Долог и черен вечер на этом острове, долог ветер и черна судьба. Не только прожито все, все и записано. Самое страшное начинается, когда я задумываюсь — да полно, было ли это? Может быть, я только поддался тяжелым снам? „Все призрачно, все условно“ — так говорят мне звезды и скрип половиц. „Призрачны восковые тени. Призрачны глаза Эдди. Призрачна и твоя боль“.
Тогда я пытаюсь найти точку опоры. В сотый раз я перечитываю случайно дошедший до меня номер марсельской газеты с подробным описанием судебного разбирательства. Свидетельница госпожа Паули Шаубе? показала, что убитый был большевистским шпионом. Да, да, я помню, как уныло наливался кровью подбитый глаз полицейского комиссара. Далее — адвокат, мэтр Валуа, в блестящей речи подчеркнул, что Юр был „врагом общества и морали“. В Луиджи заговорил герой войны и добрый патриот. О, фантаст, его губы все еще дрожат на столбцах газеты! Разве могут дойти до площади Пигаль слезы курносой Тани и плебейский снег далеких равнин? Луиджи, разумеется, оправдан. Они поженятся. Я так и думал. Они снимут квартиру в три комнаты, они купят зеркальный шкап, и никто не заподозрит их, никто не догадается, что это только вымысел, подлый и розовый, как поэтическая заря.
Нет, газета не спасает меня. Ее бумажный тенорок лишь подтверждает все неправдоподобие окружающего меня мира. Есть один залог подлинности существования, вздорный и прекрасный, — это деревянный барашек. Я ставлю его перед собой. Я ложусь на пол и вою по-собачьи. Тогда, превозмогая ночь и безверие, доходит до меня живая жизнь. Это умирает Эдди и, умирая, говорит мне: „собака, где же ты?..“.
Жалкое и слабое сердце никогда не отказывается от надежды, это не его вина — так оно сделано. Так сделаны и ваши сердца. Не осуждайте же меня! Когда я говорю „отчаяние“, я не лгу, но невольно ассоциация не звуков — чувств подсказывает мне другое слово — „отчалить“. Тогда я вижу только море и ночь. Я и впрямь отчалил от прежней жизни. Это лето было штормом и горем. Я не вижу земли. Но, как каждый человек, испытавший крушение и полумертвыми руками еще перебирающий весла шлюпки, я хочу ее увидеть — зеленую, чужую и бесконечно родную землю.
Сегодня я получил телеграмму от жены. Она приедет сюда грустная и ласковая, чтобы увезти меня, в Париж или в Москву. Я боюсь, что она меня не узнает. Столько прошло с того дня, когда белела в окне вагона ее шляпа, а кругом, а во мне уже начиналось это сумасшедшее лето. Чт о я скажу ей? Она прочтет эти страницы, услышит ветер, увидит деревянного барашка. Она положит мне руку на лоб.
— Ты видишь — мы отчалили. Позади остались слова из букв и сердца из воска. Страшен пустой мир, населенный только идеями и одеждой. Но вот оно, спасение, вот он, почти незримый абрис далекой земли — твоя рука, малое тепло, простая любовь. С ней мы попробуем доплыть до того берега.
— Да, мы попробуем…
Август — ноябрь 1925 г.
Le Lavandou — Paris.