Во-первыхъ, если правда, что благоразуміе состоитъ въ практической смѣтливости, то предоставляю вамъ самимъ судить, кто имѣетъ болѣе права на эпитетъ "благоразумнаго": мудрецъ ли, который, либо изъ застѣнчивости, либо изъ робости, сторонится отъ всякой практической дѣятельности, -- или глупецъ, котораго не удерживаетъ ни отъ чего ни стыдъ, котораго у него нѣтъ, ни опасность, которой онъ не сознаетъ? Мудрецъ зарывается въ старыя книги и выискиваетъ въ нихъ различныя ученыя тонкости; глупецъ, наоборотъ, вращаясь постоянно въ водоворотѣ жизни, пріобрѣтаетъ тѣмъ самымъ истинное благоразуміе. Это замѣтилъ еще Гомеръ -- даромъ что слѣпой: "свершившееся, говоритъ онъ, не трудно познать и ребенку".
Стыдливость и робость. Лицо и изнанка.
Дѣло въ томъ, что два главныя препятствія существуютъ для познанія вещей: это, во-первыхъ, стыдливость, которая отуманиваетъ душу, и, во-вторыхъ, робость, которая отпугиваетъ отъ всякаго дѣла, связаннаго съ очевидною опасностью. Глупость тѣмъ и благодѣтельна, что она совершенно освобождаетъ человѣка и отъ стыда и отъ робости. Немногіе понимаютъ, до какой степени выгодно и во многихъ другихъ отношеніяхъ -- никогда не краснѣть, ни передъ чѣмъ не робѣть. Если люди отдаютъ предпочтеніе благоразумію, состоящему во взвѣшиваніи и оцѣнкѣ вещей и обстоятельствъ, то послушайте, пожалуйста, какъ далеки отъ него тѣ, которые имъ хвастаются. Извѣстно, во-первыхъ, что все въ жизни имѣетъ, подобно Алкивіадовымъ Силенамъ {Статуи, представлявшія снаружи уродливыя фигуры, подъ которыми скрывались божественныя изображенія.}, двойную физіономію, изъ которыхъ одна закрываетъ другую. Эти двѣ физіономіи столь мало схожи между собою, что взглянуть на одну, наружную -- какъ будто смерть, а заглянуть подъ нее -- жизнь, и наоборотъ; или снаружи -- красота, внутри -- безобразіе; снаружи -- роскошь и богатство, внутри -- бѣдность и убожество; снаружи -- гнусность, внутри -- изящество; снаружи -- ученость, внутри -- невѣжество; снаружи -- крѣпость и сила, внутри -- слабость и хилость; снаружи -- благородство, внутри -- подлость; снаружи веселье, внутри -- печаль; снаружи -- благополучіе, внутри -- бѣда на бѣдѣ; снаружи -- дружба, внутри -- вражда; снаружи -- здорово, внутри -- ядъ: словомъ, стоитъ лишь открыть Силена, чтобы увидѣть совершенно противоположное его наружной физіономіи.
Быть можетъ, кому покажется это мое разсужденіе черезчуръ философскимъ; извольте, объясню дѣло проще и нагляднѣе. Кого, какъ не короля, считать и богатымъ и властнымъ? Но если онъ лишенъ духовныхъ дарованій, если онъ вдобавокъ ненасытенъ, то не есть ли онъ въ сущности послѣдній изъ бѣдняковъ? А если къ тому же онъ отдался различнымъ порокамъ, онъ не только нищій, онъ -- презрѣнный рабъ. Подобнымъ же образомъ можно разсуждать и обо всемъ прочемъ; но достаточно и этого примѣра.
Сценическія иллюзіи.
Къ чему, однако, клонится это разсужденіе? -- спроситъ, быть можетъ, кто-нибудь. Сейчасъ увидите, въ чемъ дѣло. Представьте себѣ, что кто-нибудь ворвался бы на сцену во время представленія комедіи и сорвалъ бы съ актеровъ маски, обнаруживъ такимъ образомъ передъ публикой ихъ настоящія, природныя физіономіи. Скажите, не нарушилъ ли бы онъ театральнаго представленія, и не вывели ли бы его вонъ изъ театра, какъ помѣшаннаго? Представьте себѣ, въ самомъ дѣлѣ, какое превращеніе произошло бы мгновенно на сценѣ: женщина оказалась бы вдругъ мущиной, молодой человѣкъ -- старикомъ, король -- тряпичникомъ, богъ -- плюгавенькимъ человѣчишкомъ. Однимъ словомъ, передъ зрителями обнаружилась бы настоящая дѣйствительность на мѣсто воображаемой, правда, на мѣсто лжи. Но уничтоживши ложь, тѣмъ самымъ уничтожили бы и художественную иллюзію, безъ которой немыслимъ сценическій эффектъ. Чѣмъ, въ самомъ дѣлѣ, вызывается интересъ и поддерживается вниманіе зрителей, какъ не этимъ маскированіемъ и переодѣваньемъ, однимъ словомъ -- ложью?
Жизнь -- театральное представленіе.
Да и жизнь-то человѣческая, что такое она въ сущности, какъ не одно сплошное представленіе, въ которомъ всѣ ходятъ съ надѣтыми масками, разыгрывая каждый свою роль, пока режиссеръ не удалитъ его со сцены? Режиссеръ же зачастую заставляетъ одного и того же актера выступать въ различныхъ роляхъ, и тотъ, кто только что щеголялъ въ царской порфирѣ, является на сценѣ въ жалкомъ рубищѣ раба. На сценѣ, конечно, кое-что подкрашено, оттѣнено болѣе рѣзко; но въ театрѣ ли, или въ жизни, -- все та же гримировка, все тѣ же маски, все та же вѣчная ложь...
Представьте себѣ также, что какой-нибудь свалившійся съ неба мудрецъ принялся бы кричать: "Нѣтъ, этотъ человѣкъ, котораго всѣ почитаютъ за государя и даже за бога, онъ не заслуживаетъ даже имени человѣка, потому что живетъ и дѣйствуетъ лишь по внушенію скотскихъ инстинктовъ, -- что это презрѣнный рабъ, потому что онъ добровольно служитъ столь многимъ и столь гнуснымъ господамъ". Представьте себѣ далѣе, что этотъ мудрецъ сказалъ бы человѣку, оплакивающему своего усопшаго отца, что ему слѣдуетъ ликовать, потому что теперь-то и началась настоящая жизнь для его родителя, тогда какъ здѣшняя жизнь есть не что иное, какъ продолжительная смерть. Пусть, далѣе, этотъ мудрецъ, встрѣтивъ человѣка, хвастающагося своимъ родословіемъ, назвалъ бы его безроднымъ и подкидышемъ, на томъ основаніи, что ему не достаетъ нравственнаго достоинства, которое одно только и есть источникъ настоящаго благородства. Представьте себѣ, что этотъ мудрецъ сталъ бы разглагольствовать со всѣми и обо всемъ подобнымъ образомъ: скажите мнѣ, не нашли ли бы его всѣ помѣшаннымъ? Чего добился бы онъ въ концѣ концовъ, кромѣ того, что прослылъ бы за сумасброда и сумасшедшаго?
Глупая мудрость.
Нѣтъ ничего глупѣе мудрости не впопадъ, нѣтъ ничего безумнѣе благоразумія не кстати. Нѣтъ пути въ томъ, кто поступаетъ, не сообразуясь ни съ временемъ, ни съ мѣстомъ, ни съ обстоятельствами, -- кто забываетъ основное правило пиршества: "либо пей, либо уходи", -- кто требуетъ, чтобы комедія не была комедіей, и т. д. Напротивъ, куда благоразумнѣе -- родившись человѣкомъ, не претендовать на, сверхчеловѣческую мудрость и плыть по теченію вмѣстѣ со всею людскою толпой, добровольно раздѣляя и человѣческія слабости и человѣческія заблужденія. Но, вѣдь, это же -- глупость отъявленная! скажутъ мнѣ мудрецы. Не стану спорить; пусть только они съ своей стороны признаютъ, что въ этомъ-то и состоитъ роль человѣка на жизненной сценѣ.
Воззваніе къ музамъ.
И вотъ что еще... Но -- боги безсмертные! говорить ли? не замолчать ли лучше?... Чтожъ, однако молчать, когда это истиннѣе правды! Только лучше пожалуй, въ столь важномъ дѣлѣ предварительно вызвать на помощь музъ съ Геликона? Призываютъ Воззваніе же ихъ поминутно поэты ради сущаго вздора. Помогите же мнѣ малую толику, о дочери Юпитера, доказать, что, если кому удавалось достигнуть этой превосходной мудрости и -- какъ они тамъ выражаются -- замка благополучія, -- то не иначе, какъ по пути указанному Глупостью!...
Чувство и разумъ. Безчувственный мудрецъ.
Мы уже ранѣе признали, что всѣ чувства относятся къ области Глупости. Признакъ, по которому отличаютъ мудреца отъ глупца, заключается, именно, въ томъ, что первый руководствуется чувствами, послѣдній -- разумомъ. Вотъ почему стоики отстраняютъ отъ мудреца, точно болѣзни, всякія душевныя волненія. Между тѣмъ, чувства не только служатъ путеводителями тѣмъ, которые спѣшатъ въ гавань мудрости, но и играютъ роль шпоръ и хлыста во всякомъ проявленіи добродѣтели, такъ какъ они-то и побуждаютъ человѣка ко всякому доброму дѣлу. Правда, противъ этого на стѣну лѣзетъ Сенека, этотъ стоикъ въ квадратѣ, отнимающій у мудреца всякое чувство. Но, лишенный всякаго чувства, этотъ мудрецъ Сенеки въ сущности перестаетъ быть человѣкомъ; въ своемъ мудрецѣ Сенека въ сущности создаетъ скорѣе нѣкоего новаго бога, который нигдѣ никогда не существовалъ и не будетъ существовать. Скажу откровеннѣе: по-моему, этотъ Сенекинъ мудрецъ -- просто каменный истуканъ, холодный и безжизненный, лишенный всякаго человѣческаго чувства. Пусть эти господа носятся, сколько угодно, со своимъ мудрецомъ, -- пусть будетъ онъ предметомъ ихъ любви безъ соперника, -- пусть они живутъ съ нимъ, если угодно, въ области платоновскихъ идей, или въ танталовыхъ садахъ. Не будетъ ли всякій съ ужасомъ сторониться, какъ отъ чудовища или привидѣнія, отъ подобнаго человѣка, умершаго для всякаго природнаго чувства, для всякой привязанности, -- въ которомъ заглохло всякое человѣческое чувство, -- который, какъ безчувственный камень, не доступенъ ни любви, ни жалости? Ничто отъ него не укроется, ни въ чемъ онъ не ошибется: какъ Линкей, все видитъ онъ насквозь. Все вымѣрено у него по ватерпасу: не ждите отъ него ни въ чемъ снисхожденія! Довольный лишь собой самимъ, въ своихъ глазахъ одинъ лишь онъ богатъ, одинъ лишь онъ здоровъ, одинъ лишь -- царь, одинъ -- свободный человѣкъ, словомъ -- все одинъ лишь онъ! Нужды нѣтъ, что одинъ лишь онъ такого о себѣ мнѣнія. До друзей ему мало дѣла, такъ какъ и самъ онъ никому не другъ. Что ему друзья, когда онъ и къ самимъ богамъ относится свысока, и все, что творится въ жизни, критикуетъ и осмѣиваетъ, безумство?.. И такое-то чудовище выставляютъ намъ, какъ идеалъ мудреца!... Если бы дѣло рѣшалось голосованіемъ, скажите, пожалуйста, какое государство пожелало бы избрать себѣ такого человѣка на государственную должность, или какое войско захотѣло бы имѣть такого предводителя? Какая женщина пожелала бы или вынесла бы такого мужа, какой хозяинъ -- такого гостя, какой слуга -- такого господина? Кто не предпочтетъ ему любого изъ массы заурядныхъ глупцовъ? Самъ глупецъ, онъ какъ нельзя болѣе годился бы повелѣвать глупцами и глупцамъ повиноваться; онъ нравился бы большинству, какъ себѣ подобнымъ. Ласковый съ женой, обходительный съ друзьями славный собутыльникъ, уживчивый сожитель, онъ не считалъ бы ничего человѣческаго чуждымъ для себя.
Житейскія выгоды отъ глупости.
Но оставимъ этого мудреца: меня тошнитъ отъ него. Возвратимся къ прерванной нити нашего разсужденія и перейдемъ къ дальнѣйшему разсмотрѣнію проистекающихъ отъ глупости житейскихъ выгодъ.
Житейскія невзгоды. Самоубійство.
Если взглянуть на жизнь человѣческую съ поднебесной высоты, какъ смотритъ на нее Зевсъ, по словамъ поэтовъ, то какихъ только бѣдъ въ ней нѣтъ! Рожденіе человѣка -- что за плаченная и неприглядная картина! А какъ трудно и хлопотливо первоначальное воспитаніе ребенка! Сколькими невзгодами окруженъ дѣтскій возрастъ! Сколько трудовъ несетъ съ собою юность! А тамъ суровая старость -- преддверіе неизбѣжной и тягостной смерти! А эти вѣчно осаждающія человѣка вражескія рати болѣзней, эти стерегущія его на каждомъ шагу бѣды, не говоря уже о множествѣ разнаго рода мелкихъ непріятностей!.. Есть ли хоть одно удовольствіе, одно наслажденіе въ жизни, которое бы не было отравлёно каплей желчи? А сверхъ всего этого, сколько еще бѣдъ терпитъ человѣкъ отъ человѣка! Раззореніе, тюрьма, клевета, сплетни, пытки, козни, предательство злословіе, сутяжничество, обманъ!.. Впрочемъ, я принимаюсь, выражаясь греческой поговоркой, исчислять песокъ морской... Какими винами заслужили все это люди, или какое разгнѣванное божество обрекло ихъ отъ рожденія на всѣ эти бѣды, здѣсь не мѣсто разсуждать объ этомъ. Во всякомъ случаѣ, кто дастъ себѣ трудъ поразмыслить обо всемъ этомъ, тотъ врядъ-ли рѣшится осудить поступокъ милетскихъ дѣвушекъ, какъ ни жалка представляется ихъ участь {Намекъ на разсказъ Авла Геллія о милетскихъ дѣвушкахъ, наложившихъ на себя руки въ припадкѣ коллективнаго умоизступленія.}. Но какого рода люди всего чаще налагали на себя руки, вслѣдствіе невыносимаго пресыщенія жизнью? Въ числѣ самоубійцъ, не говоря уже о Діогенахъ, Ксенократахъ, Катонахъ, Кассіяхъ и Брутахъ, мы встрѣчаемъ, напримѣръ, Хирона, -- того Хирона, которому боги предложили безсмертіе: онъ предпочелъ, однако, умереть отъ своей руки! Предоставляю вамъ самимъ судить о томъ, что было бы, если бы большинство людей были мудрецами: понадобился бы снова кусокъ глины, снова оказался бы нуженъ ваятель Прометей {Намекъ на греческій миѳъ о Прометеѣ, создавшемъ перваго человѣка изъ куска глины.}.