Новый Николаев гардероб. — Торжественный выезд Николая. — Краткое наставление о светских приличиях. — Недовольный мужик Андрон. — Базарный день. — Гаврюшка — разудала голова и его соблазны. — «В казаки!» — Домашний совет. — Из-за сапог и шапки. — Семейственное побоище. Распадение дореформенных крепей.
Еще на святой Николай стал проситься съездить к Рукодееву. Мартин Лукьяныч принял эту просьбу благосклонно. Ему нравилось, что такой богач, как Рукодеев, удостаивает знакомством его сына.
Но так как, по мнению Мартина Лукьяныча, у Николая не было для столь важного знакомства подходящей одежды, тo был приглашен бродячий портной Фетюк, когда-то учившийся в самом Петербурге, а теперь обшивавший купцов, управителей мелких помещиков и духовенство окрестности. Фетюк приладил для Николая старый отцовский темно-зеленого сукна сюртук, бархатную клетчатую жилетку и дымчатые штаны с искрою. Все это было модное почти лет тридцать тому назад, почти новое, потому что лежало в сундуке, все сильно пахло камфарою. Фетюк кое-где урезал, кое-где ушил; наставил, приутюжил, отпарил, и вышло, по его словам, «хоть бы от Шармера». Пуговицы на сюртуке деревянные, лакированные, величиною с добрый пятак, по рассуждению Мартина Лукьяныча, были оставлены, да и самому Николаю они чрезвычайно нравились своим зеркальным блеском. Затем куплены были на базаре «крахмальная» рубашка и голубой шелковый галстучек. Но этим еще не ограничилось благоволение Мартина Лукьяныча: накануне поездки, в субботу, он порылся в комоде и торжественно вручил Николаю старинные серебряные часы-луковицу на бисерной цепочке. Восторгу Николая не было пределов. Он даже не — утерпел и, украдкою от отца, побывал в полном одеянии в застольной, у Фелицаты Никаноровны, у Капитона Аверьяныча и у Ивана Федотыча за рекою.
Рано утром в воскресенье Мартин Лукьяныч разрешил Николаю запрячь в легонький тарантасик пару лошадей из своей тройки, а Капитон Аверьяныч отпустил Федотку за кучера. Когда пришло время садиться, Мартин Лукьяныч еще раз с ног до головы осмотрел Николая, снял пушинку с жилетки, велел Матрене почистить веничком спину и, подавая сложенный вчетверо лист бумаги, сказал:
— Без дела неловко в дом-то вламываться. Хотя же за валухов деньги все отданы и валуха приняты, но вот на всякий случай я написал квитанцию от конторы, то есть в деньгах, — понимаешь? Так и скажи: папаша, мол, приказали кланяться и вот вручить квитанцию, — вашему, мол, Приказчику позабыли. Да зря не ломись, разузнай, как и что; на парадное крыльцо не лезь; войдешь — не раздевайся, постой в передней, подожди. Коли будет приглашение в горницы — иди, а не пригласит — отдай квитанцию, Поклонись и назад. В этом стыда нету, ты вроде как посланный. И Федотка пускай… не отъезжает от крыльца.
В комнатах как можно аккуратней держись… Боже сохрани в руку сморкаться. Матрена, не забыла носовой платочек Николаю Мартинычу?.. Садиться не сразу садись: раза два скажут, ну, сядь. Да смотри, развалиться не вздумай, — за это, брат, случается, и в шею накладывают. Барыня или вообще женский пол войдет, — конечно, не считаю прислуживающих, — ты должен как на пружинах вскочить со стула. А там уж их дело, что тебе на это сказать.
Супруга-то Косьмы Васильича из дворян, понимает обхождение. В разговоры шибко не вступайся, а то ведь ты иной раз заведешь, прямо тебе следует затрещину хорошую. Не вступайся. Руку протягивать никак не моги; подадут ну, другое дело. Ежели он здесь был прост, то, кто его знает, может из-за того, чтоб валухов купить подешевле… Я из-за этой его простоты так и считаю, что продешевил пятачок. Но за всем тем не унижай себя. Надобности не вижу. Пусть он и богач, однако же управитель гарденинской вотчины кое-что значит. Ну, бог с тобой, прощай!
— А ежели, папенька, ночевать станут просить, — оставаться?
— Обдумал еще… просить! Да ты из каких-таких, чтоб тебя просить-то? Вот то-то, говорю, на слова-то ты тороплив. Сперва подумай, а потом скажи. Просить!.. Ну, поезжай.
Воскресенье был базарный день в большом селе, верстах в семнадцати от Гарденина. Дорога к Рукодееву лежала как раз через это село. Не доезжая до него версты три, Николай нагнал едущего верхом гарденинского мужика Андрона, среднего из трех сыновей сельского старосты.
Лошадям нужно было дать немного отдохнуть, и их пустили шагом. Андрон ехал сзади, около самого тарантасика.
— Аль на базар, Андрон? — спросил Николай, закуривая папиросу и вручая такую же Федотке.
— Да вот батюшка наказывал три косы купить. Покос подходит.
— А!.. А я вот, Андрон, к Косьме Васильичу Рукодееву в гости еду. Знаешь?
— Чтой-то не слыхал.
— Ну, вот!.. Богач, потомственный почетный гражданин, сколько орденов имеет. В гости к себе приглашал.
Андрон ничего не сказал и только стегнул кобылу.
— Как думаешь, сколько теперь часов? — спросил Николай и с важностью вынул свою луковицу и поднес ее к самым глазам, чтобы Андрон видел. Но Андрон опять ничего не сказал. — У вас где покос-то нынче? — спросил Николай, осторожно впихивая часы в несколько тесный для них жилетный карман.
— Известно где — у вас. Тоже сказывали — воля, а заместо того всё на господ хрип гнем.
— Ну, как же на господ? Чай, ты за это деньги получаешь. Да и кто тебе может запретить работать где хочешь? Нет, Андрон, ты это не толкуй… ты удивительно какой недовольный мужик.
— А когда я их, деньги-то твои, видал? Батюшка получит — батюшка отдаст куда ему следует, а наше дело одно — работай. Коё-дело придется сапоги справить — кланяешься, Кланяешься и отъедешь ни с чем. Вот четвертый год ношу сапоги, а поди-ка, сунься, поговори, чтобы сшить… Заработки! Нет, брат, у нас не балуйся… Известно, у купцов на Графской не такие деньги, да поди-ка!
Поговорили еще о том о сем, Николай опять посмотрел на часы, сказал Федотке погонять, и тарантасик снова загремел рысцою по сухой дороге. А Андрон поехал шагом. Ехал и думал, как еще нынче заговаривал с отцом о сапогах и как старик замахнулся на него вожжами.
И под стать к этому неприятному случаю думал о том, что только работаешь, работаешь, а воли никакой нету; что баб из ихнего двора часто наряжают мыть полы в конторе, а управитель вдовый… кто ее знает, что там у них, — болтают ведь люди, что его Игнатка схож на управителя; да и Николка, гляди, не зевает с бабами. И эти раздражающие мысли заставляли Андрона с каким-то особенным чувством поглядывать вдаль, в простор зеленеющих полей, лежащих окрест, в синие извивы долины. «Тоись убег бы куда глаза глядят!» — воскликнул он мысленно, въезжая в село. Уже при самом въезде был слышен шум от средины села, от площади, где стояла церковь и был базар. Нем" ого погодя пошли встречаться Андрону телеги с лошадьми, с коровами, приведенными на продажу, дальше — возы с хлебом, с сеном, еще дальше — сплошная толпа баб, мужиков, разряженных девок, мещане в длинных лоснящихся сюртуках, лавки, кабаки, трактиры, лотки, балаганы, кучи колес, вороха посуды, лыки, дуги, оглобли, крендели, деготь, метлы, лопаты. Андрон точно въехал в середину огромного улья: говор походил на жужжанье, люди сновали как пчелы; ругань, божба, хлопанье по рукам, пронзительный звук брошенной в воздух пилы, звон кос, ржание и мычание скота, песни из распахнутых настежь кабаков, залихватская музыка трактирной машины, трезвон колоколов «к достойной» — все сливалось в один сплошной, оглушительный и веселящий шум. Андрон, забыв про свои неприятные мысли, с широкою улыбкой на лице, с разбегающимися глазами, осторожно пробирался в толпе, присматриваясь, куда бы поставить кобылу. Вдруг молодой малый, в «касандрийской» рубахе, в сапогах-вытяжках, румяный, слегка навеселе, ухватился за узду Андроновой кобылы и закричал:
— Друг! Андрон Веденеич! Вот, брат, кстати: такие-то дела завязываются, такие-то дела… угоришь!.. Ты что шныряешь глазами — ищешь, где кобылу пристроить? Валяй за мной, слова голова: наш мужичок с коровой стоит… Он тебе с великим удовольствием!
— Я, признаться, посматриваю, нет ли из наших кого, — сказал Андрон, узнавши в молодом малом женатого на Гараськиной сестре парня из соседней барской деревни, верстах в десяти от Гарденина.
— Пойдем, чего тут толковать! Я тебе живо оборудую Ах, братец ты мой, как я тебя опознал кстати! Такие-то дела… Ты зачем на базар?
Андрон сказал.
— Косы? Ну как раз их и надо. Слышишь? Их и надо. Запиши, Гаврюшка сказал — их надо! Ах, еловая твоя голова!
Гаврюшка, видимо, был в восторге от чего-то; он ухарски заломил шапку, распахнул кафтан и, идя впереди Андрона, бойко раздвигал толпу, пересмеивался с девками и бабами, встревал на ходу в чужие разговоры, беспричинно улыбался и радовался. Около телеги с привязанною мышастою коровой он остановился.
— Причаливай! Дядя Фрол, можешь ты вот эфтово мужика кобылу соблюсти? Приятель мой, гарденинского старосты сын. Можешь, слова голова? Ты прямо говори.
— Нет, нет, нечего и толковать, и не толкуй, Гаврила, — скороговоркой забормотал дядя Фрол, маленький, тщедушный мужичонко, точно с головы до ног обсыпанный толченым углем, — так он был грязен, смугл и черен.
— Корову продам, уйду от телеги — как быть?
— Дядя Фрол! Дядя Фрол! Погоди ерепениться… Девка с тобой?
— Что ж, что со мной? Девку не привяжешь к телеге, не привяжешь, не привяжешь. Вон сидит — зубы скалит, а чуть что, подол в зубы, и поминай как звали. Что ты мне девкой суешь?
— Стой! Желаешь косушку, елова голова? Запиши: Гаврюшка сказал — косушку!
Дядя Фрол заметался:
— А ты думаешь, что… ты думаешь, я твоей косушки не видал? Сделай милость, привязывай. Пущай сено жует, пущай жует. Эй, Алёнка! Уцду лыки покупать — шагу не смей отходить от телеги… шагу, шагу. Привязывай, привязывай, малый, я достаточно понимаю эфти дела.
Андрон привязал кобылу, захватил ей побольше и получше сена из вяхиря. Он был мужик хозяйственный и не любил упускать своего. Гаврюшка ударил его по плечу:
— Ну, а теперь зальемся мы, елова голова, в трактир, парочку пивца ковырнем.
Андрон так и оторопел от этих слов, даже оглянулся, не случился бы поблизости кто-нибудь из гарденинских и не услыхал бы.
— Что ты, что ты, очумел, что ли?.. — сказал он. — Батюшка узнает, он те такие трактиры покажет.
— Ловко! Аи да сказал словечко! Стало быть, дядя Веденей за семнадцать верст видит? Ну-ка, ну-ка, нечего каляниться, пойдем…
Гаврюшка ухватил Андрона под руку и поволок к трактиру. Тот упирался, бормотал, что сроду и не был, и ходу не знает, и пива не пивал, и, боже избави, родитель дознается… Но, упираясь и отговариваясь, ужасно желал побывать в трактире. Он был не особенный охотник до водки, но ему хотелось поболтаться на народе, поглядеть, послушать речей, посмотреть на машину, которая отжаривала так, что ее было слышно и теперь, шагов за сто от трактира. Это было очень заманчиво и любопытно для Андрона. Кроме того, от Гаврюшкиной бойкости и восторга его точно подмывало, и весело было ему с таким бывалым и удалым парнем, как Гаврюшка. Однако у самых дверей трактира он испугался, что надо будет платить деньги, да еще кто ее знает сколько, и решительно остановился.
— Очумелый! — сказал он. — У меня и денег-то всего на три косы, да баба парнишке на бублики дала пятак. Из чего я тебе буду расходоваться?
— Денег? У нас, брат, завсегда хватит. Понял? Запиши, Гаврюшка сказал: денег завсегда хватит. У, елова твоя голова! — и Гаврюшка потряс карманом, где звенела мелочь.
В трактире голова закружилась у Андрона. У накрытых прилитыми скатертями столов сидели, пили, курили цигарки, кричали, заводили песни. Проворные люди в белых рубашках сновали туда и сюда, ловко виляя между народом, звякая посудой, разнося чайники, чашки, графинчики, откупоривая бутылки с медом и пивом. И временами, покрывая весь шум, гудела машина: «Не белы-то снежки во поле забелилися…» Гаврюшка занял стол у самой машины и спросил пару пива. Андрон уставился на медные трубы, на валы с крючочками, на колесо, которое вертел вспотевший оборванный мальчишка. Уставил глаза, вслушивался в хитрые колена музыки и блаженно улыбался, приговаривая: «Ишь, ишь, окаянная, выводит… Ах, шут те расшиби со всем с потрохом!»
— Эка невидаль, — сказал Гаврюшка, презрительно кивнув на машину, — ты бы, голова еловая, в городе Ростове поглядел. Там машина. Иная, дьявол, прямо с избу. И тут вон колесо, а там не балуйся, сама разделывает. Велишь эдак, побежит половой, сунет железной штукой в нутро, повертит, повертит… она и почнет откалывать.
— Сама собой?
— А то как же! Прямо повертит и уйдет, а она и громыхает в свое удовольствие. Забавно поглядеть. Ну-ка, Андрон Веденеич, действуй… ополаскивай посуду!
— Ох, малый, чтой-та кабыть не пригоже.
— Чего… не пригоже?
— Да как же: сидим мы с тобой словно на свадьбе, а человек бегает вокруг нас. Словно господа!
— У, посмотрю на тебя, какой ты мякинник… Вали! Нонче, брат, что мужик, что барин — все единственно. Эй, малый! Прислуга! Тащи-ка колбасы на закуску да кренделей фунтик. Пошатывайся, слова голова!
Выпили пару, еще спросили пару и выпили. Ели колбасу, крендели, спросили чаю, в чай подлили сантуринского вина и потягивали себе не спеша. Всем распоряжался Гаврюшка. Андрон рассоловел, забивал за обе щеки крендели и колбасу, отпустил украдкой пояс, чтобы побольше вошло еды, утирался платком и пристально слушал, что говорил Гаврюшка. А Гаврюшка говорил вот что:
— Из нашей деревни трое идут, из Прокуровки — двое, один боровский обещался… Да сказать тебе на ушко — из ваших шурин Гараська, должно, надумается. Уж говорено. Коли ты соберешься, вот нас и артель, елова голова. Эй, собирайся, Андронка! Места — рай, умирать не захочешь. Запиши, Гаврюшка говорит: умирать не захочешь. Вот пойдем — все Русь, все Русь… А там хохлы попрут, что ни яр — слобода, что ни левада — хутор. Сплошной хохол с самого Коротояка. Завалимся, господи благослови, за хохлов, казак пойдет, эдакие села, станицами прозываются… а там уж гуляй до синего моря: все степь, да ковыль-трава шатается, да камыш шумит на Дону-реке.
Эй, собирайся, елова голова!.. Я сам впервой робел. То да сё, да оборки не свиты, да лапти разбились, да онучи не высохли… Такой же был мякинник. Но вот сходил…
два раза, паря, отзваниваю: лапти расшиб, в Ростове вытяжки сторговал: смотри, сафьяном оторочены. Чего пужаться. Артелью пойдем. А до чего дело коснется — я все места-притулины знаю: где ночь ночевать, где день скоротать, куда стать на работу. Сделай милость! У хохлов, может, самую малость покосимся, и то ежели прохарчимся в дороге. Да где прохарчиться! Ежели по трешнице на рыло — смело хватит вплоть до Ростова. Ну, а как ввалимся в казаки, сейчас я вас на место ставлю. Запиши: ставлю на место. Где цена дороже, там и поставлю. И вот какие дела, братец мой: придет суббота, подставляй подол — прямо тебе казак пригоршнями серебра насыплет… У них не балуйся, у них — все серебро. А в воскресенье в станицу, на базар, а с понедельника опять идешь где лучше.
И-их, сторонушка разлюбезная… Харчи ли взять… Понимаешь ли, Веденеич, ржаного хлеба звания не слыхать. Все пирог, все пирог… каша с салом, а ежели масло в сухие дни, так невпроворот масла нальют, окромя того — ветчина, водкой поят которые… Одно слово — казак, в рот ему дышло! Ну, скажешь, стой, Гаврюшка! Ну, сошла трава, стога пометали, убрались, что тогда-то мы станем делать?..
Ах, разудалая твоя голова! А пшеничка-то матушка? Мы траву подваливаем, а она зреет, колышется, разбегается, конца-краю не видно. Жни, коси, молоти вплоть до самого успенья… да что до успенья — хоть до заговенья работы найдется. Набивай кошель — и шабаш.
— Ана и на Графской, случается, хорошие бывают заработки, нерешительно возражал Андрон.
— У, обдумал! У, елова голова, слово высидел! Там, понимаешь ты, кто? Там ты прямо — барин. Ну-ка, скажи мне казак грубое слово… я прямо, господи благослови, наплюю ему в морду и пойду себе в другое место. Али хлеб не хорош, али пшено не чистое… Да за всякий пустяк я на него холоду нагоню. А что касательно, как в наших местах, в рыло залезать, да там и не слыхано такого озорства. Там прямо это считается за разбой.
— Купцы и у нас мало дерутся, — сказал Андрон, — это у господ точно есть привычка: наш управитель первым долгом по зубам норовит… А купцы не так чтоб драчуны.
— Рассказывай! Вот ты мне будешь рассказывать, елова голова, когда у меня и посейчас рубец на спине: купца Мягкова приказчик нагайкой полыхнул. Ну, да что об этом толковать!.. Ну, ладно, будь по-твоему — выпадет урожайный год, и здесь заработки найдутся. Так? Ладно. Но вот что я тебе, паря, скажу: и-их, да и опостылела же своя сторона! Я правду скажу: меня тянет в казаки. Воля, братец ты мой! Развязка!.. Ты смекни, запиши: правду говорит Гаврюшка. Что набилось народу в наших местах, что деревень, что тесноты… Куда ни повернись — чужое, да не твое, да господское, да суседское… Ой, кабы кому на ногу не наступить! А какой ты есть человек в своей деревне?
Захотели тебя выпороть — выпороли, захотели по морде съездить съездили, волостной катит — пужаешься, барин мчится — поджилки трясутся со страху. Ну что за жисть? Братнин телок намедни в барском пруду напился, штрах, руп-целковый! Да провались он с целковым, — скучно, слова голова! Вот я о чем говорю. И-и, такая-то, братец мой, скука — смерть!.. Ну, поработал ты на Графской, — ну, хорошо… Да ведь поработал неделю — опять в деревню воротишься… ну, дом проведать, хлеба взять… А тут волостные, а тут сборщики, сотские, десятские… Ах, тоска! Ах, скука! Глянешь в поле — межнички да межнички, да кабы, сохрани господи, барский овес не потравить…
— У нас этого нету, у нас вольготно насчет кормов.
— Погоди, нажмут и вам холку! Это вот пока управитель-то бога помнит…
— Помнит он, разрази его душу! — внезапно озлобясь, сказал Андрон.
— Ну, вот! Ну, вот! О чем же я и говорю, слова твоя голова?.. Но завались ты на низы — ты и думать забыл, какой такой барин и какая потрава. Шапки не ломаешь, колокольцев не слышишь. Ходи браво, добрый молодец, гляди весело! Коли хочешь — кланяйся, запрет не положен, кланяйся синему морю, бойся высокой травы, опасайся, — камыш шумит, гуси, утки гогочут в низинных местах. Эй, собирайся, слова голова, уламывай родителя! Принесешь к Кузьме-Демьяне сотенный билет… Запиши: Гаврюшка сказал.
— Уломаешь его, дожидайся! У нас в дому — сапог не справишь, а не то что отпустить в казаки. Вот четвертый год оболонки-то ношу, — и Андрон выставил из-под стола заплатанный порыжелый сапог и презрительно поглядел на него.
— Ой ли? Строг родитель?.. Ну, уж не знаю. Мой тоже куды был строг покойник, но я по-свойски с ним разделался. Не хочешь отпускать по добру? — Нет. — Отделяй, коли так! Туда-сюда, иди, говорит, на все четыре стороны в чем из матери вылез… Ой ли, старый кобель? А нука, сбивай сход, — ну-ка, старички, рассудите по-божьему… Да прямо, слова голова, старикам ведро в зубы. И рассудили: Гаврюшке — клеть рубленую, Гаврюшке — мерина да стрыгуна, Гаврюшке — пяток овец, ржи на посев, кладушку овса. Ничего, я по-свойски разделался с родителем.
— Ну, у нас эдак не выгорит. У нас и слухом не слыхать, чтоб от отца самовольно отделяться.
— А ты попытай. Отделишься, вот и будет слышно. Выгонит, старики не возьмут твою руку — наплевать! У тебя что: парнишка один, говоришь? Бабу на хватеру своди, а сам айда в казаки. Воротишься — сразу избу справишь. Запиши: Гаврюшка сказал избу справишь.
— На дорогу-то наколотишь трешницу?
— Гляди наберется, — нехотя сказал Андрон. — У меня, признаться, с мясоеда пятишница в портках зашита: от овса, признаться, утаил.
— Ну, вот и дуй разудала голова! Развязывай свои дела, да ко мне. Только как ни можно скорей: в середу беспременно выходить надо. И так, шут ее дери, к поздней траве придем: заворошились у меня кое-какие дела — не поспел я вовремя артель сбить. Ну, не беда, на пшеничке заработаем… Так как, Андрон Веденеев, говори толком, идешь?
— Ты постой. Ты мне расскажи все по порядку: как собираться, что брать, нужно ли билет выправить из волостной…
— А первое дело, слова голова, бери ты с собой косу… — И Гаврюшка начал обстоятельно, по пальцам, перечислять Андрону, что требуется, чтобы идти «в казаки».
Андрон слушал, не отводя глаз, разгоряченный пивом, чаем, едою, а еще того больше речами Гаврюшки, протяжным завыванием машины, народом, снующим туда и сюда, и неясным, но соблазнительным привольем где-то далеко, далеко… у синего моря.
Перед вечером, купивши вместо трех только одну, но зато удивительно хорошую косу, Андрон воротился домой.
Хмель от вина совершенно прошел в нем, но зато хмель того, о чем он думал и что собирался делать, туманил и мутил его голову.
Веденей был поставлен сельским старостой еще с того времени, как вводилось «Положение». Когда были крепостные, он находился в милости у Мартина Лукьяныча, случалось, и тогда хаживал в старостах и барские интересы наблюдал строго. А с виду казался ласковым, добродушным старичком, шамкал хорошие слова, приятно улыбался. По старой памяти он и теперь чуть что — схватывал свой посошок и бежал торопливою рысцой за советом к управителю, и что управитель приказывал ему, то он и делал.
Подъехав к воротам, Андрон слез, ввел кобылу на двор, спутал ее и выпустил на гумно, на траву. Потом взял подмышку косу, взял связку кренделей и пошел к себе в клеть.
Дверь была отворена в клети, там Андронова баба возилась в сундуке, перебирала холсты. Андрон спрятал косу, положил бублики на кровать, сел, начал болтать ногами Баба вполоборота посмотрела на него.
— Что долго ездил? — спросила она.
— Не твоего ума дело, — сказал Андрон и, помолчавши, спросил: — Где батюшка-то?
— А кто его знает. Поди, с стариками на бревнах сидит. Делов-то им немного.
— А брат Агафон?
— К сватам ушел с невесткой. Повадились, шляются каждый праздник.
— А Микитка где?
— На барском выгоне, за телятами батюшка свекор услал. Что я тебе хотела поговорить, Веденеич, ты погутарь с батюшкой свекром. Вот только что дядя Ивлий ушел: выдумали моду два раза на неделе полы мыть. Нам это непереносно. Чтой-то на самом деле?.. И так загаяли, на улицу стало нельзя показаться. Нонче солдатка Василиса так прямо и обозвала управителевой сударкой… Ты, чать, муж.
— Ну, ты помолчала бы. Ведь только языком виляешь, сволочь, а сама небось до смерти рада.
Баба выпрямилась, стала креститься и клясться:
— Да разрази меня гром… да провалиться мне в тартарары… да чтоб мне не видать отца с матерью…
— Ладно, ладно. Замолчи.
Но баба уже всхлипывала:
— Чтой-то на самом деле?.. Батюшка свекор понуждает, люди смеются. Василиска проходу не дает — лается… а тут и ты взводишь напраслину.
— Замолчи, говорю.
— Чего молчать? Не стану молчать. Я за тебя из честной семьи шла. Я думала, ты путевый… А ты за жену заступиться не можешь. Какой ты мне, дьявол, муж?.. Старый кобель распоряжается, а вы рта не смеете разинуть…
Маленькие жеребцы! Сука невестушка в гости повадилась… ей все ничего, все ничего!.. Аль я слепа… аль я не вижу — Агафошка глаза себе прикрывает, будто не видит, — беззубый шут к Акульке подлаживается…
Андрон не спеша встал и ударил жену по уху. Свалился повойник, баба с причитаниями нагнулась подымать его, другою рукой собирала растрепавшиеся косы. Андрон сел и смотрел на бабу равнодушным оком. Та оправилась и, всхлипывая, бормоча невнятные слова, принялась вновь перебирать холсты.
— Ты вот что, — сказал Андрон, — завтра на барский двор не ходи.
Баба так и выпрямилась и большими глазами посмотрела на мужа.
— Ты очумел? — выговорила она. — А батюшка-то?
— Это уж не твое дело. Я сказал — и кончено. А там не твое дело! — и, помолчав, добавил: — Завтра в волостную пойду, билет надо выправить. — И еще помолчавши, сказал: — В казаки уйду, на заработки.
— Да ты во хмелю, Андрошка!
— Ишь не во хмелю, а ты слушай, что говорят. Чтоб прямо к авторнику были бы чистые портки, рубаха, онучи… да лепешек напеки поболе. В середу, господи благослови, выходить надо.
— Ей-богу, ты натрескался! Да он те, батюшка свекор, такие казаки задаст — до новых веников не забудешь! Аль не знаешь его ухватку?
— Не отпустит, скажешь?
— Ну, посмотрю на тебя — дурак ты, Андрон! Да какой же полоумный отпустит?
— А отчего, спросить у тебя?
— Оттого — отродясь не слыхано! — Баба еще хотела прибавить, отчего не отпустит, но рассердилась. — Тьфу, да оттого, что ты дурак! — крикнула она.
— Поговори, поговори, может я тебе еще шлык-то сшибу, — и Андрон сделал вид, что приподымается. Тогда баба испугалась и опять захныкала:
— Чтой-то, господи… аль я сиротинушкой на свет родилась!.. На кого ж ты меня покидаешь, Андрон Веденеич?.. Ведь Акулька-то меня поедом съест. Куда мне притулиться? Куда деться?.. Занесет тебя в дальнюю сторонушку воротишься ли, нет ли, ни я — вдова, ни я — мужняя жена! Как мне будет жить-то без тебя, как мне горе-то горевать? И с мужем тошнехонько, а уж одна останусь — прямо топиться впору.
— Овдотья, — строго сказал Андрон, — ей-богу, изволочу как собаку! Замолчи!
Авдотья, подавляя охоту поголосить, опять наклонилась к сундуку.
— Ты слушай, коли в своем уме, — продолжал Андрон, — я с тобой не токмо лаяться — совет желаю держать. Я так порешил: идти на заработки. Гараська Арсюшкин идет, зять его из Тягулина — чать, знаешь Гаврилу, двое прокуровских, воровской один, тягулинских еще трое, окромя Гаврилы, артель человек десять. Поняла? Заработки, одно слово, вот какие: подставишь подол — казак тебе полон подол серебра насыплет. Это уж верно. Теперь что мы живем? Не то в батраках, не то в полону у родителя… А приду я с заработков — свои деньги, свой и разговор начнется.
— Это хоть так, — сказала Авдотья и закрыла сундук, села, с оживленным и повеселевшим лицом стала слушать Андрона.
— А не отпустит — прямо отделяться. Нечего тут с ним груши околачивать.
— Ох, Андроша, непутевое ты задумал! Отделиться — это что говорить, это хорошо. С ними, чертями, жить — только надорвешься… А уж страшно что-то! Ну-кася в чем мать родила выгонит?
— Ну, это еще как старики, — и Андрон рассказал ей случай с Гаврюшкой. — А иное дело наплевать. Прямо ты ступай с Игнаткой к родительнице. Лето проживешь, а я ворочусь — избу справим.
Авдотья задумалась: мысль о том, чтобы жить своим хозяйством, и ранее представлялась ей, но теперь соблазняла ее все более и более.
— Это хоть так, — роняла она по словечку, — я у мамушки сколько хочешь проживу… Брат Андрей до меня желанен… К чему дело доведись, пожалуй, и пеструю телку отдадут… Буду наниматься вязать, на жнитво, может на Графскую уйду, — все, глядишь, заработаю какую копейку, — и вдруг решительно закончила: — Ох, Андрон Веденеич, и опостылела мне жисть в батюшкином дому! Авось, бог даст, справимся. Все равно — ты уйдешь, мне тут не жить… загают, запрягут в работу — доймут!
— Теперь вот какое дело, — сказал Андрон, — надо будет стариков попоить. Гараська с отцом, знаю, и без водки потянет на нашу руку… Ну, батюшка тесть… Ну, ежели положить Нечаева Сидора — он за сестру, за Василису, здорово серчает на родителя. А тех беспременно надо попоить. У тебя есть деньги-то?
Авдотья потупилась.
— Какие же у меня деньги, Андрон Веденеич? Разве что за ярлыки?.. Ярлыков-то, гляди, целковых на шесть наберется, да вот когда по ним расчет? Да ты, никак, был ономнись навеселе, говорил, от продажного овса…
— Тсс! — цыкнул на нее Андрон и боязливо посмотрел, нет ли кого около клети. — Мало ли что во хмелю нахвастаешь! Ты вот что, девка, не сходить ли тебе ноне в контору, не попросить ли расчету по ярлыкам? Ну, скажешь, нужда, то да сё, авось разочтут. А то и такое еще дело: завозимся мы с родителем, нажалуется он управителю, гляди, и совсем пропадут твои ярлыки. Им ведь, чертям, это ничего не стоит.
— Я схожу… Я, пожалуй, схожу, Андрон Веденеич. Только я вперед тебе говорю: напраслину не возводи. Я тебе чем хошь поклянусь… Лопни мои глаза… разрази мне утробу… чтоб мне ни дна ни покрышки не было, ежели я пред тобой виновата. Чья душа чесноку не ела, та не воняет, Андрон Веденеич.
— Ну, да ладно, ладно. Смерть я не люблю, как ты почнешь языком петли закидывать!
Заскрипели ворота, пришел младший брат Никита (еще холостой), пригнал телят.
— Невестка, Авдотья!.. А, невестка! — закричал он. — Иди телят поить! и подошел к клети. — Аль приехал, — сказал он Андрону, — косы купил? Ну-кась, покажи.
Андрон лениво поднялся с места.
— Одноё купил, — сказал он, почесываясь.
— Что так?
— Да чего зря тратиться? Старые послужат.
— Ну, малый, смотри, кабы тебя батя-то того… вожжами! — Никитка присел на порог клети, оглянулся туда и сюда и закурил трубку. Авдотья пошла выносить пойло телятам… — Ты бы, брат, уладил как-нибудь насчет бабы, — сказал Никитка, — давеча сцепились с Василисой — стыда головушке! Неладно эдак-то. И Акульку попрекает и твою. Да и взаправду, какую моду обдумали: только из нашего двора и гоняют управителю полы мыть. Кому не доведись — нехорошо. Чать, я жених. Намедни на улице ввернул было словечко Груньке Нечаевой, а она, сволочь, как меня ошарашила: я, говорит, полы мыть не горазда, у нас — земляные. Стыдобушка!
— Ведь при тебе говорил батюшке, аль не помнишь, что было…
Никитка вздохнул и сказал сквозь зубы:
— Н-да, нравный старик, — и, помолчавши, сказал: — Меня давеча ни за что ни про что за виски оттрепал. Посыкнулся я было про шапку ему сказать, про крымскую.[4] Ну, сам посуди: собирается женить, а у меня крымской шапки нету. Где это видано? Ну, я и скажи. Чем бы, мол, Акулине новый полушубок справлять, ты бы мне крымскую шапку купил. Авось от двух целковых не пойдешь по миру… Только всего и слов моих было. Как он вцепится в виски… да ведь что — насилу отодрался. Эка, подумаешь, счастье наше какое! Вон у Гараськи отец — пух! Иного и слова не подберешь, что пух. Чего Гараське захочется, то он и творит. А у нас поди-ка…
— Что ж Агафон-то не вступился?
— Агафон-то? Я бы те рассказал об Агафоне, да не хочется… Агафон вилять мастер, вот что. Он тебе так запутает языком, того наплетет — и не разберешь: то ли направо клонит, то ли налево… Самый скрозьземельный человек.
— Ты говоришь — шапку, — сказал Андрон и, выставив ногу, презрительно посмотрел на сапог, — вот четвертый год донашиваю… Сколько заплат! Сколько прорех на голенищах! Но у него на это один ответ — вожжи.
Никитка промолчал, крепко затянулся и сплюнул сквозь зубы.
— Ты вот что, Микитка, — вдруг решительным голосом выговорил Андрон, я отделяться хочу. Берешь мою руку аль нет?
Но не успел Никитка опомниться от этих неожиданно ошеломивших его слов, как скрипнула дверь с улицы и старческий голос Веденея задребезжал: «Приехал, что ль, Андронушка? Ну-кася, покажи, косы-то!» Никитка сунул трубку за голенище, вскочил, закричал на телят, побежал к Авдотье, стал помогать выносить пойло. Андрон для чего-то подтянул пояс, медлительно переступил через высокий порог клети, остановился, не подходя близко к старику, и сказал:
— Косы я не купил.
— Как так не купил?
— Да так, не купил, и все тут. Старые хороши.
— Э! Да ты, никак, налопался? Подь-ка сюды!
— А чего я там позабыл? Коли есть что говорить, говори: я отсюда услышу.
— Ах, идолов сын! Да ты что ж это задумал?.. — Тщедушный старичишка со всех ног бросился к Андрону. Но тот только того и ждал: он оборотился спиною к отцу и, громыхая сапожищами, мешкотно побежал в отворенные ворота на гумно. Старик позеленел от злости. — Подь, говорят, сюды! — кричал он. Тебе говорят аль нет? — и оборотился к Никитке: — Ты чего зенки выпялил?.. Беги, волоки его сюды! — Никитка бросил выливать из лохани и с деловым видом отправился на гумно. Веденей накинулся на Авдотью: — Это ты, паскудница, подбила Андрошку?.. Это ты все смутьянишь, кобыла лупоглазая?.. Говори, чего нашептала?.. Сейчас у меня говори!..
— Чтой-то, батюшка!.. Да лопни мои глаза… да вывернись у меня утроба… да чтоб мне отца с матерью не видать…
Никитка показался в воротах.
— Разве с ним совладаешь? — сказал он, не подходя к отцу и почесывая в затылке. — Он уперся, его народом не стащишь с места, — и добавил, махнув рукою: — Э-эх, стыдобушка!
— Ты что сказал? Ты что, щенок, сказал? — заголосил старик и заметался. — Да вы что ж это, душегубцы, задумали?.. Где у меня тут вожжи-то?.. Дунька! Подай вожжи из амбара… Ах, ах… чего это пес Агафошка запропастился!.. Веди, я тебе говорю! Силком тащи!.. Бей чем не попадя!..
— Чего меня тащить, я и сам вот он, — сказал Андрон, показываясь в воротах. — Я тебе прямо, батюшка, говорю: Авдотья мыть полы не пойдет. Шабаш!
Веденей взвизгнул и с вожжами в руках побежал к Андрону. Андрон опять поворотил спину и мешкотно загромыхал сапожищами по направлению к огородам. Никитка крякнул, еще раз почесал в затылке, насупился и стал загонять телят в закуту. «На всю деревню сраму наделаем, — прошептал он Авдотье, — какая теперь за меня пойдет?» Авдотья ничего не ответила; каждая жилка в ней дрожала; мигом она скользнула в клеть, схватила шушпан, схватила ярлыки, завязанные в уголке платка, и, не оборачиваясь на пронзительный Веденеев голос, перебежала сени, выскочила на улицу, потрусила рысцою на барский двор. Веденей возвращался с гумна сам не свой, — Андрона он, конечно, не догнал и кашлял, брызгался слюнями, с трудом переводил дыхание. Никитка пасмурно, исподлобья посмотрел на него, стоя у закуты. Старик так и взбеленился от этого взгляда. Он затопал ногами, закричал на Никитку: «Ты, щенок, заодно с Андрюшкой… Сговорились!.. Порешить меня хотите… кхи, кхи… Не биты… не драты на барской конюшне!.. Погоди, погоди… узнаешь ужо кузькину мать… кхи, кхи.. — узнаешь!.. Дунька!.. Где Дунька? Нырнула, псица!.. Ахти, живорезы окаянные… кхи, кхи, кхи…» Он совсем закашлялся и присел на опрокинутую вверх дном лохань. В это время в воротах опять показался Андрон; лицо его было озлобленно и налито кровью. «Коли на то пошло — отделяй, — заорал он грубым голосом, — подавай мою часть! Не хочу с тобой жить… Достаточно на тебя хрип-то гнули… Отделяй!»
Старик, как уязвленный, вскочил с лохани. Андрон снова застучал сапожищами, припускаясь бежать на огороды. Но с улицы послышались голоса, воротился из гостей Агафон с женой. Старик пошел к ним навстречу.
«Бьют, Агафонушка, — зашамкал он плачущим голоском, — убить сговорились разбойники… Вдвоем, Агафонушка!.. — и вдруг мимоходом сшиб с Никитки шапку и ухватил его за волосы. — А!.. Убить-., родителя убить? — визжал он, мотая туда и сюда Никиткину голову. — Я тебе покажу!.. Я тебе задам… я тебе покажу!»
Агафон остановился в дверях, раздвинул ноги и улыбался: он был навеселе. «Так его! Эдак его!.. — приговаривал он в лад с тем, как моталась Никиткина голова. — Как можно супротив родителя? Родитель, примерно, сказал — ты завсегда должен повиноваться. Эдак-то!.. Так-то!»
Наконец Никитка вырвался, поднял шапку и заплакал.
Андрон же тем временем пребывал у тестя и рассказывал охающей и негодующей Авдотьиной семье, как произошло дело.
Вечером, сначала в Старостиной избе, а потом и на улице, на соблазн и потеху всей деревни случилась большая свара. Андрон требовал отдела, старик выгонял его вон и грозился отдать «за непокорство» в солдаты. Андронову руку держала Авдотьина родня: старик отец, брат Андрей. Они, впрочем, пока еще не особенно вступались и только осторожными, приличными словами урезонивали Веденея. Но Веденей окончательно впал в бешенство; он во что бы то ни стало хотел побить Андрона и так и ходил вокруг него, как разъяренный петух.
Однако Андрон, стоя посреди избы и зуб-за-зуб выкладывая свои претензии, пристально следил за стариком и всякий раз успевал отводить его руки. Один только раз старику удалось прицелиться в Андронову бороду, подпрыгнуть и рвануть ее… Андрон ухватил отцовскую руку И внушительно закричал: «Не тронь, батька, отойди от греха!» Тем не менее в крючковатых пальцах Веденея очутился клок красно-рыжих Андроновых волос. Вид этих волос точно взорвал Авдотью. С бранью, с клятвами, с криком: «Чтой-то такое? Ты, старый пес, уж при людях лезешь драться?» — она вмешалась в ссору. И пошло! Агафонова жена заступилась за свекра. Авдотья накинулась на Агафонову жену. Кричали о полушубке, о каких-то поярках, о краснах, об управителе, о том, что свекор «подлаживается» к Акулине, об опоенной пестрой телушке, о подковке, потерянной в прошлом году Андроном… Ребята плакали, хватались за матерей.
— Бей их, Агафошка! — голосил старик. — Колоти в заслонку, Акулька!.. Провожай со срамом на всю деревню!
Напрасно в общем шуме раздавалось трезвенное слово Авдотьина отца: «Сват… а сват! Неладно. Уймись! Не гневайся. Брось, Дуняшка!.. Потише, Андрон!» — его никто не слушал.
— Что ж, — проговорил Агафон на отцовские слова, — коли человек, например, стоит, отчего его и не побить?
Кто чего стоит, тот стоит, — и хладнокровно, с обдуманным заранее намерением, опустил свой волосатый кулак прямо в лицо Андрону. Андрон отшатнулся, думал стерпеть, — ему ужасно не хотелось доводить дело до драки: он надеялся, если не будет драки, старики скорее станут на его сторону. Но в это время Авдотья завизжала и, как кошка, прыгнула на Агафона. Акулина сбила повойник с Авдотьи… Этого никак не мог стерпеть Андрон. Завязалась драка. Веденей бегал вокруг сцепившихся сыновей и снох и совал своим костлявым кулачишком то в Авдотью, то в Андрона. Авдотьин брат посмотрел, посмотрел — бросился и сам в драку. Все сплетенною грудой вывалились сначала в темные сени, потом на крыльцо, на улицу. Ребятишки давно уже смотрели в окна и оповестили на все концы, что у Старостиных драка. Теперь и взрослые сбежались на шум. Акулинина родня тотчас же вмешалась в дело; у Авдотьи, кроме брата Андрея, тоже нашлись заступники. Впрочем, драться скоро перестали, а стояли Друг против друга в разорванных рубахах, с синяками, с подтеками на лицах, с разбитыми в кровь носами, бабы с криво и наскоро повязанными повойниками, — стояли и размахивали руками, горланили, хватались «за-пельки», попрекали, ругали друг друга всяческими словами.
Кругом стоял народ. Судили, делали шутливые замечания, пересмеивались. Можно было приметить, что глумились больше над старостою, чем над Андроном и Авдотьей: Веденея недолюбливали в деревне. Забравшись в самую тесноту толпы, стоял и Никитка. Девки смеялись ему: «Ты чего ж, Микитка, зеваешь? Вон брательнику твоему рожу-то как искровянили!» — «Пущай, — говорил Никитка с видом постороннего человека, — мы эфтим делам не причастны».
Поздно ночью Андрон с женою и парнишкой, захватив кое-какую худобишку дерюги, зипуны, — ушел к тестю.