1) Англійскій гуманистъ, авторъ знаменитой Утопіи, другъ Эразма.
Во время моего послѣдняго, недавняго переѣзда изъ Италіи въ Англію немало времени пришлось мнѣ провести верхомъ на лошади. Чѣмъ убивать это долгое время пустою болтовней или пошлыми анекдотами, я предпочиталъ передумывать съ собой время отъ времени о нашихъ общихъ научныхъ занятіяхъ и вызывать въ душѣ отрадныя воспоминанія объ оставленныхъ мною здѣсь столь же милыхъ, сколько ученыхъ друзьяхъ. Въ числѣ ихъ всего чаще вспоминалъ я тебя, мой дорогой Моръ. Твой образъ такъ живо воскресалъ передо мной, что иной разъ мнѣ казалось, будто я вижу тебя воочію, слушаю тебя и упиваюсь твоею бесѣдой, слаще которой для меня нѣтъ ничего на свѣтѣ. Эти размышленія навели меня на мысль заняться какимъ-нибудь дѣломъ. Но какимъ? Обстановка была мало пригодна для какой-нибудь серьезной работы, и вотъ, я остановился на мысли -- сочинить шуточный панегирикъ Моріи {По-гречески -- глупость.}.
Какая это Паллада внушила тебѣ подобную мысль? спросишь ты. Отчасти меня навело на эту идею твое имя: вѣдь, имя Morus настолько же близко подходитъ къ имени Moria, насколько расходятся между собой обѣ обозначаемыя этими именами вещи; а если у кого, то" именно, у тебя всего менѣе общаго съ Моріей; это не мое личное мнѣніе, это -- мнѣніе всего свѣта. Кромѣ того, мнѣ думалось, что такая шутка придется какъ нельзя болѣе тебѣ по вкусу. Вѣдь и ты большой охотникъ до шутокъ этого рода -- я разумѣю такія шутки, отъ которыхъ не разитъ ни невѣжествомъ, ни пошлостью, -- если только я не ошибаюсь въ этомъ случаѣ въ оцѣнкѣ своего собственнаго произведенія. Да и самъ, вѣдь, ты не прочь взирать на человѣческую жизнь съ демокритовской усмѣшкой. Одаренный критическимъ и яснымъ умомъ, ты не можешь, конечно, не расходиться во многомъ съ общепринятыми воззрѣніями; но въ то же время въ твоемъ характерѣ столько благодушія и общительности, что ты можешь -- и ты дѣлаешь это съ * удовольствіемъ -- въ любой моментъ приноровиться къ умственному уровню любого человѣка. Ты не только примешь поэтому благосклонно эту мою литературную бездѣлку, какъ "памятку" о твоемъ товарищѣ, но и возьмешь ее подъ свою защиту; тебѣ ее я посвящаю, и съ этой минуты -- она твоя, а не моя.
Найдутся, пожалуй, зоилы, которымъ однѣ изъ моихъ шутокъ покажутся унижающими достоинство богослововъ, другія -- несовмѣстимыми съ христіанскимъ смиреніемъ; они, пожалуй, поднимутъ вопль, что я воскрешаю древнюю комедію, или какого-нибудь Лукіана {Лукіанъ Самосатскій, греческій писатель-сатирикъ второго вѣка по Р. X., авторъ Разговоровъ Боговъ.}, съ его язвительными нападками на всѣхъ и на все. Но мнѣ бы хотѣлось, чтобы люди, которыхъ скандализуетъ и низменность моего сюжета и шутливый тонъ моего произведенія, приняли во вниманіе, что въ данномъ случаѣ я лишь слѣдую примѣру многихъ великихъ писателей. Сколько столѣтій прошло съ тѣхъ поръ, что Гомеръ сочинилъ свою шутливую поэму о "Войнѣ мышей и лягушекъ", Маронъ воспѣлъ комара и выѣденное яйцо, Овидій -- пустой орѣхъ? Поликратъ и его противникъ Исократъ восхваляли Бусирида, Главконъ -- несправедливость, Фаворинъ -- Терсита и четырехдневную лихорадку, Синезій -- лысину, Лукіанъ муху и блоху. Сенека написалъ шуточный апоѳезъ Клавдія, Плутархъ -- разговоръ Грилла съ Улиссомъ. Лукіанъ съ Апулеемъ написалъ "Осла", и еще кто-то, ужъ не знаю, написалъ завѣщаніе свиньи Хавроньи, -- объ этомъ между прочимъ упоминаетъ св. Іеронимъ.
Пусть мои критики, если угодно, воображаютъ себѣ, что мнѣ просто-на-просто захотѣлось, забавы ради, поиграть въ бирюльки или въ лошадки. Въ самомъ дѣлѣ, если мы допускаемъ развлеченія для людей всякаго званія и состоянія, то было бы верхомъ несправедливости отказать въ подобномъ развлеченіи писателямъ и ученымъ, въ особенности если они вносятъ въ шутку крупицу серьезности и наводятъ на серьезныя размышленія; изъ иной подобной шутки читатель -- если только онъ не совершенный балбесъ -- вынесетъ гораздо больше, чѣмъ изъ иного серьезнаго и архи-ученаго разсужденія. И вотъ, одинъ восхваляетъ реторику или философію въ рѣчи, составленной изъ отовсюду нахватанныхъ чужихъ фразъ и мыслей; другой восписуетъ хвалы какому-нибудь князю; третій сочиняетъ рѣчь для возбужденія къ войнѣ противъ турокъ; тотъ занятъ предсказаніемъ будущаго, этотъ задается рѣшеніемъ новыхъ вопросовъ о козлиной шерсти {Латинское пословичное выраженіе: "вопросъ о козлиной шерсти" -- вздорный вопросъ.}. Если нѣтъ ничего вздорнѣе, какъ вздорнымъ образомъ трактовать серьезныя вещи, то нѣтъ ничего забавнѣе, какъ вздоръ трактовать такъ, чтобы казаться всего менѣе вздорнымъ человѣкомъ. Не мнѣ, конечно, судить о самомъ себѣ; по во всякомъ случаѣ, если не вводитъ меня въ заблужденіе самолюбіе, моя похвала глупости не совсѣмъ глупа.
Что касается возможнаго упрека въ излишней рѣзкости моей сатиры, то я замѣчу, что мыслящіе люди всегда широко пользовались правомъ безнаказанно осмѣивать людей въ ихъ повседневной жизни, подъ единственнымъ условіемъ, чтобы вольность языка не переходила должныхъ границъ. Удивляюсь, до чего стали деликатны уши въ наше время: они почти не выносятъ ничего, кромѣ льстивыхъ титуловъ и высокопарныхъ посвященій. Не мало также въ наше время людей съ до того извращеннымъ религіознымъ чувствомъ, что они готовы скорѣе снести поношеніе имени Христа, чѣмъ самую безобидную шутку по адресу первосвященника {Т.-е. папы.} или князя, въ особенности, если при этомъ затронутъ интересъ кошелька. Но если кто подвергаетъ критическому анализу человѣческую жизнь, никого не задѣвая лично, можно ли это назвать пасквилемъ? Не есть ли это скорѣе наставленіе, увѣщаніе? Иначе, сколько бы разъ пришлось мнѣ писать пасквиль на самого себя! Кромѣ того, -- кто не дѣлаетъ исключенія ни для какого класса или группы людей, тотъ, очевидно, нападаетъ не на отдѣльныхъ людей, а на недостатки всѣхъ и каждаго. Если поэтому кто будетъ кричать, что онъ обиженъ, то онъ лишь выдастъ тѣмъ свой страхъ и свою нечистую совѣсть. А куда свободнѣе и язвительнѣе писалъ св. Іеронимъ, не стѣсняясь подъ часъ называть по именамъ предметы своей сатиры!
Что касается меня, то я систематически воздерживался называть имена, и, кромѣ того, старался писать настолько сдержаннымъ тономъ, что проницательному читателю не трудно замѣтить, что я имѣлъ въ виду болѣе забавлять, чѣмъ бичевать. Я вовсе не думалъ, по примѣру Бвенала, выворачивать вверхъ дномъ клоаку человѣческихъ гнусностей, и гораздо болѣе старался выставить на показъ смѣшное, чѣмъ отвратительное.
Если кого не въ состояніи удовлетворить подобныя разъясненія, тому я могу лишь посовѣтовать утѣшать себя тѣмъ, что въ сущности слѣдуетъ считать за честь нападки Глупости, отъ имени которой я говорю. Впрочемъ, къ чему всѣ эти разъясненія такому адвокату, какъ ты: ты, вѣдь, сумѣешь наилучшимъ образомъ отстоять дѣло, будь оно и далеко не изъ лучшихъ.
Будь здоровъ, мой краснорѣчивый Моръ, и прими твою Морію подъ свою надежную защиту.
Въ деревнѣ, 10 іюня 1508 г.