Для Ширке не было мелких дел — все он выполнял со рвением. Издание французского путеводителя по старинным городам Германии должно было укрепить реноме бюро путешествий «Европа» и показать французам, что немцы не помышляют о войне. Ширке решил, что путеводитель будет выглядеть солиднее, если предисловие к нему напишет француз. Он остановился на Нивеле — французский националист, человек с незапятнанной репутацией, ко всему — изысканный поэт.
Ширке попробовал одолеть «Маску Цирцеи».
Света не увидеть Персефоне.
Голоса сирены не унять.
К солнцу ломкие, как лед, ладони
В золотое утро не поднять…
Он откинул книгу со смешанным чувством зависти и презрения. Это двойственное чувство не покидало его во Франции. Четыре года прожил он в Париже, заведуя бюро путешествий и выполняя ряд особых поручений. Он изучил Францию и не раз говорил своим соотечественникам, что она заслуживает презрения. Какая отсталость, расслабленность! Близорукие, ничтожные люди, которые поглощены наживой или своими мелкими удовольствиями, продажные газеты, эфемерные правительства, беспечность, превращенная в культ. Однако в глубине души Ширке завидовал французам, он восхищался живостью реплик, шиком парижской мастерицы, веселостью толпы и, конечно, кухней. Да, эти люди умеют жить! И, восхищаясь, он непрестанно доказывал себе, что любой немец выше этих знатоков и привередников.
Красиво, — подумал он о стихах Нивеля, — но глупо и ни к чему…
Рудольф Ширке не доверял свежим адептам партии; он стал наци десять лет тому назад, когда исход борьбы еще не был ясен, и с нежностью вспоминал те времена — побег из участка, фальшивые документы, перестрелки с коммунистами, накуренные пивнушки, где между стойкой и бильярдом обсуждался грядущий передел мира.
Молодость Ширке была беспорядочной. Он мечтал о карьере адвоката; вместо этого ему пришлось, в качестве представителя фирмы «Прима», уговаривать обнищавших коммерсантов обзавестись арифмометрами. Вечерами он зачитывался Достоевским, Ницше, Шпенглером, говорил себе, что одиночество — удел избранных, и вымаливал руку толстушки Эммы, которая вскоре вышла замуж за богатого шведа. Ширке попробовал заняться журналистикой, писал в вечерней газете о театральных премьерах, но полгода спустя появился рыжий веснущатый Кац и вытеснил его. Один депутат ландтага нанял Ширке как секретаря. Депутат покрикивал: «Рудольф, сбегайте за сигарами»… Ширке женился на уродке, у ее отца был бельевой магазин. И снова судьба над ним посмеялась — тесть разорился, не выдержав конкуренции с универсальными магазинами, а жена оказалась жадной, скупой, сварливой. Ширке готов был отчаяться, когда школьный товарищ Гримм, которого он случайно встретил, сказал ему: «Вся Германия, как ты, на краю пропасти… Нужно вернуть людям веру. Это может сделать один человек, я тебе его покажу».
Хотя в помещении было не больше сотни приверженцев, Гитлер говорил очень громко, выбрасывая вперед руки, глядел он поверх людей, как будто видел нечто скрытое от других. Слушая его, Ширке понял, что жил плохо не потому, что глуп или ленив. Он вспомнил, как, будучи мальчишкой, отмечал на карте захваченные французские города и как потом, когда побежденная армия возвращалась на родину, контуженный солдат кричал: «Позор! Нас предали тыловики». Вспомнил он и те годы, когда по Курфюрстендамму прогуливались нарядные иностранцы, скупая картины, меха, драгоценности. У Ширке тогда не было на кружку пива… Он мог стать блестящим журналистом, но на его место пролез пронырливый еврей. Депутат обращался с ним, как с лакеем. «Германия, проснись!» — кричал Гитлер. И Ширке показалось, что он действительно проснулся после ночи, полной кошмаров. Он стал одним из самых яростных сторонников нацистского движения.
Когда Гитлер победил, Ширке, в отличие от многих других, не стал помышлять о теплом местечке: борьба для него продолжалась; он обрадовался, когда ему поручили важную работу за границей. Будучи человеком неглупым, он быстро научился разговаривать с французами: в Париже его считали плохим нацистом и другом Франции. Таким отрекомендовали его и Нивелю.
— Я вам объясню, почему я придаю такое значение этой маленькой книжке. Мы живем в тревожное время, политики делают много неосторожных жестов — и наши, и ваши. Нужно показать, что для людей искусства нет границ. Я не знаю, почему в Нюрнберге устраивают партийные съезды… Ведь это город-музей, жемчужина готики! Я помню вашу поэму о Руане, я убежден, что вы чувствуете душу Нюрнберга. А Веймар! Вот вам лучший ответ тем, кто хочет представить Германию, как страну роботов! Мы все сойдемся на одном: на культе Гете. Кто лучше вас введет французов в мир Вертера?..
— Теперь люди не решаются отправиться даже в Довиль. Кто же поедет в Германию?
— Дорогой мэтр, это — туман, он скоро рассеется. А книга не газета… Я убежден, что в будущем году тысячи ваших соотечественников захотят посетить старые немецкие города.
— Я сам не верил в возможность войны, но люди, которые приезжают из Германии, говорят, что там воинственные настроения…
— Так может показаться поверхностному наблюдателю… Ведь по сравнению с французами мы неотесанны, грубоваты. У нас любят кричать, маршировать, играть в солдатики.
— Опасная игра! Мы очень миролюбиво настроены, и мы не любим маршировать, даже на парадах. Но если у вас возьмут верх сумасшедшие… Французы драться умеют.
— Мы это знаем и ценим. Конечно, у нас имеются горячие головы. Фюреру приходится считаться с крикунами. Но он — бывший фронтовик, он знает, что такое война, он не допустит войны. Я в эти тревожные дни перечел «Маску Цирцеи». Нужны века и века культуры, чтобы страна рождала таких поэтов. Мы можем об этом только мечтать… Вашим предисловием вы поможете тем немцам, которые отстаивают идею единства нашей западной цивилизации. Пусть сумасшедшие бряцают оружием, а французский поэт Нивель пишет о разуме Гете, о старом домике Дюрера, о причудах Гофмана.
Проводив Нивеля, Ширке усмехнулся. Изысканный карась, и только… Слов нет, лоск… Что тут удивительного — им чертовски везло, это маменькины сынки истории — виноградники, Ницца, золотой запас, Лувр, чуть ли не половина Африки… Скоро будет иначе. Страна, конечно, прелестная, никто не думает ее уничтожить, избави бог! Только не мы здесь будем кланяться, а нам будут кланяться, вот как!..
Нивель посмотрел на часы, в префектуру еще рано… Он сел на террасе кафе и задумался. Ширке любезен, но глуповат. Они наивны, как дети, в этом секрет успеха Гитлера. Да и в Гитлере что-то детское — испорченный ребенок… Конечно, опасно, когда у детей спички… Немцам не хватает чувства меры, Ширке правильно сказал — они неотесанны. Все же это не большевики, это люди нашей культуры. Он вспомнил Влахова и поморщился. Такому ничего не стоит сжечь всю Европу. Без всякой иронии он называл своих коммунисток «Джульеттами». Во время Коммуны такие «Джульетты» обливали керосином сокровищницы прошлого. Неужели они могут победить? Тогда конец всему — и Гете, и Расину, и нам…
— Здравствуйте, господин Нивель!
Нужно было ему сесть за этот столик! — рядом оказался Лежан. Нивель отвечал нехотя, да и разговор был безразличным. Только под конец его прорвало — когда Лежан упомянул о московских переговорах.
— Русские хотят нас втянуть в войну, чтобы остаться в стороне. Но мы не дети.
— По-моему, как раз наоборот — англичане тянут, мы тянем… А русские тоже не дети, воевать за нас они не собираются.
Оба замолкли. Лежан вертел голубой сифон, и сифон хрипел, как человек. Нивель чувствовал, что спокойствие его оставляет. Хорошо, Влахов — русский, но ведь этот — француз, а он рассуждает, как Влахов, смотрит только на Москву, верит только русским. Какой ужас! Они рассекли нацию надвое. Да это во сто раз хуже, чем немцы! Ну что может Гитлер? Захватит Данциг, еще какой-нибудь клок земли… А эти покушаются на самое главное — на душу, на Францию, на искусство.
Прощаясь, Лежан примирительно сказал:
— Посмотрим, кто из нас окажется прав. Все ждут, чем это кончится… Жена не уехала в Бретань — боится, что будет война…
Сдерживая себя, Нивель спокойно ответил:
— Войны не будет. Война уже идет, она началась в тридцать четвертом, не знаю, сколько продлится, ведь были семилетняя война, столетняя. Ясно одно — французы не могут воевать с немцами, потому что французы воюют с французами. Так что госпожа Лежан может спокойно ехать к морю. Погода как будто установилась…