Въ послѣдній разъ вздрогнули горы отъ орудійнаго залпа.
Густой сумракъ спустился надъ горами, а изъ лощинъ и ущелій сталъ выползать и медленно подниматься кверху сизый туманъ.
Бой затихъ. Замолкли каменистыя высоты и какъ будто притаились, отдыхая отъ потрясавшей ихъ канонады.
Стрѣлковыя цѣпи, отступавшія съ разныхъ сторонъ, пулеметы и батареи, траншеи, заваленныя трупами и залитыя кровью, груды раненыхъ, перемѣшавшихся съ мертвецами, оружіе и амуниція, раскиданныя по огромному полю сраженія,-- все это скоро утонуло во мракѣ.
Наступала ночь.
Я спустился съ сопки, перебѣжалъ узкую лощину, по которой съ тихимъ журчаніемъ протекалъ горный ручей, и сталъ взбираться по крутому склону "Орлинаго гнѣзда", цѣпляясь руками за колючій кустарникъ.
Чѣмъ выше, тѣмъ круче становился подъемъ, кустарникъ исчезъ и смѣнился скользкими каменистыми глыбами. Вдругъ на меня покатился цѣлый градъ камней. Я остановился и прислушался: надъ головой слышались невнятные возгласы, долеталъ шорохъ и лязгъ оружія. Сверху быстро спускались люди. Едва я подумалъ объ этомъ, какъ на меня кто-то наскочилъ и испуганно вскрикнулъ. Въ ту же минуту слѣва и справа показались смутные силуэты сбѣгавшихъ людей, зазвенѣли солдатскіе котелки, и загремѣли по камнямъ приклады винтовокъ.
-- Господи! Кто тутъ? Никакъ, человѣкъ? -- испуганно бормоталъ скатившійся на меня солдатъ.
-- Свой! Свой! Постой! Какой полкъ?
-- Проклятая сопка... Енисейцы, восьмая рота...
-- А стрѣлки? Гдѣ стрѣлки?
-- Стрѣлки тама! Собираются!.. Забирай правѣе! -- долетѣлъ уже снизу голосъ солдата.
Я сталъ карабкаться дальше. Правѣе склонъ оказался болѣе отлогимъ.
Между разорванными тучами выплыла луна, и я могъ различить мрачную громаду вершины и силуэты людей, сбѣгавшихъ внизъ по разнымъ направленіямъ. Люди спускались молча, и только изрѣдка раздавались стоны раненыхъ. Они ползли медленно, опираясь на винтовки, и часто останавливались.
-- Какого полка? -- окликнулъ я ближайшаго изъ нихъ.
-- Стрѣлки!
-- Какой роты?
Стрѣлокъ не сразу отвѣтилъ. Онъ поддерживалъ рукой челюсть и учащенно сплевывалъ.
-- Пятая...-- проговорилъ онъ невнятно, сквозь зубы.
-- Поручикъ Сафоновъ цѣлъ?
-- Я перваго взводу!.. Сафоновъ?.. Видалъ ихъ какъ быдто... не могу знать... Какъ пошли въ штыки, такъ всѣ перепутались! Видалъ ихъ... Какъ хватило меня послѣ залпу, такъ я не знаю... не упомню... ротный нашъ тамъ остался... на вышкѣ... не подобрали...
Я поспѣшилъ дальше, опрашивая всѣхъ встрѣчныхъ солдатъ.
-- "Не могимъ знать!" -- "Мы перваго батальона!" -- "Не то раненъ, не то убитъ!" -- слышалось въ отвѣтъ. Многіе не отвѣчали совсѣмъ. Въ хвостѣ отступавшей колонны я замѣтилъ офицера съ бѣлой повязкой на головѣ. Когда мы поровнялись, я узналъ въ немъ Кранца.
-- Сафоновъ живъ? Видѣли его?
-- Кто это? А! Это вы? Видѣлъ!.. Да! Какъ же! -- Кранцъ говорилъ, какъ пьяный. -- А нашъ ротный... наповалъ!
-- Заленскій?!
-- Заленскій... Такой былъ человѣкъ... и наповалъ -- самъ видѣлъ... руками только взмахнулъ, зашатался... я къ нему хотѣлъ, а тутъ двое или трое налѣзли... да! Вторая полурота... какъ хватили они пулеметомъ -- такъ всю выкосило!.. Полковой нашъ тоже...
-- А Сафоновъ?
-- Дубенку ранили!.. Въ траншею попалъ, должно быть, въ ней и остался! Да! Все это пулеметы и ручныя бомбы... такъ неожиданно...
-- Господи!.. А Сафоновъ? Убитъ? да?
-- Сафоновъ? Не знаю!.. Тамъ, наверху много... Воды у васъ нѣтъ? Адски пить хочется... Ни одного санитара! Голова трещитъ... пойду!
Наконецъ, я добрался до вершины "наковальни". Пройдя шаговъ пятьдесятъ, я завидѣлъ множество темныхъ фигуръ, сплошь устилавшихъ землю. Нѣкоторыя изъ нихъ какъ будто шевелились. Кое-гдѣ тускло блестѣла сталь штыковъ.
Въ это время большое облако надвинулось на луну, и я очутился въ непроглядномъ мракѣ.
Навстрѣчу мнѣ неслись нестройнымъ хоромъ слабые голоса.
Гдѣ-то неподалеку бредилъ и метался солдатъ, и было слышно, какъ позвякивалъ его котелокъ, ударяясь о камни. Впереди кто-то хрипѣлъ въ агоніи и захлебывался кровью, которая клокотала, какъ закипающая вода.
-- А-ахъ-ха-ха-ха-ха! А-а-ха-ха-ха!.. -- тянулъ однообразно жалобный голосъ, а другой, постепенно ослабѣвавшій, слабо вторилъ ему:-- "Пи-ить!.. Пи-ить!.."
-- Братцы-ы! О-охъ! Братцы-ы! -- взывалъ изъ-подъ груды мертвыхъ придавленный ими раненый. Голосъ его сталъ звучать глухо, и слышалось только: "аы! аы! о-о!", перешедшее затѣмъ въ дикій, безсмысленный, глухой вой.
И со всѣхъ сторонъ изъ мрака къ этимъ стонамъ присоединялись, то усиливаясь, то замирая, новые неясные звуки. Они поднимались съ земли, медленно плыли надъ нею, и казалось, что это стонала залитая кровью земля, стоналъ нависшій надъ нею непроглядный мракъ, стонала холодная осенняя ночь.
Вдругъ впереди раздался протяжный крикъ, покрывшій все остальное. Мнѣ почудилось, что это былъ голосъ Тимы Сафонова. Я затаилъ дыханіе, напрягая слухъ, но крикъ не повторился. Тогда я собралъ силы и закричалъ самъ: "Тима-а!" И страннымъ, безсильнымъ, почти чужимъ показался мнѣ мой собственный головъ. "Тима-а!" закричалъ я еще громче, и новые нестройные стоны отвѣчали мнѣ изъ мрака.
Лунный дискъ медленно выплылъ изъ-за тучи, и робкій, блѣдный полусвѣтъ разлился по землѣ. Шагая черезъ трупы, натыкаясь на винтовки, я сталъ осторожно пробираться впередъ, стараясь разглядѣть лица и форму одежды. Ужасъ, охватившій меня вначалѣ, среди кромѣшной тьмы, теперь прошелъ. Порою я нечаянно наступалъ на распластанную фигуру, и тогда казавшійся мнѣ трупомъ оживалъ: онъ издавалъ стонъ, приходилъ въ движеніе и судорожно корчился. Скрюченныя ноги, вытянутыя руки, торчавшія надъ тѣлами и застывшія въ угрозѣ, уже не пугали меня. Иногда среди безформеннаго клубка тѣлъ явственно выступало желтоватымъ пятномъ озаренное луннымъ свѣтомъ лицо. Были лица кроткія и печальныя, съ полузакрытыми глазами. Казалось, что они думали какую-то глубокую, тихую и печальную думу. Въ одномъ мѣстѣ полулежалъ солдатъ, откинувшись на цѣлый брустверъ такихъ же мертвецовъ. Обнаженная запрокинутая голова какъ-то упрямо торчала между приподнятыми плечами. Широкое лицо, охваченное окладистой бородой, было искажено отвратительной гримасой страданія и дикой злобы, застывшей въ выпученныхъ глазахъ, и казалось, что изъ чернѣвшаго, широко растянутаго рта сейчасъ вырвется проклятіе или отчаянный вопль. А у ногъ этого бородача лежалъ на боку, скорчившись, маленькій японецъ. Онъ обѣими руками прижималъ къ груди винтовку съ примкнутымъ къ ней широкимъ ножомъ и, казалось, спалъ сладкимъ, крѣпкимъ сномъ.
Цѣлая шеренга солдатъ вытянулась на землѣ въ одинъ рядъ, какъ будто по командѣ -- "ложись!" Перебравшись черезъ нихъ, я наткнулся на двѣ фигуры, застывшія въ смертельной схваткѣ: японскій солдатъ лежалъ, навалившись всѣмъ тѣломъ на молодого офицера, который съ неописуемымъ недоумѣніемъ смотрѣлъ стекляными глазами на врага, впихнувшаго ему въ ротъ маленькій сжатый кулачокъ. Отъ этой группы сильно пахло кровью и несло зловоніемъ.
Скоро я добрался до траншеи. Она чернѣла, словно грудами обломковъ или развалинъ, человѣческими фигурами. Изъ этой общей свалки торчали руки съ винтовками, солдатскіе неуклюжіе "поршни", бѣлѣли японскія гетры, и смутно мерещились лица.
Нестройные звуки, плывшіе надъ мѣстомъ бойни, ослабѣвали постепепно и замирали то здѣсь, то тамъ. Стонавшая земля затихала и, наконецъ, затихла совсѣмъ. Она выдыхала влажныя испаренія, и они, при лунномъ мерцаніи, прозрачно-серебристой пеленою разстилались надъ кровавою нивой.
Ночной холодокъ охватилъ меня легкой дрожью озноба, и я побрелъ обратно.
Луна снова скрылась въ медленно наползавшихъ черныхъ тучахъ, когда я спустился съ вершины и очутился въ лощинѣ. Горный ручеекъ, казалось, исчезъ, и я напрасно прислушивался, чтобы уловить его журчаніе и выбраться на прежній путь: вокругъ была мертвая, давившая своимъ безмолвіемъ, страшная тишина.
Тогда я пошелъ наугадъ, ощупывая почти каждый шагъ, натыкаясь на камни и мелкій кустарникъ, и шелъ долго, пока до моего слуха не долетѣли стоны и невнятные голоса. Это брели раненые. Они, какъ и я, блуждали во мракѣ и тщетно пытались найти тропу, ведущую къ бивакамъ.
Я окликнулъ ихъ, и они медленно, одинъ за другимъ, собрались на мой голосъ.
-- Охти, Господи! -- тяжело стоналъ одинъ изъ нихъ съ прострѣленной грудью, кашляя и силевывая.-- Ни санитара тебѣ, ни живой души... Тамъ вонъ лѣвѣй, двое восьмой роты сейчасъ прилегли и Богу душу отдали. Кровью истекли, сталоть... И мнѣ плохо будетъ! Охъ, будетъ плохо! Шибко крови вышло, вся рубаха прилипла! Кхэ-кхэ! Словно псы, прости, Господи! Кричали мы санитаровъ... силы-то нѣту кричать: какъ крикнешь, такъ тебѣ кровь и напретъ въ глотку, такъ и заклохощитъ. Господи, воля Твоя! Не иначе, какъ за грѣхи наши тяжкіе война эта проклятая!.. За грѣхи... Кхэ-кхэ!..
-- А каки наши грѣхи? -- откликнулся кто-то болѣе бодрымъ голосомъ. -- И до войны маятой маялись! Нашихъ грѣховъ тутъ нѣтути! Не черезъ насъ японецъ ополчился! Э-эхъ! Водички бы теперь студеной хорошо!
-- Видно, не дойти мнѣ до пункта! -- говорилъ солдатъ, раненый въ ногу.
-- А ты насъ веди! -- съ усиліемъ прохрипѣлъ мнѣ кашлявшій кровью солдатъ.-- Подтягивайся, братцы, и не отставай! Ихъ благородіе доведетъ!
-- Что-жъ они санитаровъ-то не вышлютъ? Забыли, видно!
Я охватилъ лѣвой рукой раненаго въ грудь и ощутилъ липкую, теплую кровь, насквозь пропитавшую солдатскую рубаху. Ковылявшій на одной ногѣ солдатъ повисъ у меня на правой рукѣ, остальные стали позади, и маленькій отрядъ съ глухими стонами, медленно двинулся впередъ среди непроглядной тьмы.
-- Обидно! -- ворчалъ, кряхтя, одинъ изъ заднихъ:-- хоть бы я глянулъ на него, на японца, хоть бы одну пачку разстрѣлялъ... Куды тебѣ!.. Чуть не весь день въ лезервѣ пролежали, человѣкъ пятнадцать излетными пулями выхватило, а какъ позвали насъ на вышку самую, полѣзли мы, а онъ этта камнями! Какъ горохомъ посыпалъ! Такъ и не долѣзъ! И стрѣлить въ его не пришлось ни разу. Какъ въ собакъ все одно...
-- А чѣмъ мы не собаки? Еще собаку ту, искалѣченную, и то люди подберутъ, пожалѣютъ. Хуже собакъ выходитъ!.. Тамъ вонъ вся лощина нашими повыложена, которые обезсилѣли... Къ утру всѣ перемрутъ! И намъ-то еще какъ дойти придется... може, и не дойдемъ... Господи-Господи! И за што только это?..
-- А ты не ври! Дойдемъ! -- почти злобно прохрипѣлъ мой спутаикъ съ лѣвой стороны и тотчасъ же закашлялся.
Чѣмъ дальше мы подвигались, тѣмъ медленнѣе становилось наше шествіе.
Мы часто останавливались, отдыхали и снова брели, не зная, куда...
Раненые истекали кровью, теряли силы, стонали и заплетающимся языкомъ просили пить...
Нѣкоторые бормотали что-то несвязное, безсмысленное, похожее на бредъ.
Скоро четверо шедшихъ позади начали отставать и, мало-по-малу, ихъ жалобные голоса замерли одинъ за другимъ.
Покачиваясь, съ трудомъ переетавляя ноги, мы втроемъ продолжали путь. Раненый въ грудь, изъ боязни упасть, крѣпко обнималъ мою шею правой рукой и давилъ меня къ землѣ. Онъ дышалъ черезъ носъ, часто и отрывисто, и съ отвращеніемъ и злобой выплевывалъ душившую его кровь. Другой, съ прострѣленной ногой и съ пулей въ бедрѣ, судорожно прижималъ къ себѣ мою руку и, раскачивая меня изъ стороны въ сторону, ковылялъ и подпрыгивалъ, опираясь правой рукой на винтовку, и на каждомъ шагу гнусавымъ голосомъ выкрикивалъ однообразное: "у-ухъ! у-ухъ!"
Мы наткнулись на небольшую рощу и долго блуждали между деревьями и кустарникомъ, и когда выбрались изъ нея, я завидѣлъ гдѣ-то вдали красноватое зарево большого костра.
-- Гы-гы-ы!..-- замычалъ мой спутникъ слѣва, пытаясь ускорить шагъ,-- б-бивакъ... д-д-дойдемъ... гы-ы... д-д-дойдемъ...
-- Слава Тебѣ, Господи! -- слабымъ, но уже нѣсколько радостнымъ голосомъ подхватилъ другой.
Но зарево едва виднѣлось красноватымъ пятномъ, и до бивака было еще далеко.
Вдругъ, раненый въ ногу споткнулся, уронилъ винтовку и, едва не опрокинувъ насъ всѣхъ, упалъ.
Я остановился.
-- О-охъ! Сейчасъ я... о-охъ, сейчасъ.... винтовку... братцы мои! -- стоналъ упавшій, пытаясь подняться съ земли.
-- Веди! Скорѣй веди! Слышь? Веди! Я тебѣ говорю! -- забормоталъ сквозь зубы мой другой спутникъ. Онъ совершенно повисъ на моей шеѣ, задыхался, и въ груди у него хрипѣло и свистѣло при выдыханіи. Съ трудомъ сохраняя равновѣсіе, я снова зашагалъ, увлекаемый впередъ тяжестью раненаго.
-- Братцы! Охъ, братцы мои! -- неслось намъ вслѣдъ.-- Не бросайте меня!.. Христа радиі Что-жъ вы это, братцы?..
Мы протащились еще съ полверсты. Солдатъ мычалъ и бормоталъ, захлебываясь кровью, тянулъ меня впередъ и пригибалъ къ землѣ. Вдругъ онъ покачнулся, повисъ на мнѣ всвй тяжестью тѣла, и мы оба повалились на землю. Я хотѣлъ вырваться изъ душившаго меня объятія, но солдатъ все крѣпче и судорожнѣе прижималъ мою голову къ себѣ; онъ весь трепеталъ и вздрагивалъ, въ его груди, казалось, все кипѣло и разрывалось на части, и я, плотно прижатый лицомъ къ мокрой груди солдата, задыхался отъ этого страшнаго объятія и тяжелаго запаха теплой и липкой крови.
Неимовѣрнымъ усиліемъ мнѣ удалось освободить свою голову. Придя въ себя, я съ отвращеніемъ убѣдился, что мое лицо, руки и грудь были въ крови. Солдатъ затихъ, и хотя меня окружалъ глубокій мракъ, но мнѣ чудилось, что я вижу посинѣвшее лицо, тусклые, выскочившіе изъ орбитъ глаза, широко раскрытый ротъ и оскаленные зубы, и все это -- въ густой и липкой вонючей крови.
Я содрогнулся отъ ужаса и бросился бѣжать туда, гдѣ краснѣло пламя костра, преслѣдуемый отвратительнымъ кровавымъ призракомъ и жалобными сцонами оставшихся позади, ихъ мольбами и проклятіями, которыя гнались за мною по пятамъ среди мрака и безмолвія ночи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Было уже далеко за полночь, когда я очутился на перевязочномъ пунктѣ летучаго отряда.
Среди большого двора старой китайской кумирни пылалъ костеръ.
Порою со стороны рѣки Хунхэ налеталъ холодный вѣтеръ ночи, и тогда костеръ вспыхивалъ ярче, огненные языки начинали тревожно метаться, а вслѣдъ за ними на сѣрыхъ стѣнахъ кумирни пугливо трепетали черныя тѣни, и старая, развѣсистая ива, стоявшая на стражѣ у входа въ кумирню, печально шелестѣла остатками пожелтѣвшей листвы.
Весь дворъ, озаренный красноватымъ свѣтомъ костра, былъ переполненъ ранеными. Прикрытые сѣрыми шинелями, они лежали неподвижно, сплошь устилая еще влажную отъ дождей землю.
Отъ поры до времени то здѣсь, то тамъ раздавался тяжелый, долгій стонъ, дикій вопль, горячечный бредъ. Иногда одна изъ неподвижныхъ сѣрыхъ фигуръ внезапно подымалась съ земли, выпрямлялась, хваталась руками за перевязанную бинтомъ голову, искаженное страданіемъ лицо обращалось къ костру, и широко раскрытые, лихорадочно-блестящіе глаза съ недоумѣніемъ устремлялись на огонь, блуждали по распластаннымъ фигурамъ, тревожно и пытливо впивались въ ночной мракъ, въ которомъ гдѣ-то далеко-далеко на высотахъ красноватыми точками мерцали сторожевые огни. Затѣмъ, осѣнивъ себя крестомъ, фигура съ несвязнымъ лепетомъ снова ложилась и затихала.
Неподалеку отъ костра, весь облитый его заревомъ, стоялъ докторъ. Волосы на обнаженной головѣ сбились и наползли на потный, нахмуренный лобъ. Лицо лоснилось, разстегнутая сѣрая рубаха обнаруживала впалую, часто дышавшую грудь, оголенныя выше локтя костлявыя руки, запятнанныя кровью, висѣли безпомощно. Онъ долго стоялъ, задумчиво глядя на пламя костра. Потомъ, какъ бы очнувшись отъ тяжелой думы, провелъ рукой по лицу и тихо направился къ кумирнѣ. Здѣсь, у самаго входа, онъ остановился передъ длиннымъ рядомъ сѣрыхъ фигуръ, лежащихъ въ чинномъ порядкѣ вдоль всей стѣны. Большинство лежало съ открытыми глазами, съ неподвижными взглядами, устремленными въ нависшее надъ ними черное, беззвѣздное небо. Нѣкоторые улыбались кроткой, блаженной улыбкой. Одни широко раскрывали ротъ и какъ будто собирались крикнуть; другіе строили безобразныя гримасы и скалили зубы. Но улыбки не исчезали, раскрытые рты не издавали ни звука, а лица съ гримасами казались отвратительными восковыми масками.
Здѣсь было тихо: ни стоновъ, ни воплей, ни бреда -- даже дыханія не было слышно.
Это были мертвецы.
Докторъ переводилъ взглядъ отъ одного къ другому и шопотомъ велъ счетъ.
На порогѣ кумирни появился священникъ. Отблескъ костра обрисовалъ его сутуловатую и тощую фигуру въ грязной сѣрой рясѣ, землистое, блѣдное лицо, бороду, пряди длинныхъ прямыхъ волосъ, и горѣлъ красноватыми точками въ большихъ и свѣтлыхъ, подернутыхъ влагой, глазахъ.
Это былъ отецъ Лаврентій.
Я кивнулъ ему головой, но онъ не узналъ меня и сталъ коситься на мертвецовъ, растерянно перебирая пальцами складки своей убогой рясы.
Обмывъ кровь, я вошелъ въ кумирню.
Наполовину сгорѣвшая, оплывшая саломъ, толстая китайская свѣча коптила и давала скудный свѣтъ. Углы и высокій потолокъ кумирни съ тяжелыми красными перекладинами тонули во мракѣ. Между двумя деревянными массивными столбами, на рѣзномъ алтарѣ, высилась, полная невозмутимаго покоя и величія, статуя Будды. Она тускло блестѣла сохранившейся кое-гдѣ, потемнѣвшей отъ времени позолотой. Передъ статуей бога стояли и валялись всевозможныхъ размѣровъ идолы,-- раскрашенные, позолоченные,-- жертвенныя чаши, оловянные подсвѣчники, молитвенныя бумажки, пучки тонкихъ, пахучихъ курительныхъ свѣчей. Среди груды пепла виднѣлись остатки принесенныхъ въ жертву плодовъ. Тутъ же лежали развороченныя, съ выдранными страницами, старыя богослужебныя книги въ синихъ холщевыхъ переплетахъ съ костяными застежками. На утоптанной землѣ, передъ алтаремъ, среди окровавленныхъ комьевъ ваты к обрывковъ бинтовъ, валялись смятые, истоптанные искусственные цвѣты, украшавшіе алтарь, черепки разбитыхъ жертвенныхъ сосудовъ и разсыпанныя красныя четки. Близъ алтаря выглядывалъ изъ полумрака покрытый густымъ слоемъ пыли высокій гробъ, заготовленный благочестивимъ бонзою на случай своей смерти. Большой барабанъ, употребляющійся при религіозныхъ торжествахъ, былъ превращенъ въ столъ и заставленъ стклянками съ медикаментами, среди которыхъ лежала свернутая эпитрахиль отца Лаврентія. Рядомъ съ раскрытымъ ящикомъ походной аптеки, на разметанномъ по землѣ гаолянѣ, лежалъ кверху лицомъ офицеръ въ изорванной, покрытой грязью шинели. Ротъ и подбородокъ офицера были закрыты широкимъ бинтомъ, на которомъ ярко выступало кровавое пятно. Руки со скрюченными, почернѣвшими пальцами были судорожно прижаты къ груди. Отуманенные глаза, полные слезъ, смотрѣли въ темный уголъ кумирни, а изъ забинтованнаго рта вылеталъ протяжный и монотонный, ослабѣвающій къ концу стонъ. Около двери стоялъ высокій глиняный чанъ, служившій для храненія жертвуемаго зерна; теперь въ него была свалена цѣлая груда залитыхъ кровью томпоновъ, издававшихъ зловоніе.
Другая половина кумирни была переполнена ранеными рядовыми. Свѣтъ едва достигалъ туда, и въ полутьмѣ бѣлѣли только бинты повязокъ. Въ спертомъ воздухѣ сильно пахло іодоформомъ и кровью.
Скоро пришли докторъ и отецъ Лаврентій.
Докторъ нагнулся надъ офицеромъ, потрогалъ его лобъ и руки, покачалъ головой и присѣлъ на опрокинутый ящикъ изъ-подъ сухарей.
-- Двадцать четыре! -- проговорилъ онъ, какъ бы про себя, набивая табакомъ трубку.
-- Двадцать четыре!-- повторилъ отецъ Лаврентій. Онъ стоялъ, прислонившись къ алтарю, скрестилъ на груди руки и пристально смотрѣлъ на доктора.-- Двадцать четыре! Это, стало быть, усопшихъ... мертвецовъ... Господи, Іисусе Христе... двадцать четыре... двадцать четыре...
Онъ какъ бы украдкой бросилъ странный, косой взглядъ на офицера и что-то зашепталъ, опустивъ голову и глядя въ землю. Послышались шаги, быстро приближавшіеся. Отецъ Лаврентій вздрогнулъ и съ испугомъ уставился на дверь.
Вошелъ, скрючившись и кутаясь въ солдатскую шинель, студентъ-медикъ, съ осунувшимся лицомъ.
-- Не легче? -- спросилъ докторъ.
-- Какой чортъ! Придется, видно, подохнуть! -- злобно и раздраженно отвѣчалъ студентъ, укладываясь въ углу, на потрепанномъ войлокѣ.
Докторъ хмурилъ лобъ и сердито пыхтѣлъ трубкой Немного погодя, студентъ высунулъ изъ-подъ шинели голову.
-- А вы это что же, Иванъ Капитонычъ? На голодную смерть себя обрекли, что ли? Вѣдь вы нынче ничего не ѣли! Если для меня сберегаете, такъ напрасно! Я вѣдь не могу, да и... не стоитъ и жрать! Только лишняя проволочка и сопротивленіе... А батька заявилъ еще вчера, что онъ святымъ духомъ и молитвою сытъ... ну и... шутъ съ нимъ... А вы ѣшьте!..
-- А вы не злитесь! Нехорошо! Лежите спокойно!-- угрюмо проговорилъ докторъ.
-- Ладно! Чортъ бы ихъ всѣхъ побралъ! Кажется, скоро всѣ будемъ лежать спокойно...
Студентъ снова юркнулъ подъ шинель. Докторъ докурилъ трубку, досталъ жестянку съ консервами и сталъ открывать ее.
-- А отъ ней, стало быть, легко помереть? отъ дизентеріи? -- спросилъ отецъ Лаврентій.
-- А вотъ какъ подохну, такъ тогда и узнаете! -- закричалъ изъ-подъ шинели студентъ.
-- Оставьте его въ покоѣ, батька, вѣдь онъ еле живъ!.. Сегодня человѣкъ восемьдесятъ перевязалъ!.. Лучше вотъ закусите со мной, а то видъ у васъ ужъ очень подозрительный...
-- Нѣтъ, нѣтъ!.. Благодарствуйте, дорогой мой, благодарствуйте! Сытъ я... сытъ есмь и не о чревѣ тлѣнномъ пещися...
Офицеръ вдругъ встрепенулся, и его безпрерывное "а-а!" огласило кумирню съ удвоенной силой.
Отецъ Лаврентій метнулъ на него взглядъ и безпокойно заходилъ взадъ и впередъ, нервно похрустывая пальцами.
На порогѣ показался санитаръ.
-- Ну что, Михеевъ?
-- Еще одного, Иванъ Капитонычъ!..
-- Тяжелый? легкій?
-- Не разобрать! Ссадина на головѣ, а куды раненъ, не добился толку...
-- Стоитъ на ногахъ?
-- Плохо!.. Куды класть прикажете?
-- Гм... да! Это вопросъ... Возьми фонарь, пойдемъ!
Докторъ бросилъ начатую жестянку и ушелъ за санитаромъ.
-- Еще одинъ! Господи-Господи! Когда-жъ конецъ сему будетъ? -- жалобно говорилъ отецъ Лаврентій. -- Несутъ, несутъ, безъ конца несутъ! Что-жъ это такое? За что погибаютъ души христіанскія?.. Убійство! Убійство! Пиршество веліе смерти! Истинно, яко въ писаніи сказано: "И возстанутъ народы на..."
-- Да перестаньте вы, наконецъ, плакаться! -- закричалъ студентъ, поднявшись съ войлока. -- Вѣдь это никакой чортъ не выдержитъ! Одинъ стонетъ, другой оретъ, третій какую-то околесную причитываетъ... Вѣдь это адъ какой-то?! Сумасшедшій домъ?! "Убійство! Народы возстали!" И чортъ съ ними! И пусть убиваютъ! Пусть перерѣжутъ, переколютъ другъ друга! Пусть! Чтобы васъ всѣхъ чортъ побралъ! Скорѣй бы подохнуть!
Отецъ Лаврентій притихъ. Онъ присѣлъ на корточки, опустивъ голову на руки. Пряди длинныхъ волосъ нависли съ боковъ и почти закрыли его лицо. Видны были только одни глаза, широко раскрытые, устремленные въ одну точку.
Скоро вернулся докторъ, записалъ что-то въ карманную кяижку и принялся опять за консервы.
Изъ темной половины кумирни доносились тяжелое сопѣніе и бредъ раненыхъ. Постоянные стоны офицера сливались въ одинъ сплошной звукъ "а-а", который наполнялъ собою всю кумирню и навѣвалъ гнетущую тоску.
Докторъ покончилъ съ ѣдой, прилегъ на грязной цыновкѣ и скоро задремалъ.
Студентъ не двигался подъ шинелью. Отецъ Лаврентій стоялъ, прислонившись къ столбу, съ закрытыми глазами, и какъ будто молился.
Лрошло около часу. Стоны офицера стали короче и слабѣе, и въ горлѣ уже не слышалось зловѣщаго клокотанія.
Вдругъ отецъ Лаврентій поднялъ опущенную голову и повернулся къ двери.
Послышались тяжелые, медленные шаги, какъ будто кто-то съ трудомъ волочилъ ноги по каменнымъ плитамъ. Шаги приближались. Отецъ Лаврентій вытянулъ шею, прижалъ руки къ груди и ждалъ...
На порогѣ появилась неуклюжая, согбенная фигура солдата. Онъ вошелъ медленно, крадучись, держась одной рукой за косякъ двери и какъ будто высматривая кого-то. Онъ сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ и вдругъ, увидѣвъ отца Лаврентія, остановился и впился въ него пристальнымъ взглядомъ. Нѣсколько секундъ они стояли другъ противъ друга, безъ движенія, затаивъ дыханіе. Отецъ Лаврентій полуоткрылъ ротъ, и, безсознательно подражая солдату, изогнулся и наклонился впередъ. Казалось, что они готовы были броситься другъ на друга.
Солдатъ покачнулся. У отца Лаврентія вырвался крикъ испуга.
Докторъ открылъ глаза и вскочилъ на ноги.
-- Что такое? Кто это? Раненый? Что тебѣ? -- спрашивалъ онъ, внимательно вглядываясь то въ солдата, то въ отца Лаврентія, у которыхъ въ эту минуту выраженія лицъ были какъ-то странно похожи.
Солдатъ повернулъ лицо къ доктору, и оно сразу приняло другое выраженіе: на немъ появилась дѣтски наивная и безпомощная улыбка, хотя глаза смотрѣли съ болѣзненнымъ напряженіемъ, какъ будто передъ ними было что-то загадочное или страшное...
-- Что тебѣ, голубчикъ? Кого надо? -- повторилъ докторъ.
-- Мнѣ бы, вашбродіе... такъ что... офицера...-- неувѣренно заговорилъ солдатъ.
-- Офицера ищешь? Какого тебѣ офицера, зачѣмъ?
-- А тово самово... Ихняго офицера... японца, вашродіе...
-- А-а! Такъ вотъ въ чемъ дѣло!..-- протянулъ докторъ, сразу понизивъ голосъ и нахмурившись. Онъ вплотную подошелъ къ солдату и пристально взглянулъ ему въ лицо. Солдатъ продолжалъ улыбаться и блуждалъ взглядомъ по сторонамъ.
-- Такъ ты, значигь, японскаго офицера ищешь?
-- Такъ тошно, вашбродіе!.. Енъ тутъ, должно, гдѣ-небудь... сейчасъ я этта какъ лежалъ, такъ видалъ яво... черезъ дворъ прошелъ сюды, въ фанзу... Глаза у яво, вотъ што...
-- Гм... глаза, говоришь? Что же у него съ глазами?
-- А какъ я яво хлобыснуть хотѣлъ.. прикладомъ, значитъ, по головѣ...
-- Такъ, такъ... Ну и что-же?
-- Повалились мы на землю... обое... а я за горло его... душить зачалъ... офицера, японца... Глаза у яво этакіе большіе-большіе стали... Глядитъ этта енъ на меня, хрипитъ и все глядитъ, а глаза во-о каки!..
-- Ну такъ что-же?
-- Ну и... задушилъ...
-- З-з-з-задушилъ? -- сдавленнымъ голосомъ, почти задыхаясь, переспросилъ отецъ Лаврентій, жадно слушавшій несвязную рѣчь солдата.
-- Такъ точно, вашбродіе!
Докторъ потеръ лобъ, прищурился на отца Лаврентія и похлопалъ солдата по плечу.
-- Хорошо-хорошо, голубчикъ!.. Мы его найдемъ, твоего офицера! Сейчасъ спросимъ савитара, онъ, навѣрное, знаетъ.
-- Слушаю, вашбродіе! Радъ стараться.
-- Михеевъ! -- крикнулъ докторъ въ продырявленное, затянутое бумагой, окно.
Явился санитаръ съ заспаннымъ лицомъ.
-- Вотъ покажи-ка ему, гдѣ этотъ японскій оф церъ. Ты вѣдь знаешь?-- громко распорядился докторъ и прибавилъ скороговоркой:-- живо отведи его и уллжи, присматривай за нимъ, чтобы не передавилъ людей... понялъ?
Солдатъ, въ сопровожденіи санитара, пошелъ къ выходу, но вдругъ обернулся, выпрямился и взялъ подъ козырекъ.
-- Вашбродіе! Дозвольте доложить! Такъ что на посту нумеръ пятый все благополучно!..
-- Хорошо! Ступай съ Богомъ!
Вслѣдъ за солдатомъ и санитаромъ вышелъ зачѣмъ-то и отецъ Лаврентій. Докторъ постоялъ въ раздумьѣ, покрутилъ головой и сталъ набивать трубку.
-- Вотъ то, чего я всегда больше всего боялся. И это уже не первый!
-- А попъ? -- отрывисто спросилъ выглядывавшій изъ-подъ шинели студентъ.-- Замѣтили?
-- Да!.. И попъ нашъ, кажется...
-- Испекся! Готовъ! -- подхватилъ студеитъ, сверкая лихорадочногорящими глазами.-- Ну, что-жъ... можетъ, и мы съ вами!.. Хотя у меня дѣло проще... бр-р-р!.. чортъ бы всѣхъ побралъ!.. Слушайте, Иванъ Капитонычъ! Вы бы, того... впрыснули бы этому поручику... а то вѣдь онъ еще часа два маячить будетъ...
-- Не стоитъ! И такъ не великъ запасъ... да и поручикъ больше получаса не протянетъ.
Студентъ помолчалъ немного, какъ бы задумавшись, и затѣмъ тихо проговорилъ:
-- Слушайте!.. Я знаю, запасъ не великъ... а только, если я такъ стану маячить, такъ ужъ вы, дружбы ради, того... не пожалѣйте одной дозы... У-у! Проклятый!..-- вдругъ застоналъ онъ не своимъ голосомъ, скорчился и съ глухимъ воемъ юркнулъ опять подъ шинель.
Нѣсколько времени спустя, вернулся отецъ Лаврентій. Онъ былъ сильно возбужденъ и безпокойно оглядывался и хрустѣлъ пальцами. Докторъ исподлобья наблюдалъ за нимъ.
-- Сто восемнадцать! -- прерывающимся голосомъ проговорилъ, ни къ кому не обращаясь, отецъ Лаврентій. Онъ дрожалъ и безпрерывно шевелилъ поблѣднѣвшими губами.-- Сто восемнадцать!
-- Вы это, батя, насчетъ чего собственно?
-- Усопшихъ... покойниковъ... сто восемнадцать... ахъ, нѣтъ-нѣтъ! Забылъ! Санитаровъ двоихъ забылъ! Сто двадцать! Господи Боже! Святый крѣпкій, святый безсмертный...
-- Ну-ну! Ужъ будто бы всѣ перемерли? -- спокойно замѣтилъ докторъ. -- И санитары померли? Не можетъ быть... Ошиблись малость, батя...
-- Всѣ! Я тебѣ говорю, всѣ! -- неожиданно перешелъ на "ты" отецъ Лаврентій.-- И санитары твои тоже!.. Всѣ преставились... самъ считалъ!
Онъ торопливо развернулъ эпитрахиль и надѣлъ ее на себя.
-- Кадило гдѣ? Подай кадило! Нельзя панихиду безъ кадила!.. -- засуетился отецъ Лаврентій, но случайно взглянувъ на шинель, покрывавшую студента, затихъ, осторожно подошелъ и нагнулся надъ студентомъ.
-- Сто девятнадцать... Сто двадцать... Сто двадцать одинъ.... Упокой, Господи, душу...
-- Слушайте вы! -- изступленно закричалъ студентъ, выпрямившись на войлокѣ.-- Ты! Попъ! Довольно! Замолчи! Замолчи, сумасшедшій!
Докторъ подбѣжалъ къ студенту и сталъ его успокаивать.
-- У-у!.. Чортъ!.. Я... я, кажется, самъ сойду съ ума!-- бормоталъ тотъ дрожащими губами и тяжело дыша.-- Простите, Иванъ Капитонычъ... не выдержалъ... вѣдь это Бедламъ какой-то...
-- Ну-ну... ладно... чего тамъ... я самъ едва держусь...
Докторъ отчаянно махнулъ рукой и сталъ рыться среди лѣкарствъ.
Отецъ Лаврентій смущенно, съ выраженіемъ не то боли, не то испуга, мялъ въ рукахъ свою эпитрахиль.
Вдругъ онъ быстро подошелъ къ доктору и сталъ передъ нимъ на колѣни, съ мольбою скрестивъ руки. Онъ жалобно всхлипывалъ, какъ ребенокъ, по лицу катились слезы, а въ прерывающемся голосѣ звучала необычайно нѣжная нотка.
-- Иванъ... Иванъ Капитонычъ! Родной мой, голубчикъ!.. Отпусти ты меня! Не могу я больше! Съ усопшими, съ мертвецами... отпусти, Христа ради! Скорбитъ душа моя! Крови-то, крови христіанской пролитіе! Не въ моготу... и всѣ мертные! Всѣ покойники! Отпусти!
Докторъ растерянно смотрѣлъ на плачущаго предъ нимъ попа и что-то бормоталъ.
-- Ты пойми! -- лепеталъ отецъ Лаврентій.-- Пастырь я... пастырь... "Не убій!" А я еще крестомъ Господнимъ ихъ самъ напутствовалъ... На убивство благословеніе свое далъ! Господи! И всѣ теперь мертвые! Всѣ голубчики! Глаза къ небу глядятъ! О правдѣ и отмщеніи къ Господу взываютъ! Безъ молитвеннаго напутствія, безъ покаянія преставились рабы Божіи... Не могу! Напиши! Христа ради, напиши ты, кому слѣдуетъ, по начальству! Отпусти ты меня назадъ въ село мое... въ Пятницкое...
Онъ вдругъ замолкъ, притихъ и сталъ прислушиваться.
Крупный дождь съ глухимъ шумомъ забарабанилъ въ заклеенныя бумагой окна.
Докторъ тревожно заметался.
-- Ливень! Что-жъ мы будемъ дѣлать? Куда же я дѣну раненыхъ?..
-- Слезы небесныя... Скорбитъ о людяхъ самъ Господъ Богъ Саваоѳъ...-- тихо проговорилъ отецъ Лаврентій и сталъ осѣнять себя крестомъ и шептать молитву.
-- Андрей Павлычъ! Были вы въ дивизіонномъ лазаретѣ? Говорили?
Студентъ выглянулъ изъ-подъ шинели и вяло, словно сквозь сонъ, отвѣтилъ:-- Былъ, говорилъ...
-- Ну? ну и что же?
-- У нихъ все полно... въ перевязочныхъ средствахъ отказали... Вы, говорятъ, ихъ приняли, вы ихъ и эвакуируйте, какъ знаете... Не наше, говорятъ, дѣло... У насъ у самихъ арбъ не хватаетъ...
-- Однако, вѣдь это... Это, чортъ знаетъ... Вѣдь они на голой землѣ, на болотѣ, промочитъ насквозь.
-- Бросьте, Иванъ Капитонычъ... все равно всѣмъ пропадать... ничего не подѣлаешь... Мм... тошнитъ опять...
Докторъ опустился на ящикъ, схватившись заголову.
Отецъ Лаврентій отошелъ къ двери и сѣлъ на каменную плиту, забывъ снять эпитрахиль.
Ливень усиливался, и среди его глухого шума слабо прорывалось предсмертное хрипѣніе офицера.
Въ раскрытую дверь были видны сѣрыя фигуры, устилавшія дворъ. Онѣ оставались неподвижны подъ потоками дождя, и слабый отблескъ потухавшаго костра обливалъ ихъ кровавымъ полусвѣтомъ.
Черныя тѣни стали выползать со всѣхъ сторонъ двора.
Скоро костеръ погасъ, и весь дворъ пртонулъ во тьмѣ. Погасли и сторожевые огни на далекихъ высотахъ.
И только ливень шумѣлъ во мракѣ, шумѣлъ властно и печально, да изрѣдка бронзовые колокольчики, висѣвшіе по угламъ кумирни, зыблемые сердитыми порывами вѣтра, мелодично перекликались тихимъ, меланхолическимъ звономъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наступленіе кончилось.
Едва насталъ холодный и сѣрый, дождливый день, какъ со всѣхъ сторонъ стали собираться уцѣлѣвшіе остатки полковъ.
Ихъ было немного.
Оглушенныя и заморенныя, забрызганныя грязью и нѣкоторыя въ лохмотьяхъ и босыя, брели эти сѣрыя фигуры, едва волоча ноги по размытой дождемъ, вязкой глинѣ. Между ними попадались и такіе, которые уже не знали, какой они роты, какого полка... Отъ батальоновъ и ротъ остались небольшія кучки рядовыхъ, при которыхъ не было ни офицера, ни фельдфебеля.
Тащились батареи безъ прислуги, безъ командира, ѣхали на заморенныхъ лошадяхъ ѣздовые безъ орудій, съ одними передками... Иногда во главѣ сѣрой колонны колыхались сооруженныя изъ винтовокъ носилки, покрытыя офицерской или солдатской шинелью.
Санитары и нестроевые спѣшно хоронили мертвыхъ. Они рыли широкія и плоскія "братскія могилы", которыя тотчасъ же наполнялись водой,-- сваливали туда закоченѣвшіе трупы, забрасывали ихъ жидкимъ слоемъ глины и принимались снова за ту же работу.
Вдругъ грохнулъ орудійный выстрѣлъ, за нимъ и другой... третій...
Нѣсколько снарядовъ разорвалось около самыхъ могилъ, обдало свинцовымъ градомъ мертвецовъ, метнуло наземь двоихъ санитаровъ, и все вокругъ закопошилось и бросилось въ разныя стороны.
Въ хаотическомъ безпорядкѣ, не разбирая дороги, хлынула сѣрая масса отступавшихъ, бросая арбы, двуколки, амуницію, покидая раненыхъ и непогребенные трупы.
Непріятель провожалъ уходившихъ орудійными залпами до наступленія темноты.
Въ тылу отступавшаго отряда медленно взбирался на крутизну перевала длинный карававъ китайскихъ арбъ, нагруженныхъ ранеными, которыхъ успѣли захватить съ собой.
Наступала ночь.
Ближайшія высоты и ущелья, пропасти и лощины, окутанныя мракомъ, оглашались стонами и воплями на протяженіи нѣсколькихъ верстъ. Двигавшіеся впереди обозы часто останавливались, задерживая караванъ раненыхъ, и тогда арбы наскакивали одна на другую, вопли раненыхъ раздавались страшнымъ хоромъ, перепуганныя животныя бѣсновались и давили людей, которые разражались проклятіями и грубой бранью.
Мелкій дождь постепенно усиливался, и, наконецъ, хлынулъ ливень.
Ревъ муловъ, стоны, брань и проклятія -- все это затихло. Караванъ остановился на самой вершинѣ крутого перевала, на краю глубокаго обрыва, среди непроглядной тьмы.
Люди копошились въ жидкой грязи, прятались подъ повозки, завертывались въ шинели, сорванныя съ раненыхъ, залѣзали подъ животныхъ, но все было тщетно...
Холодные потоки воды лились и лились, съ зловѣщимъ шумомѣ, какъ будто хотѣли затопить и смыть съ лица земли все живое.
Яростно бушевавшій вѣтеръ, словно въ бѣшеной пляскѣ, съ унылымъ завываніемъ носился въ горахъ, и казалось, что все вокругъ превратилось въ громадную, полную леденящаго ужаса, черную бездну, изъ которой уже нѣтъ и никогда не будетъ спасенія.