобразные законы мышленія и логики, въ немъ съ явнымъ недовѣріемъ и подозрѣніемъ относились ко всякому пришельцу, который, перешагнувъ порогъ храма, сразу терялся, утрачивалъ даръ живого слова и ясность мысли, обезличивался и превращался въ невѣжду.
Между тѣмъ съ юга приходили тревожныя вѣсти.
Бой подъ Тюренченомъ упрочилъ положеніе непріятеля на рѣкѣ Ялу и открылъ ему путь для наступленія къ Ляояну.
Однажды поѣздъ, отправившійся изъ Ляояна на югъ, вернулся обратно: сообщеніе съ Артуромъ было прервано, а спустя два дня пришло извѣстіе, что подъ Пуландяномъ японцы взорвали мостъ.
Прошло недѣли двѣ, и новыя вѣсти всколыхнули главную квартиру: распространился слухъ, что непріятельская кавалерія показалась уже подъ Вафандяномъ, и что у Киньчжоу идетъ бой.
Желѣзнодорожная станція Ляояна съ утра до вечера была запружена военнымъ людомъ. Всѣ стекались сюда, чтобы узнать поскорѣе новости, подѣлиться мыслями и провѣрить слухи. Въ станціонномъ буфетѣ засѣдали присяжные ораторы и авторитеты,-- баронъ Габенъ и Налимовъ со своими пріятелями,-- и обсуждали событія. Когда стало извѣстно, что Киньчжоускія позиціи заняты японцами, а мы понесли большія потери, баронъ Габенъ успокаивалъ встревоженную молодежь.
-- Ахъ, Dummheiten! Пустяки! Повѣрьте мнѣ, господа! Во всѣхъ войнахъ мы, русскіе, всегда проигрывали вначалѣ. А потомъ -- мы побѣждали! Такъ будетъ и теперь. И это очень хорошо. Сначала пораженіе, а подъ конецъ полная побѣда. Это произведетъ болѣе сильное впечатлѣніе на Европу!
-- Пажалста, не нужно тогопиться и гогячиться!-- резонерствовалъ въ то же время Налимовъ.-- А, главное, не газсуждать! Вы, господа стгоевые офицегы, дѣлайте -- что вамъ пгикажутъ. Думать -- это не ваше дѣло! У насъ есть генегальный штабъ -- пгедоставьте это ему! Онъ лучше васъ знаетъ, что и какъ и когда нужно дѣлать! Мы -- офицегы генегальнаго штаба -- голова, ву компгенэ? а вы наши гуки и ноги! Неспа? Вотъ и багонъ тоже говогитъ...
Слушавшіе -- въ большинствѣ случаевъ соглашались и подобострастно чокались съ полковникомъ и барономъ. Только изрѣдка какой-нибудь неказистый на видъ, отощалый и запыленный офицеръ, прибывшій съ бивака, выразительно сплевывалъ, подымался съ мѣста и съ хмурымъ лицомъ отходилъ подальше.
Кавалерійское дѣло подъ Вафангоо сильно подняло общее настроеніе.
Вмѣстѣ съ Агѣевымъ я забрелъ какъ-то на станцію и засталъ картину всеобщаго ликованія. Всѣ столы были заняты, и участники дѣла, окруженные многочисленными слушателями, пили вино и съ сіяющими лицами разсказывали подробности.
-- Нашей команды охотникъ,-- разсказывалъ бородатый поручикъ съ повязкой на лбу:-- понимаете, сцѣпился съ японскимъ офицерикомъ! Въ это время его прикладомъ по плечу хватили, шашку выронилъ, зашатался и изъ сѣдла вонъ! А только и японца за собой потащилъ, уцѣпился одпой рукой прямо за глотку... Давай это они по землѣ кататься! Охотникъ-то обезоруженъ, винтовку давно потерялъ, а японецъ все изъ револьвера въ него пытается! Вдругъ, понимаете, охотникъ изловчился, схватилъ у япоши шашку, вытащилъ изъ ноженъ, да этой шашкой и давай чесать! Это, я вамъ доложу, номеръ былъ! Такъ и зачесалъ прямо въ бифштексъ! Да!
Маленькій, бѣлокурый корнетъ съ самодовольнымъ видомъ показывалъ товарищамъ японскій офицерскій плащъ съ капюшономъ и фуражку съ галунами.
-- И какъ онъ это ловко выскользнулъ... и, чортъ его знаетъ, только одинъ плащъ въ рукахъ остался, а потомъ фуражку потерялъ!
-- Что-жъ ты ему пулю въ лопатки не всадилъ?
-- А чортъ съ нимъ! Главное, плащъ-то какой, господа! А? Превосходная матерія!
Изрядно выпившій, угрюмый капитанъ, съ разорваннымъ воротомъ грязной сѣрой рубахи, дико вращалъ глазами и постукивалъ кулакомъ по столу.
-- Добивать! Обязательно добивать! Не оставлять ни одного раненаго! Живучи, какъ дьяволы! Р-разъ я его рубанулъ здорово -- свалился! Оглядываюсь -- поднимается! Обернулся -- р-разъ его по головѣ! Разсѣкъ всю рожу, самъ видѣлъ! Отбѣжалъ шаговъ шесть, вижу: сидитъ, сукинъ сынъ, и изъ кобуры револьверъ вынимаетъ! Я -- опять назадъ! Съ лица у него кровь хлещетъ, а онъ давай на меня револьверъ наводить! Размахнулся это я, да изо всей мочи и воткнулъ ему въ брюхо шашку, по самую рукоять! Вонъ -- темлякъ весь въ крови! Шипитъ, подлецъ! Тряхнулъ его шашкой раза два, ковырнулъ -- тогда только бѣлки показалъ! И вѣдь этакая вотъ обезьяна, отъ земли не видать! Живучи, дьяволы!
-- Ну, что? Я говогилъ?! -- торжественно ораторствовалъ Налимовъ, поднявъ кверху указательный палецъ.-- Тепегъ мы будемъ иггать пегвуго скгипку! Какіе молодцы! А? Что? Понимаете! Одинъ казакъ, я забылъ его фамилію, насадилъ на свою пику четыгехъ японцевъ за одинъ газъ! А? каково? Мы покажемъ Евгопѣ, какъ надо воевать!
Со станціи Агѣевъ потащилъ меня на почту. Онъ ежедневно приходилъ справляться относительно писемъ. Я остался ждать его на улицѣ. Передъ почтой происходила настоящая толчея: десятка полтора китайцевъ спѣшно рыли землю для закладки фундамента подъ будущій домъ; пріѣзжали и отъѣзжали вѣстовые, казаки летучей полевой почты, нагруженные корреспонденціей; оживленно галдѣли худощавые, коричневые отъ солнца, дженерикши -- эти "двуногія животныя" на которыхъ такъ любятъ "кататься" пріѣзжіе европейцы. Нестроевые солдаты, прикомандированные къ почтѣ, развѣшивали на протянутыхъ веревкахъ выстиранное бѣлье. У самаго входа костлявая англичанка съ подведенными глазами, одѣтая по модной картинкѣ, съ брезгливымъ видомъ оглядывала запыленнаго съ головы до ногъ сапернаго офицера, который немилосердно коверкалъ нѣмецкія и французскія слова и на такомъ необычайномъ языкѣ пытался убѣдить англичанку пріѣхать на бивакъ саперовъ.
-- Ву компренэ? Эйне парти де плезиръ! Инсъ грюне! Оллъ райтъ? Ѣдемъ?
За угломъ старый китаецъ, сидя на корточкахъ, неторопливо перемывалъ посуду и во все горло тянулъ однообразную меланхолическую пѣсню.
Агѣевъ вышелъ съ письмомъ въ рукѣ, но на лицѣ было разочарованіе.
-- Вотъ нашелъ для васъ письмо, а мнѣ ничего нѣтъ! Странно!
Письмо было безъ марки, на конвертѣ красовалась печать N-скаго восточно-сибирскаго полка. На четвертушкѣ полкового бланка было набросано крупнымъ небрежнымъ почеркомъ: "Дорогой Ника! Случайно узналъ, что ты въ Ляоянѣ. Бросай это Эльдорадо и пріѣзжай ко мнѣ на позицію въ Гайджоо, если хочешь еще разъ увидать "Рафаэля съ Охты", нынѣ подпоручика! Нашъ полкъ первымъ пойдетъ въ дѣло. Прежде чѣмъ ухлопаютъ, успѣемъ съ тобой вспомнить старину. Пріѣзжай! Угощу тебя великолѣпнымъ морскимъ видомъ, а впрочемъ, найдется добрая чарка водки и кусокъ скверной колбасы. Жду! Твой Тима Сафоновъ".
Тима Сафоновъ! Я невольно улыбнулся, и въ памяти воскресъ яркій и жизнерадостный обликъ: всегда оживленный "Рафаэль съ Охты", красивый брюнетъ съ растрепанной гривой вьющихся волосъ, съ хорошей, свѣтлой улыбкой, горячій, порывистый юноша, неудачникъ въ искусствѣ, славный товарищъ и безпечный забулдыга...
Когда я сказалъ Агѣеву, что собираюсь уѣхать, онъ посмотрѣлъ на меня грустнымъ взглядомъ и тихо проговорилъ:
-- Ну, счастливаго пути! Конечно, и вамъ, и вашему школьному товарищу будетъ пріятно... А жаль все-таки... Я какъ-то привыкъ къ вамъ...
Въ эту минуту мнѣ вдругъ стало искренне жаль этого тихаго, всегда грустнаго капитана, снѣдаемаго мучительнымъ предчувствіемъ, любящаго жизнь, свою молодую жену и дочь "съ золотистыми волосенками"...
На слѣдующій день я отправился съ уходившимъ на югъ эшелономъ.
Передъ отходомъ поѣзда со мною столкнулся одинъ изъ военныхъ корреспондентовъ.
-- Уѣзжаете? На югъ? Хорошо дѣлаете! Я бы самъ удралъ отсюда -- не на югъ, а прямо къ чорту на кулички, на край свѣта!
-- Что это вы такъ? Цензура васъ доконала?
-- Цензура еще туда-сюда, а только просто стыдно за русскихъ людей становится! Помилуйте! Сегодня утромъ узнаю, что въ Харбинъ отправлены два офицера, которые умудрились продать изрядное количество пороху китайцамъ! И объ этой подлости знаютъ уже иностранцы, всѣ эти военные агенты и корреспонденты! Самъ отъ нихъ слышалъ и фамиліи офицеровъ, и вырученную сумму... Все вѣрно! Это такой позоръ, такой позоръ! А насъ, русскихъ корреспондентовъ, еще чуть не шпіонами считаютъ! Боятся пускать на позиціи, подъ стеклянымъ колпакомъ держатъ! О идіоты, идіоты! Не могу! Долженъ пойти и выпить водки!
Единственный классный вагонъ воинскаго поѣзда былъ занятъ начальникомъ эшелона, офицерами и желѣзнодорожными агентами. Здѣсь было нестерпимо душно. Едва только тронулся поѣздъ, какъ загремѣлъ сиплый басъ офицера, сидѣвшаго безъ мундира, въ разстегнутой ночной сорочкѣ. Распухшее, изрытое оспой лицо съ маленькими, свиными глазками, приплюснутый, широкій носъ, низкій лобъ, въ который треугольникомъ врѣзалась щетина жесткихъ волосъ, голая волосатая грудь и грязные и толстые, крючкообразные пальцы -- все это вмѣстѣ составляло обликъ чего-то несуразнаго и грубо-животнаго.-- Офицеръ обливался потомъ, пыхтѣлъ и пилъ теплую водку, распространявшую запахъ сивухи въ нагрѣтомъ и спертомъ воздухѣ. Ему помогалъ въ этомъ занятіи уже подвыпившій поручикъ въ затасканномъ, выцвѣтшемъ мундирѣ крѣпостного резеринаго батальона.
-- Плюньте! Слышите? Плюньте на этого вашего генерала и его протекцію! Поѣзжайте со мной! Я возьму васъ къ себѣ въ роту! И не будь я капитанъ Быковъ, если въ первомъ же дѣлѣ мы не расколошматимъ макаку!
-- Я... я на все готовъ... пошлите, куда угодно... къ японцамъ, хунхузамъ... ваше... здровье, каптанъ!..
Я вышелъ на площадку.
Двое солдатъ сидѣли, свѣсивъ ноги, и курили трубки.
Югъ сказывался почти съ каждой верстой.
Каменистыя высоты тѣснились все круче и круче и постепенно подступали къ полотну желѣзной дороги. Тамъ и сямъ мелькали деревушки, зеленыя ивовыя рощи надъ кладбищами, яркими пятнами выступали, словно узорчатые ковры, пестрыя полосы бѣлаго и краснаго мака, среди которыхъ часто синѣли согбенныя фигуры работавшихъ китайцевъ. Проплывали мимо обработанные кропотливымъ трудомъ, геометрически правильные, какъ на шахматной доскѣ, участки земли съ ярко-зеленой чумидзой, съ цѣлой сѣтью сверкавшихъ водою, какъ серебряныя нити, канавъ,-- красивые, какъ игрушка.
-- И сторона! -- презрительно замѣчалъ одинъ изъ солдатъ, вынимая изъ зубовъ трубку и сплевывая.
-- Извѣстно -- китаёзы! -- соглашался другой,-- Никакой понятіи! На эту бы землю да нашу пахоту дать -- вотъ!
-- Нда... Нашу пахоту -- это дѣло! Куды имъ, косоглазымъ!
-- Сказано -- азіяты! Темный народъ!
-- Сво-олачь!..
-- Вчерась ефлейторъ одному косоглазому саданулъ -- в-во! -- осклабясь, заговорилъ снова солдатъ, послѣ нѣкотораго молчанія.
-- Н-ну?! Здорова?
-- Хе-хе... Здо-орова! Загомонили робяты ханшину купить... ну китаезъ тутъ сичасъ, изъ рукава бутылку показываетъ. Ефлейторъ гритъ, "дотичена?" -- кольки стоить, значитъ? Ну, тотъ эта на пальцахъ показываетъ: дескать, тридцать копескъ! Ладно! Ханшинъ взяли, ефлейторъ полѣзъ эта въ карманъ, быдто за деньгамъ, пошарилъ и кричитъ косоглазому: "чена пропадила есть". Тотъ давай эта орать. А тутъ -- шасть! -- капитанъ Быковъ! -- что такое, гритъ, за безобразія? Китаёзъ ему толковать. Растолковалъ, сукинъ сынъ! -- гдѣ ханшинъ?-- кричитъ. Ну, робяты вынесли бутылку. Капитанъ ее отобралъ, да на косоглазаго-то и налѣзъ.
-- Н-ну?
-- Да! Какую ты имѣлъ, гритъ, праву солдатамъ ханшинъ продавать? Ефлейторъ Кузнеченковъ! Дай, гритъ, ему въ морду! Тотъ эта крякнулъ да и хлясть по зубамъ! Ажно треснуло! Тотъ какъ зареветъ! Два зуба выплевалъ, сукинъ сынъ! Что смѣху-то было...
-- Здорово! Такъ ханшинъ и отдали ему?
-- Зачѣмъ ему? Капитанъ себѣ взялъ, теперь въ вагонѣ распивать будетъ. Онъ у насъ дошлый.
-- Н-да-а!..
Собесѣдники замолчали и снова принялись за трубки.
-- Вы куда же, кавалеры, ѣдете?
Кавалеры окинули меня соннымъ взглядомъ и неохотно отвѣчали:
-- А хто ихъ знатъ! Сказывали, что на югъ!
-- Мы не строевой роты! -- не безъ достоинства добавилъ одинъ изъ нихъ.
Поѣздъ двигался медленно и цѣлыми часами стоялъ на станціяхъ.
Въ Айсяндзянѣ стало извѣстно, что японскія суда обстрѣливали ваканунѣ Ляодунское побережье, къ западу отъ Гайджоо.
Говорили, что на большой Ляоянской дорогѣ уже идетъ перестрѣлка съ развѣдочными отрядами непріятеля, который наступаетъ по Дагушанской и Фынхуанченской дорогамъ. Сообщалось, какъ достовѣрное извѣстіе, что русскіе этапы уже стали сниматься и и отходить къ центру.
По всему было видно, что долгій выжидательный періодъ и бездѣйствіе на сухопутномъ театрѣ войны приходятъ къ концу. Гроза надвигалась медленно, и въ воздухѣ чуялось ея приближеніе, и носилась смутная тревога.
На другой день, часа за два до заката солнца, мы прибыли, наконецъ, въ Гайджоо.
То, что я увидѣлъ здѣсь, рѣзко отличалось отъ знакомой картины Ляоянской жизни. Станція была почти пуста, на платформѣ встрѣчались только комендантъ, солдаты желѣзнодорожнаго батальона и постовые пограничной стражи, охранявшіе дорогу. Буфета здѣсь не было, и вся ставція имѣла угрюмо-дѣловитый видъ. По обѣимъ сторонамъ желѣзнодорожнаго полотна тянулись правильно расположенные биваки, среди которыхъ внушительно выдѣлялись разставленныя въ строгомъ порядкѣ орудія нолевой батареи. На самомъ краю биваковъ виднѣлись спѣшенные и выстроенные въ рядъ казаки съ обнаженными, сверкавшими въ воздухѣ шашками, упражнявшіеся въ боевыхъ пріемахъ рубки. Не было видно ни оживленныхъ группъ офицеровъ, ни шатающихся безъ дѣла солдатъ.
Со всѣхъ сторонъ тѣснились высоты, а у самой почти станціи подымалась въ высь огромная конусообразная сопка, закрывавшая видъ на море, влажное и освѣжающее дыханіе котораго смягчало духоту и палящій зной дня.
Я спросилъ у коменданта, гдѣ стоитъ стрѣлковый полкъ.
-- А вотъ видите -- фанза съ бѣлымъ флагомъ? Это и есть штабъ полка.
Фанза была недалеко отъ станціи, и я прошелъ къ ней, миновавъ молчаливый, какъ будто погрузившійся въ дремоту и безлюдный зарядный паркъ. Войдя во дворъ фанзы, я увидѣлъ вѣстового въ красной ситцевой рубахѣ съ засученными рукавами. Онъ былъ красенъ лицомъ, обливался потомъ и съ усердіемъ стиралъ, повидимому, офицерскую сорочку. Черезъ дворъ была протянута веревка, и на ней, вздуваясь подъ вѣтромъ, развѣвалось разнокалиберное и разноцвѣтное выстиранное бѣлье. Изъ-за угла доносился лязгъ металлическихъ тарелокъ, плескъ воды и чей-то теноръ, выводившій вполголоса пѣсню:
"Позднимъ, по-озднимъ вичиро-очкамъ
Я каро-овъ домой гнала-а!.."
-- Мнѣ бы поручика Сафонова повидать.
Вѣстовой обернулся, не оставляя стирки.
-- Сафонова? Не знаю я доподливно... Тямошкаа!-- зычно закричалъ онъ, поворачивая щетинистую крѣпкую голову въ другую сторону.-- А, Тимо-охъ!
Пѣсня оборвалась.
-- Го-го! -- откликнулся изъ-за угла теноръ.
-- Поручикъ Софоноу гдѣ? Тутъ къ нимъ прійшли.
-- Къ полковому пошли-и!
-- А вы заходьте у фанзу! Ихъ благородіе скоро воротются!
Вѣстовой снова нагнулся надъ деревянной чашкой, въ которой стиралъ, а теноръ опять затянулъ за угломъ:
"Я спуска-алась ручіе-ечкамъ,
Са зиле-онава лужка-а!.."
Въ фанзѣ я нашелъ двухъ офицеровъ. Одинъ -- тонкій и высокій, почти безусый, съ добрыми близорукими глазами и съ очками на носу, сидѣлъ, скрючившись на походномъ "гинтерѣ" {Гинтеръ -- складная кровать съ чемоданомъ.}, и старательно примѣрялъ заплату къ большой прорѣхѣ, красовавшейся на потертой курткѣ. Другой, коренастый крѣпышъ съ лихо закрученными усами, въ кожаныхъ шароварахъ и такой же курткѣ, расхаживалъ изъ угла въ уголъ и о чемъ-то съ жаромъ говорилъ.
Я объяснилъ цѣль своего прихода и назвалъ себя.
-- Кранцъ...-- сконфуженно отрекомендовался первый изъ офицеровъ.
-- Завадскій! Очень пріятно. Садитесь вотъ сгода. Чаю хотите? А можетъ быть, "вудечки" позволите? -- говорилъ другой,-- безъ церемоніи!
Отъ водки я отказался.
-- Терещукъ! Гони чаю! Живо! -- крикнулъ Завадскій въ открытую дверь фанзы.-- А Сафоновъ говорилъ намъ, что вы пріѣдете! Онъ васъ ждалъ. Ну вотъ и "досконале"! Намъ веселѣе, а то просто осатанѣть можно! Вы не повѣрите! Просто у насъ какія-то арестантскія роты!
-- Вретъ онъ все. Вы его не слушайте,-- добродушно улыбаясь, замѣтилъ Кранцъ и сталъ пришивать заплату.
-- Вотъ тоже -- вретъ! Да вы посудите сами, развѣ это похоже на что-нибудь? -- горячился Завадскій и опять съ ожесточеніемъ заходилъ изъ угла въ уголъ, побрякивая выгнутой "турецкой" шашкой, сверкавшей роскошной серебряной отдѣлкой.-- Помилуйте! Я прискакалъ сюда изъ-подъ самой Варшавы, съ другого краю свѣта, добровольцемъ, бросилъ семью, службу, а меня на веревочкѣ держатъ, какимъ-то чиновникомъ особыхъ порученій. Я сражаться пріѣхалъ, драться съ японцами, думалъ о развѣдкахъ, наѣздахъ, у меня одинъ конь чего стоитъ! А они, вообразите,-- посылаютъ меня конвоировать быковъ да коровъ! Въ обозъ въ пастухи откомандировали! Развѣжъ это не свинство?
-- Хорошо, но вѣдь нужны же офицеры и въ обозѣ?
-- Нужны... обязательно, но пусть тогда и назначаютъ, кого слѣдуетъ! Мало у насъ такихъ пентюховъ, которые рады удрать изъ строя? Вонъ въ пятой ротѣ Онупріенко! Ни одной ночи не спитъ, все молится, чтобы нашъ полкъ не послали въ дѣло. Ей-Богу! Вотъ этакую, съ позволенія сказать, ну и назначайте въ скотогоны, въ обозъ! Нѣтъ, не я буду, если не попаду въ отрядъ Мадритова или Мищенки! Быть въ пастухахъ -- не желаю!
Скоро появился чай въ большомъ жестяномъ чайникѣ и сахаръ въ холщевомъ мѣшечкѣ.
-- Ничего, погодите, скоро и насъ двинутъ въ дѣло,-- говорилъ подсѣвшій къ столику Кранцъ, добродушно поглядывая поверхъ очковъ то на меня, то на Завадскаго.-- Не сегодня-завтра японцы нагрянутъ!
-- Охъ, ужъ скорѣй бы они нагрянули! -- вырвалось у Завадскаго. -- Ну, скажите, что дѣлается въ Ляоянѣ?
Не успѣлъ я отвѣтить, какъ послышались быстрые, твердые шаги, и раздался звонкій, радостный окликъ:
-- Ника! Вотъ молодчина! Прикатилъ! Здорово, друже!
Передо мною стоялъ Тима Сафоновъ, возмужавшій, обросшій бородой, но такой же подвижной и жизнерадостный, съ тѣмъ же искрящимся взглядомъ, съ той же славной улыбкой. На немъ была сильно затасканная походная форма съ почернѣвшими и измятыми погонами, дешевые сапоги солдатскаго образца, сплющенная и сдвинутая на затылокъ фуражка, изъ-подъ которой выбивались непокорныя пряди вьющихся волосъ. Потное, разгоряченное лицо и одежда были густо покрыты пылью.
-- Какой изъ тебя... бравый офицеръ вышелъ! -- невольно вырвалось у меня.
-- Ну? Ха-ха-ха! -- засмѣялся Тима, сверкнувъ зубами.-- Офицеръ! Да, братъ! А помнишь, Ника, академію? Нашу мансарду на 13-й линіи у рыжей чухонки? Позорное изгнаніе за неплатежъ и переселеніе народовъ?
-- И твой этюдъ натурщика Алексѣя съ вывороченнымъ бокомъ!
-- Еще бы! За него меня Подозеровъ "сапожникомъ" обозвалъ. А я-то какъ огорченъ былъ, чуть не стрѣляться хотѣлъ! Да, братъ, было время... искусство, богемская жизнь, а теперь -- ряды вздвой! Равненіе направо! Смир-рна-а! Такъ-то, Ника, жизнь колесомъ идетъ!
Напившись чаю, мы отправились на сопку.
-- Вотъ видишь ли,-- говорилъ дорогой Сафоновъ:-- маялся я все это время, служилъ около года, да все это не то! Объ искусствѣ и думать бросилъ. Гдѣ ужъ тамъ! Самъ понялъ, что не для меня эта штука писана. Таланта крупнаго нѣтъ, а быть горе-художникомъ и рисовать картинки для журналовъ и самолюбіе не позволяло, да и отъ другихъ хлѣба отнимать не годилось... Словомъ сказать -- кисъ я и небо коптилъ. Куда ни глянешь, все какое-то нудное, вялое, всѣ словно подъ ярмомъ ходятъ и подневольную работу работаютъ. Сѣрая гладь какая-то, словно голое деревенское поле въ дождливую осень... Ну, попивать началъ, въ грязныхъ кабакахъ съ первымъ встрѣчнымъ "душу отводилъ..." громкія слова говорилъ... вообще, какъ водится! И не знаю, чѣмъ бы кончилъ я свое шатанье, кабы не призывъ. Да! Ну, думаю, теперь поневолѣ за дѣло возьмусь... Взялся! Пробылъ вольноопредѣляющимся, сдалъ экзамены, словомъ, все, какъ слѣдуетъ,продѣлалъ и вышелъ офицеромъ. Да-съ! Законопатили меня въ паршивый уѣздный городишко въ Ковенской губерніи, и началась, братъ, тутъ уже настоящая каторга! Водка да карты, дѣвки да карты, караульная служба и кутежи въ собраніи; словомъ, понялъ, что летъ я въ гробъ и сгнію въ этомъ гробу до полнаго истлѣнія, какъ гніютъ и сгнили тысячи мнѣ подобныхъ! Возненавидѣлъ я всякаго свободнаго человѣка, всякаго не военнаго, "шпака"! Ненавидѣлъ, плевалъ на "шпаковъ" и втайнѣ завидовалъ имъ... А главное, понялъ я тогда то, чего прежде не понималъ, когда самъ "вольнымъ" былъ. Понялъ, что презираютъ военные "шпаковъ" часто не изъ тщеславія тамъ, что-ли, или дурацкаго самолюбія и гордости, а ненавидятъ ихъ, какъ ненавидитъ арестантъ свободнаго, или зараженный, больной человѣкъ -- здороваго! Многіе не понимаютъ этого. Ну, а я понялъ, когда на себѣ эту штуку раскусилъ!
Онъ смолкъ и остановился. Мы стояли у подошвы сопки.
-- А ну, Ника! -- рѣзко измѣнившимся, по-прежнему звонкимъ, бодрымъ голосомъ воскликнулъ Тима:-- скорымъ шагомъ маршъ! Въ аттаку! -- и почти бѣгомъ сталъ взбираться на сопку.
Подъемъ былъ довольно крутой, и я сразу же сильно отсталъ. Добравшись до середины скалы, я остановился перевести духъ и взглянулъ вверхъ. Тима, съ видомъ побѣдителя, махалъ мнѣ фуражкой, а вѣтеръ трепалъ во всѣ стороны его волосы.
Видъ, открывшійся съ вершины сопки, вознаградилъ меня за трудный подъемъ.
Все утопало въ золотисто-румяномъ сіяніи -- и берегъ съ каменистыми выступами и обрывами, и синяя прозрачная даль съ зубчатыми грядами горъ. Солнце уходило и, уходя, оно прильнуло къ морю послѣдними лучами, и море, казалось, изнемогало подъ этой прощальною жгучею лаской,-- оно слабо трепетало у берега, сверкая багрянцемъ, словно расплавленнымъ золотомъ, и какъ будто о чемъ-то томно и нѣжно шептало.
Сильный вѣтеръ -- могучее дыханіе широкаго простора -- несся съ моря, налеталъ на прибрежныя высоты, гдѣ предъ нимъ покорно гнулся кустарникъ, затѣмъ мчался дальше, кружился надъ бивакомъ, взметая пыль, и уносился въ ущелья горъ.
-- Что, братъ, хорошо? То-то же! А это вонъ видишь? -- Тима указалъ на темные силуэты, смутно выступавшіе на горизонтѣ.
-- Японскія суда?
-- Они самыя и есть, дорогіе гости! Ждемъ высадки! Вонъ на гребнѣ той горы, видишь, словно камни раскиданы? Это палатки N-скаго полка, а внизу драгуны... Да, тутъ, братъ, раздолье! Особенно -- ночью хорошо... лунной ночью. Выйдешь это изъ фанзы и пойдешь по полотну туда, на югъ... Тишина -- прямо святая! Горы эти самыя -- словно декорація, со всѣхъ сторонъ къ тебѣ черныя тѣни ползутъ, смотришь -- и видно тебѣ, и не видно въ то же время, все какъ будто дрожитъ въ полусвѣтѣ... Прислушиваешься, напрягаешь слухъ: тишина, и какъ бы что-то дѣлается въ этой тишинѣ. И начнетъ тебѣ мерещиться! Японскій разъѣздъ покажется впереди... Около моста словно шмыгаютъ тѣни... Голоса чудятся, лошадиный храпъ... На ближнюю гору взглянешь -- кажется тебѣ, что и тамъ шевелится что-то. Отъ холодка зазнобитъ, и жутко немного станетъ, и хорошо вмѣстѣ! Люблю я эти ночи здѣсь...
Онъ замолкъ. Догорѣлъ закатъ, море потускнѣло, притихъ вѣтеръ -- приближалась ночь. Гдѣ-то далеко-далеко, высоко надъ моремъ, зажглись красноватыя точки.
-- Знаешь, Ника,-- заговорилъ снова Сафоновъ, и голосъ его теперь звучалъ тише, въ немъ слышалась вдумчивость и мягкость,-- я вотъ радъ, что насъ судьба опять свела вмѣстѣ, я съ тобой мыслями могу подѣлиться. Знаешь, я только теперь, кажется, настоящимъ образомъ жить началъ. Право! Странная вещь эта война! И не только я, а и окружающіе меня, кажется, вдругъ другими стали. Какъ будто мы всѣ до сихъ поръ загримпрованные ходили, а теперь взяли да и разгримпровались. Честное слово!
-- И что же, лучше или хуже получилось безъ этого грима?
-- Лучше, Ника, тысячу разъ лучше! Ну посмотри, посуди самъ! Жилъ я съ солдатомъ въ полку; кажется, достаточно приглядѣлся къ нему, до того, что иногда противно становилось; а теперь вижу, что я и вовсе его не зналъ. И теперь только разглядѣлъ я его путемъ и даже полюбилъ! Да и онъ, мнѣ кажется, сталъ иначе на меня смотрѣть. А почему? Потому что тамъ, дома, въ мирное время, всѣ мы,-- и солдаты, и офицеры,-- одинаково закабалены въ одну кабалу, нѣтъ въ насъ ничего живого и человѣческаго, всѣ мы -- куклы, заведенныя одной пружиной, мы говоримъ только положенныя слова, все же свое, личное, хорошее, замуровано, погребено. И не заводи насъ эта пружина, мы были бы совершенно чужды и нѣмы другъ передъ другомъ. А тутъ, на войнѣ, на походѣ, мы вдругъ заговорили не по казенной указкѣ, а заговорили своимъ, живымъ человѣческимъ голосомъ, и тутъ только и стали узнавать другъ друга. И сколько хорошаго оказалось въ этой, еще недавно противной, тупой "сѣрой скотинѣ"! Боже мой, я часто теперь думаю: какъ, значитъ, забиты и загнаны были всѣ эти люди! И какъ вспомню, какъ самъ я "училъ" ихъ, или, вѣрнѣе, подгонялъ живыхъ людей подъ казенную мѣрку, убивалъ въ нихъ мысль, чувство и человѣческое достоинство, какъ вспомню всѣ эти взысканія и мордобитія -- и стыдно, и больно становится! И онъ же теперь тебя жалѣетъ и бережетъ на походѣ, о себѣ не думаетъ, словно старая нянька!
-- Скажи, Тима, а тебѣ не приходитъ въ голову, что тебя убьютъ?
-- Видишь-ли... сказать правду, я иногда думаю, что быть убитымъ какимъ-то японцемъ, до котораго мнѣ нѣтъ никакого дѣла, довольно глупая штука. Я, вообще, всей этой войны не понимаю и, собственно говоря, не знаю, кому она нужна, и во имя чего я долженъ подставлять лобъ подъ пулю. Но вѣдь я не одинъ, тутъ сотни тысячъ людей, которые также не знаютъ или не понимаютъ... ну, а разъ надо драться и умирать... разъ ужъ неизбѣжно, такъ нечего и разсуждать. Я даже больше тебѣ скажу: меня захватываетъ эта боевая обстановка, тревожная жизнь и ожиданіе боя. Вѣдь это одно только и скрашиваетъ теперь военную службу, это и есть настоящая жизнь!
-- А ты все-таки, Тима, какъ былъ, такъ и остался неисправимымъ поэтомъ!
-- Ну что-жъ... а ты развѣ изъ другой глины сдѣланъ? Одно только обидно: зачѣмъ судьба надѣляетъ человѣка впечатлительностью, чутьемъ, любовью къ прекрасному, а не даетъ средства выразить все это. Ну... да теперь все равно! Всѣ мы теперь сравнялись, всѣ умирать будемъ. А пока живемъ -- будемъ жить! Пойдемъ, Ника! Тяпнемъ по рюмахѣ и поужинаемъ, чѣмъ Богъ послалъ!
Ночь уже наступила, и на бивакѣ зажглись костры, когда мы спустились съ сопки.
Подходя къ штабу полка, мы замѣтили особое оживленіе среди палатокъ: по разнымъ направленіямъ двигались сѣроватые силуэты солдатъ, у костровъ толпились группы, со всѣхъ сторонъ доносился возбужденный говоръ, и гдѣ-то по близости выдѣлялся зычный фельдфебельскій голосъ:-- "Ахъ ты, распро... моржевые твои мозги! Я-жъ тебѣ, сукиному сыну, сто разъ наказывалъ! Какъ же ты завтра выступать будешь, расподлецъ ты... Подавай мнѣ морду! Морду-у!"
-- Эге! Что-то новое! Скорѣй, Ника! -- крикнулъ Сафоновъ и бѣгомъ бросился въ фанзу.
Тамъ уже были въ сборѣ почти всѣ офицеры полка.
-- Сафончикъ! Ур-ра! -- кричалъ Завадскій, дѣлая пируэты на одной ногѣ.-- Завтра выступаемъ! На югъ! Ожидается бой! Къ чорту коровъ и обозы!..
Близорукій Кранцъ смѣющимся взглядомъ смотрѣлъ на меня поверхъ очковъ и, нервно потирая руки, говорилъ:
-- Ну вотъ видите, я былъ правъ! Сейчасъ полученъ приказъ выступать завтра въ пять часовъ утра въ Ванцзялинъ... походнымъ порядкомъ. Артиллерія тоже идетъ. Будетъ дѣло! Непремѣнно будетъ!
Всѣ говорили, двигались, жестикулировали, строили всевозможныя предположенія. Полковой адьютантъ давалъ какія-то указанія по разложенной на столѣ картѣ.
-- Эхъ, чортъ возьми! Какая жалость, что мы безъ оркестра! И когда еще эти инструменты придутъ!-- искренне сокрушался Сафоновъ. Онъ весь былъ охваченъ общимъ подъемомъ духа, воинственнымъ и радостнымъ настроеніемъ, и лицо его, подвижное и выразительное, со свѣтящимся взглядомъ, дышало задоромъ, молодостью и было въ эту минуту полно мужественной красоты.
-- Поручикъ! Пане Завадскій! -- жалобно взывалъ упитанный и обрюзгшій подполковникъ Дубенко, командиръ второго батальона, напомнившій мнѣ одного изъ рѣпинскихъ "запорожцевъ",-- ради Бога не забудьте о моихъ баранахъ! Завадскій! Чортъ! Оглохъ...
-- А? Что такое? Слушаю! Чтоприкажете? -- подскочилъ Завадскій, не переставая выплясывать и лихо крутя усы.
-- Голубчикъ, родненькій,-- захлебывался отъ волненія и одышки подполковникъ,-- барашковъ-то, барашковъ моихъ не забудьте! Берегите, якъ зѣницу вока! Якъ прійдемъ у Ванцзялинъ, я вамъ такой шашлыкъ преподнесу...
-- Э-э... батенька! Я уже изъ скотогоновъ вышелъ! Къ чорту-съ! Поручикъ Ляховъ въ обозъ назначенъ, а я въ строй-строй-строй! -- тра-ла-ла...
-- Ника! Позвольте васъ познакомить... Мой старый товарищъ, о которомъ я говорилъ. -- Капитанъ Заленскій! Мой ротный командиръ!
Сафоновъ подвелъ меня къ статному, сѣдоусому капитану. Я вспомнилъ балъ Байтасы въ Ляоянѣ, разговоръ о полякахъ, о "Стасѣ" и узналъ капитана.
-- Очень радъ! Въ добрый часъ пожаловали. Прямо къ походу! -- говорилъ Заленскій, крѣпко сжимая мою руку.
-- Господа батальонные и ротные командиры! Полковой къ себѣ требуетъ! -- объявилъ чей то зычный голосъ. Общій гомонъ нѣсколько притихъ.
-- И что этому чорту еще надо? Опять ругаться начнетъ! -- ворчалъ Дубенко, торопливо подтягивая опустившіяся, необъятной ширины, шаровары.
-- Нѣтъ, баста! Если опять такая же исторія будетъ, я не стану молчать! -- возвысилъ голосъ Заленскій, надѣвая фуражку.-- Этозжъ безобразіе! Отправить безъ прикрытія зарядные ящики, безъ карты, безъ переводчика, по переваламъ, а самъ поѣздомъ укатилъ! Гдѣ, говоритъ, пропадали? Да, чортъ тебя побери, благодари Бога, что я еще пришелъ съ патронами! Десятка хунхузовъ было бы довольно, чтобы отъ насъ и помину не осталось... Четыре дня, мерзавецъ, весь полкъ безъ патронъ держалъ! А еще высадки ждали! Вѣдь за этакую распорядительность его подъ судъ отдать надо! А ругать меня, стараго капитана, я...
-- Ну, чортъ его возьми совсѣмъ! Идемъ, старина! А то опять, какъ на псовъ, накричитъ,-- остановилъ Заленскаго Дубенко и потащилъ его изъ фанзы.
Послѣ ужина мы вышли изъ фанзы и присѣли на небольшомъ глинобитномъ валу.
-- Обиднѣе всего то, что одна паршивая овца все доброе стадо портитъ,-- говорилъ вполголоса Сафоновъ, попыхивая трубкой.-- Навязали намъ командира, съ которымъ ни одинъ офицеръ разговаривать не хочетъ. Хамъ, бурбонъ невѣроятный! На солдата, какъ на самую послѣднюю скотину, смотритъ, весь полкъ заморилъ... Съ офицеромъ говоритъ, стоя къ нему спиной и посвистывая. А вѣдь какой полкъ! Офицеры -- самъ видишь -- славная, теплая компанія, доносчиковъ пока еще нѣтъ, ну онъ этого и не терпитъ... Если бы не ротные да не командиръ перваго батальона, такъ изъ полка одна дрянь бы получилась! Впрочемъ... кажется, не сдобровать ему...
-- То-есть какъ не сдобровать?
-- А такъ!..-- Сафоновъ наклонился и проговорилъ шопотомъ:-- въ первомъ же бою можетъ въ спину горохомъ заполучить... понимаешь? Дознавайся потомъ, кто стрѣлялъ... Всѣ офицеры объ этомъ знаютъ...
-- Недавно въ пятой ротѣ онъ собственноручно до крови избилъ солдата за то, что у него оказалась на тѣлѣ красная ситцевая рубаха... Яркіе цвѣта запрещены на позиціяхъ... Ну, а у того это единственная рубаха и была на тѣлѣ... У каптенармуса весь запасъ давно вышелъ... Иной разъ, вѣришь ли, Ника, до того больно и обядно станетъ за эту безотвѣтную сѣрую братію, что, кажется, убилъ бы этого подлеца на мѣстѣ! И этакая тварь въ бой поведетъ!
Давно затихъ погрузившійся въ сонъ бивакъ, погасли костры, и только у знамени виднѣлась неподвижная фигура часового... Мягкими сѣроватыми пятнами выдѣлялись въ зеленоватомъ полумракѣ лунной ночи ряды палатокъ, матовымъ блескомъ свѣтились штыки составленныхъ въ козла ружей. Горы, тѣснившіяся смутными силуэтами, дремали, утопая въ густыхъ тѣняхъ. Прохладой и безмятежнымъ покоемъ дышала ночь и навѣвала дремоту на часового.
Вдругъ онъ вздрогнулъ и поднялъ голову.
Со стороны моря, прорѣзая сумракъ, протянулась ррозрачная, серебристая полоса свѣта. Она трепетала и скользила изъ стороны въ сторону, озаряя выступы скалъ, палатки, коновязи, и какъ будто искала кого-то.
Долго бродилъ этотъ тревожный и пытливый лучъ, забираясъ на вершины, заглядывая въ ущелья и погасъ только тогда, когда на востокѣ блѣдно-розовая полоска возвѣстила о нарождавшемся днѣ.