Но портрет ли то, что пытается нарисовать Шестов? Другими словами: задавался ли Шестов "воспроизводительными" целями при написании статьи? Этот вопрос, как он ни прост, совершенно необходим. И мы увидим, что он имеет значение для общей характеристики шестовских приемов мысли и письма.
Дабы не было никаких сомнений, под своим изображением Шестов подписывает Вячеслав Великолепный, и даже объясняет, что это наименование относится не к фантастическому лицу, а к Вячеславу Ивановичу Иванову, автору многих книг, в том числе и книги "Борозды и межи", недавно вышедшей, и, что весьма любопытно, не только автору книг, но и лектору ненапечатанных чтений (о Скрябине) и даже участнику некоторых интимных собеседований. Словом, Шестов и не думает скрывать того, что его характеристика имеет в виду определенное и реальное лицо, и, кроме того, показывает себя крайне осведомленным не только в опубликованных его высказываниях, но и в высказываниях частных и интимных. Так что для человека, мало знакомого с деятельностью Вяч. Иванова, статья Шестова неизбежно должна представиться своего рода "документом", первоисточником о Вяч. Иванове, "суждением близкого лица" с некоторыми весьма характерными о нем биографическими "данными".
Правду сказать, для мало-мальски понимающего читателя было ясно, что во всех произведениях Шестова всегда было притязание объективно установить правильность различных своих мнений, несмотря на проповедь адогматизма "в теории", и Шестов всегда, подобно всем мыслителям мира, так или иначе пытается охарактеризовать предмет своих исследований, -- но в данном случае притязание на объективность засвидетельствовано формально. Шестов пишет портрет и пишет "с натуры".
Читатель, который скажет "Ну и пусть себе пишет!", обнаружит непонимание весьма тонких и деликатных обстоятельств дела. Есть вещи несоединимые; есть противоположности, которые форменным образом "бегут" друг от друга. Таковы, напр., "чертовщина и позитивизм", "бесы и ладан", "Вольтер и католичество". Таковы, мне кажется, Шестов и притязание на объективность.
Пафосом и лейтмотивом всех рассуждений Шестова является невозможность объективных суждений. Любимою темою -- отсутствие критериев для различения истины от не истины. Умение уличать великих людей прошлого на каких-нибудь непоследовательностях и устанавливать разногласие там, где, по всеобщему мнению, должно было царить единогласие, Шестов выработал до виртуозности, и способность видеть самый микроскопический сучок в глазу брата своего довел почти до совершенства. Вопрос о собственном глазе Шестов с необычайным мастерством умел обходить, заслоняясь от читателя теориею субъективизма, которая ему нужна не менее, чем амебе, напр., способность мутить вокруг себя воду, чтобы не быть съеденной.
И вдруг "притязание на объективность", формально засвидетельствованное! Есть от чего сердцу философа возвеселиться! Любопытно посмотреть на скептика, живописующего сущность чуждого и закрытого перед ним явления. Еще любопытнее зрелище застарелого субъективиста, проникающего в самую душу объекта и ее разгадывающего! Поистине тут происходит объективация субъективизма "на экране" общечеловеческого сознания, и всякий, кто пожелает, может видеть быстрые и воровские движения запретного милования с "объектом", напоминающие смешные ужимки монаха, отказавшегося от мирской суеты, который " хватается за деньги и другие блага мира". В мрачных скептиках, упорно запрещающих всем иметь свои суждения и в то же время незаметно присваивающим право суждения себе самим, есть немало юмористического -- пора бы на скептиков взглянуть и с этой веселой стороны!
Когда выставляется портрет публично (шестовский портрет Вяч. Иванова выставлен в "Русской мысли"), никакие запреты скептиков и никакие прещения теоретиков субъективизма не могут остановить нас от установления трех общеобязательных положений: 1) существует портрет; 2) существует лицо; 3) суждения о сходстве или несходстве портрета предоставлено третьим лицам. Это три бесспорные момента существуют в каждой опубликованной скептической картине мира, ибо и там скептик с натуры рисует мрачную действительность человеческого познания и о верности воспроизведения предоставляет судить своим современникам или своим потомкам. Эту вторую "макрокосмическую" параллель я бы не хотел упускать из виду при разборе шестовского портрета, ибо к изображению Вяч. Иванова Шестов подходит с теми самыми тонко применяемыми и специфическими методами письма, с каким он подходит решительно ко всем явлениям и ко всем лицам, т. е. к объекту вообще. И вникая в этот его портрет, мы одновременно вникаем и в сущность скептического отношения к миру вообще и в предложенный нам конкретный вопрос о сходстве портрета с оригиналом. Я себя чувствую в простой и скромной роли посетителя выставки: вижу портрет, знаю хорошо лицо, им изображаемое, и пользуюсь правом каждого посетителя делать свои критические замечания и делиться с публикой своими впечатлениями.