Спустя двѣ съ небольшимъ недѣли, въ ночь на 2 сентября странное ощущеніе какой-то щемящей шероховатости въ горлѣ разбудило Валерьяна. Онъ быстро открылъ глаза, припонялся, кашлянулъ и съ ужасомъ замѣтилъ необыкновенную легкость этого кашля и влажное хрипѣніе внутри себя. Сердце въ немъ упало. Движимый жаднымъ любопытствомъ, онъ кашлянулъ во второй разъ, въ третій и вдругъ почувствовалъ въ переполненномъ рту вкусъ приторный и сладковатый.
-- Кровь!-- растерянно прошепталъ онъ,-- кровь!-- и, весь въ ознобѣ, въ поту, схватилъ себя за воротъ рубашки, разорвалъ, началъ растирать грудь, бросился потомъ къ столу, разыскивая спички блуждающими руками, столкнулъ какой-то пузырекъ, съ дребезгомъ разбившійся, и, не помня себя отъ тоски и ужаса, дико закричалъ:-- Женя, Женя!
Спустя десять минутъ все было на ногахъ въ квартирѣ Казариновыхъ. Посланный бѣжалъ за докторомъ, другой добывалъ льду, третій изъ всѣхъ силъ мчался въ аптеку. Евгеній Львовичъ, блѣдный, встревоженный, то подбѣгалъ къ окну и смотрѣлъ, не идетъ ли докторъ, то хватался за пузырьки и торопливо развертывалъ сигнатурки, то принимался утѣшать Валерьяна, семеня своими туфельками и потирая руки.
-- Успокойся, Валера. Право же, это пустяки! Ну, право... Вотъ смотри, завтра встанешь какъ ни въ чемъ не бывало.
-- А, ты думаешь, пустяки? Ты думаешь, это не изъ легкихъ? Какъ ты думаешь, Женя?-- быстро спрашивалъ Валерьянъ, весь охваченный неудержимою дрожью и не сводя широко открытыхъ, остро блещущихъ глазъ съ лица брата.
И тутъ же снова кашлялъ и съ неизъяснимымъ видомъ ужаса смотрѣлъ на яркія пятна крови, вновь испещрявшія только что взятый платокъ.
Пришелъ докторъ. Являя во взглядѣ своемъ совершеннѣйшее равнодушіе, онъ осмотрѣлъ Валерьяна, пощупалъ его пульсъ, посмотрѣлъ съ притворнымъ пренебреженіемъ на платки, измоченные кровью, и, скользнувъ глазами мимо упорнаго взгляда Валерьяна, проронилъ спокойно:
-- Сущій вздоръ!
-- Но я чувствую ясно, докторъ,-- началъ было Валерьянъ, хватаясь за грудь,-- ясно...-- и вскрикнулъ съ отчаяніемъ:-- Вотъ, вотъ, вотъ она опять!
-- Та, та, та, говорить не полагается, милый юноша. Лежите смирно. Лягте навзничь, такъ. Я вамъ все разскажу. Успокойтесь. Не волнуйтесь. Евгеній Львовичъ, дайте сюда пузырь, дайте льду, кладите сюда. Тсс... ну, что опять кровь? Пустяки! Налейте ложку микстурки, Евгеній Львовичъ! Позвольте термометръ. Э, батенька, да вы весь какъ мышь! Прикажите дать бѣлье, Евгеній Львовичъ. Тсс... опять? Вздоръ! Я вамъ разъясню. Сто десять! Пошлите-ка въ аптеку Евгеній Львовичъ! Да, такъ вотъ видите... лежите смирно... видите въ чемъ дѣло, вы были на воздухѣ вчера? Кивните головой, да? Превосходно. Вчера было сыро. Вы простудили горло, у васъ же итакъ легонькій катаррецъ, сосуды напряглись. Одинъ изъ нихъ лопнулъ. Во время сна кровь насочилась въ бронхи... Изъ легкихъ? О, нѣтъ,-- и докторъ мелькомъ приложилъ ухо къ груди,-- совсѣмъ нѣтъ. Легкія у васъ цѣлехоньки! Разумѣется, есть катаррецъ, такъ за то, батенька, и время-то ныньче катарральное. Но кровохарканье совершенно изъ другаго источника, совершенно изъ другаго...
-- Но, докторъ, у меня прежде...-- слабо прошепталъ Валерьянъ.
-- Знаю-съ! Превосходно знаю-съ. Но у васъ было съ сильнымъ кашлемъ, полосками. То совсѣмъ другое дѣло. Молчите, ну, что у васъ тутъ? Э, тридцать девять и шесть десятыхъ! Видите, что нервы-то выдѣлываютъ? Нервы, батенька, великое дѣло. Евгеній Львовичъ, пошлите-ка еще въ аптеку.
Едва подъ утро кровохарканье унялось, Валерьянъ успокоился, убаюканный краснорѣчіемъ доктора, и забылся въ дремотѣ. И тогда докторъ и Евгеній Львовичъ на цыпочкахъ отошли отъ постели и стали другъ противъ друга.
-- Ну?-- боязливымъ шепотомъ, вымолвилъ Евгеній Львовичъ, заглядывая въ лицо доктора, который заботливо дергалъ свою бороду.
-- Ну-съ?-- кратко переспросилъ докторъ и умолкъ.
И Евгеній Львовичъ сразу понялъ, что все потеряно, "о жизни поконченъ вопросъ", и несказанная жалость имъ овладѣла.
-- Докторъ, докторъ!-- залепеталъ онъ,-- но нельзя ли какъ-нибудь? Ахъ, это ужасно, докторъ! Можетъ быть, нужно въ Ментону, въ Каиръ? Ахъ, Боже мой, ему нельзя за границу! Можетъ быть, въ Ялту, или въ Самару на кумысъ?
-- Какой теперь кумысъ въ половинѣ августа? Какая Ялта?
-- Такъ неужели...-- Евгеній Львовичъ хотѣлъ сказать "неужели онъ умретъ", но мысленно такъ и отпрянулъ отъ этого слова и едва слышно произнесъ:-- неужели онъ въ опасности?
Докторъ пожалъ плечами.
-- Такія штуки и крѣпкому человѣку въ пору,-- вымолвилъ онъ, указывая взглядомъ на платокъ, смоченный кровью.-- Теперь одно: абсолютнѣйшій покой, покой и телячья коклетка, покой и микстурка вотъ эта... Да попросите ту барышню,-- Зиллоти, ее что ли?-- попросите, пусть она не приходитъ: всякое волненіе -- смерть. Вонъ какъ хрипитъ! вонъ какъ!-- и оба они, сдерживая дыханіе, прислушивались въ звукамъ, мѣрно клокотавшимъ въ груди Валерьяна.
Лампа была потушена. Сѣренькій полусвѣтъ возникающаго утра печально проникалъ въ комнатку, гдѣ тамъ и сямъ виднѣлись слѣды ночной тревоги: брошенное на полъ полотенце, осколки разбитаго пузырька, тарелка со льдомъ, платокъ съ зловѣщими черными пятнами. И въ этомъ полусвѣтѣ странно выдѣлялось хрупкое тѣло Валерьяна, рѣзво обозначенное тонкими складками пикейнаго одѣяла, его бѣлое, какъ воскъ, лицо съ глубокими тѣнями на мѣстѣ глазъ. И на всемъ почивала какая-то трагическая серьезность.
Поздно утромъ Зиллоти, по обыкновенію, вошла въ Казариновымъ и ужасно удивилась, когда въ передней встрѣтилъ ее слуга, дотолѣ всегда торчавшій за воротами.
-- Никакъ нельзя, баринъ настрого приказали, -- шепотомъ заявилъ онъ.
-- Какой баринъ?-- спросила она громко и притворила дверь.
Встревоженное лицо Евгенія Львовича высунулось оттуда.
Позади его стоялъ зеленоватый мракъ отъ спущенной сторы.
-- Валерьянъ очень не хорошъ,-- тихо сказалъ онъ по-французски,-- докторъ настоятельно просилъ оберегать его отъ посѣщеній. Извините, пожалуйста!-- Она мелькомъ посмотрѣла: на постели что-то лежало, выдаваясь угловатыми очертаніями, какіе-то всхлипывающіе звуки доносились оттуда, пахло лекарствомъ и, не вымолвивъ слова, въ страхѣ подалась назадъ.
Среди дня Валерьянъ, все время находившійся въ забытьи, открылъ глаза и подозвалъ къ себѣ брата. И когда Евгеній Львовичъ подошелъ къ нему, его поразило странное выраженіе этихъ глазъ: въ нихъ не было и слѣда тревоги; неизъяснимо кроткій, угасшій взглядъ, казалось, обращенъ былъ во внутрь.
-- Женя, -- слабо прошепталъ больной, -- гдѣ это мѣсто, Женя: Тотъ, чья жизнь безполезно разбилася, можетъ смертью еще доказать... ахъ, какъ это?... (легкія морщинки набѣжали на его лобъ)... что въ немъ сердце не робкое билося, что умѣлъ онъ любить...
-- Не помню, голубчикъ; у Некрасова, должно быть.
-- Да, да, у Некрасова...-- и умолкъ, снова Закрывъ глаза.
Евгеній Львовичъ подумалъ, что опять настало забытье, и тихо отошелъ къ сторонкѣ.
-- Женя,-- прошепталъ Валерьянъ, немного спустя,-- Женя!-- и движеніемъ руки пригласилъ его сѣсть около себя.
Тотъ сѣлъ, взялъ холодную, влажную руку и прикоснулся къ ней губами, трепетавшими отъ внутренняго волненія. Глаза Валерьяна были закрыты и на длинныхъ рѣсницахъ висѣли слезы; онъ дышалъ тяжко и явственно.
-- Братъ,-- сказалъ онъ едва слышно.
-- Помнишь, ты пріѣхалъ изъ-за границы, мы тебя съ Ефимомъ встрѣчали на станціи?
-- Помню, мой дорогой, помню.
-- Помнишь, ночью ѣхали, и какъ еще тогда рожью пахло, и перепела... Ахъ, какъ кричали эти перепела! И помнишь, mama и вышла, а вокругъ нея розы, розы, розы...
Евгеній Львовичъ хотѣлъ возразить, хотѣлъ напомнить, что это въ гробу она была осыпана розами, и не могъ: грудь его стѣснялась отъ сдерживаемыхъ рыданій.
-- А потомъ ты сталъ играть,-- словно во снѣ говорилъ Валерьянъ,-- помнишь, маршъ Мендельсона?... Какъ его любила maman! Сама смѣется, а слезинки у нея капъ, капъ, капъ...
-- Не говори, тебѣ нельзя говорить,-- съ разстановкой произнесъ Евгеній Львовичъ: онъ боялся расплакаться.
Валерьянъ слегка пожалъ его руку и замолкъ. И мало по малу лицо его сдѣлалось строгимъ и озабоченнымъ.
-- Братъ, -- сказалъ онъ важно и на мгновеніе открылъ глаза,-- землю мою, знаешь... крестьянамъ.
-- Знаю, знаю, милый. Будь покоенъ.
-- Деньги -- стипендію! Слышишь, Женя?
-- Да нельзя же тебѣ говорить, Валера!-- съ отчаяніемъ воскликнулъ Евгеній Львовичъ.-- Такъ никогда не поправишься!
Валерьянъ странно и покровительственно улыбнулся.
-- Ну, ну, -- прошепталъ онъ кротко, -- прости меня,-- и повторилъ съ особеннымъ выраженіемъ:-- прости меня, Женя!
Но немного спустя безпокойство имъ овладѣло; онъ съ усиліемъ приподнялся на подушкахъ, сдвинулъ съ себя одѣяло порывистымъ движеніемъ руки. Евгеній Львовичъ, весь дрожа отъ страха, бросился въ переднюю, послалъ за докторомъ.
-- Душно мнѣ,-- съ тоскою пролепеталъ Валерьянъ,-- темно мнѣ... открой!
Стору открыли. Жидкій свѣтъ пасмурнаго полудня озарилъ безпорядокъ комнаты и точно дуновеніе смерти пронеслось въ ней. Тополи взглянули въ окно, унылые, съ разрѣженными вѣтвями, съ пожелтѣвшею листвой. Валерьянъ посмотрѣлъ на нихъ, покачалъ головой съ невыразимымъ видомъ скорби и отвернулся; и внезапно вздрогнулъ, потрясенный звукомъ голоса, раздавшагося въ передней:
-- Поймите же, мнѣ необходимо его видѣть!
-- Юлія,-- прохрипѣлъ онъ,-- жизнь моя!-- и, съ мольбою вытянувъ руки, упалъ, точно пронзенный, задыхаясь, захлебываюсь кровью, разрывая рубашку судорожнымъ движеніемъ пальцевъ, являя въ потускнѣвшемъ взглядѣ быстро угасавшее чувство ужаса. Чрезмѣрно натянутая струна порвалась.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Смерть! Въ ту среду, гдѣ ссорились, клеветали, говорили о погодѣ, бранили курсъ, зѣвали, играли въ карты; гдѣ переплетались интриги, сплетни, самолюбіе, мелкая зависть и злоба, скука и непріятное легкомысліе; гдѣ играли словами, чувствомъ, взглядами, впечатлѣніями, нервами; гдѣ травили другъ круга и мирились, выдумывали острыя рѣчи и изнывали въ безсильныхъ потугахъ, мечтали и страдали отъ своихъ мечтаній,-- въ эту среду тяжкою, каменною стопой вступила смерть. И сразу всѣ притихли и устрашились. И никто изъ этихъ развязныхъ, самоувѣренныхъ людей не рѣшился поднять глаза на встрѣчу леденящему взгляду смерти. О, въ немъ, столько омрачающаго "праздникъ жизни"! Вѣчно торчащій за воротами слуга Казариновыхъ, Ѳома, наложилъ свои собственныя двѣ гривны на разомкнутыя вѣки покойника, Ѳома скрестилъ ему руки, оправилъ спутанные волосы; Ѳома бережно взялъ подъ мышки истерично рыдавшаго Евгенія Львовича и отпоилъ его водою; Ѳома свелъ съ лѣстницы Юлію Богдановну, потрясенную до потери сознанія. За гробомъ шли, стараясь говорить о вещахъ постороннихъ, кое какіе знакомые (Зиллоти не было). Въ тотъ же день Рюмина, Пленушкинъ, Бекарюковъ покинули Кисловодскъ, въ слѣдующій -- выбылъ въ Курскую губернію Евгеній Львовичъ. За то при отъѣздѣ плохо собиралъ его вещи Ѳома, ибо, поминая своего "молодаго барина", былъ мертвецки пьянъ и склоненъ къ философическимъ размышленіямъ.
Весь день похоронъ и весь другой, и весь третій день послѣ похоронъ Шигаевъ едва не съ чувствомъ физической боли встрѣчался съ своими знакомыми. Многихъ усилій стоило ему сдерживать гримасу отвращенія при этихъ встрѣчахъ. Чуть только вставало солнце, онъ убѣгалъ въ паркъ и выбиралъ глухія мѣста, уходилъ вверхъ по теченію Ольховки до водопада, до "лермонтовской" скалы, гдѣ бродили овцы да изрѣдка попадалась арба, нагруженная сѣномъ, да неподвижными точками висѣли орлы, красиво распростирая свои крылья. А возвращаясь, подходилъ боковою дорожкой къ "парковой" гостиницѣ и, осторожно оглядываясь, спрашивалъ у швейцара, дома ли Зиллоти. И нѣсколько разъ подрядъ швейцаръ отвѣчалъ ему отрицательно. Гдѣ она была, Шигаевъ не могъ добиться. Наконецъ, на третій день Марѳа Петровна изловила его и сказала, что Зиллоти просто не приходить пока въ ней.
-- Она сама скажетъ, когда можно,-- произнесла Марѳа Петровна съ глубокимъ вздохомъ, сжимая руку Шигаева.
Осень въ этомъ году наступила рано. Предшествовавшіе дожди ослабили листву на деревьяхъ и сильные вѣтры до времени развѣяли ее, раздѣли темные стволы липъ, обнажили печально раскинутыя вѣтви чинары. По утрамъ Бургустанъ завѣшивался тонкимъ туманомъ, точно вуалью, и въ воздухѣ пахло сыростью, вѣяло холодомъ, всюду казалось пусто, уныло, непріютно. Звуки музыки, по обычаю игравшей около галлереи, хотя "курсовыхъ" оставалось сравнительно и немного, разносились особенно звонко въ похолодѣвшемъ пространствѣ и даже въ веселомъ сочетаніи угнетали Шигаева, усиливали его тоску и неопредѣленные порывы. Вся душа въ немъ трепетала, взволнованная непокойными ожиданіями, впечатлѣніемъ смерти, напомнившей другую смерть, взволнованная непонятнымъ омерзѣніемъ къ людямъ, котораго онъ не могъ преодолѣть, и тревожнымъ чувствомъ какой-то неуравновѣшенности внутри, какого-то неизъяснимаго смятенія. Онъ безъ причины плакалъ, безъ причины загорался гнѣвомъ, ходилъ, ходилъ, утомляя себя движеніемъ, и снова, несмотря на запрещеніе, не переставалъ освѣдомляться о Зиллоти.
И вотъ онъ увидалъ однажды, что къ подъѣзду гостиницы подали верховую лошадь и Зиллоти, въ амазонкѣ, появилась въ дверяхъ. Странно и пристально посмотрѣла она на него. Лицо ея была необычайно блѣдно и увядшія губы крѣпко сжаты.
-- Хотите ѣхать со мной?-- проронила она, усаживаясь съ помощью проводника.
Шигаевъ съ живостью согласился и такъ какъ некогда было сѣдлать другую лошадь, онъ взялъ у проводника его изморенную, плохую клячу. И не успѣлъ еще сѣсть, какъ Зиллоти, не оглядываясь, помчалась впередъ. Труся за ней отвратительнымъ галопцемъ, Шигаевъ только и могъ, что не упускать ее изъ вида. Миновали Кисловодскъ, миновали широкій выгонъ, лежащій вкругъ станицы, проѣхали самую станицу, вызывая неистовый лай собакъ, раззадоренныхъ развѣвавшеюся амазонкой. Шигаевъ видѣлъ, какъ разлетѣлись брызги въ Подкумкѣ подъ разгоряченною лошадью Зиллоти, какъ поднялась она въ горы къ Бургустану, но не могъ догнать ее, поневолѣ слѣдуя въ отдаленьи. И когда, въ свою очередь, поспѣшно взъѣхалъ на высоту, рискуя упасть съ своей клячи, торопливо скользившей по каменистой, опасной тропѣ., онъ увидѣлъ надъ обрывомъ лошадь Зиллоти, со взмыленными боками, ходившую на длинномъ поводу; онъ слѣзъ, съ ненужною медленностью спуталъ обѣихъ лошадей и подошелъ къ Зиллоти. Она сидѣла, склонивъ голову на руки.
-- Юлія,-- промолвилъ онъ, боязливо прикасаясь къ ней,-- Юлія,-- и, помимо воли, привычныя слова слетѣли съ его губъ: -- Что же дѣлать? Значитъ, такъ угодно было Богу.
-- Вы думаете?-- произнесла она быстро, обращая къ мему лицо, искаженное злобой, презрѣніемъ, ироніей, и внезапный смѣхъ прозвучалъ въ его ушахъ отрывното и непріятно.-- Да знаете ли вы, какая красота погибла? Знаете ли вы, напичканный тетушкинымъ смиренномудріемъ человѣкъ, какія честныя мысли, порывы, мечты, какая благородная святость лежатъ теперь въ землѣ?-- и она глухо, безъ слезъ, зарыдала, кусая платокъ, согнувши колѣна.
Шигаевъ не двинулся, не вымолвилъ слова: на него точно туча наползала, и вся душа его испуганно приникла въ ожиданіи удара и... дождалась.
-- Ну, что-жь?-- произнесла Зиллоти, выпрямляясь, и въ ея взглядѣ, странно отверзтомъ, Шигаевъ не примѣтилъ ни прежней тусклости, казавшейся ему завѣсой, ни прежняго блеска; предъ нимъ точно бездна обнажилась и весь онъ содрогнулся отъ этой новой и чуждой ему и враждебной бездны.-- Ну, что-жь?-- холодно и спокойно повторила Зиллоти.-- Намъ нужно объясниться. Вы хотите взять меня замужъ, не такъ ли? Вы желаете вмѣстѣ читать книжки, наслаждаться любовью, изливать посильную филантропію вокругъ и, можетъ быть, наплодить со мной выводокъ маленькихъ купеческихъ сыновей и дочерей, да? Вы ошиблись. Я играла съ вами.
-- И поцѣлуями играли?-- горько воскликнулъ Шигаевъ.
-- О, я ужь вамъ сказала, что поцѣлуи вздоръ. Я и Валерьяна цѣловала, и Голоухова цѣловала, если вы хотите знать. О, я знаю вкусъ многихъ, многихъ губъ, не чета вашимъ!-- Она усмѣхнулась.-- Довольны вы? Или, можетъ, хотите побитъ меня, обозвать мерзкимъ словомъ? Что-жь, слово -- это ничего, я ничего не имѣю противъ слова. Не смѣете? Книжки мѣшаютъ? Жаль, вѣдь, тутъ никого нѣтъ.-- И, презрительно разсматривая его измученное лицо, продолжала:-- Фи, какой вы! точно заяцъ, когда онъ ѣстъ капусту, и жалкій, и гадкій, -- и, помолчавъ, добавила почти весело:-- Желаете взять меня въ жены, г. Шигаевъ?
-- Оставьте,-- въ ужасѣ пробормоталъ Шигаевъ, отодвигаясь отъ нея.
-- Ого! Ну, постойте, я вамъ серьезно скажу: женой я быть не могу и не хочу. Эхъ, да вы развѣ не увидали сразу, что я не гожусь въ самки? Любовницей быть тоже не хочу: и гадокъ вы мнѣ, и боюсь по стопамъ "мамаши" пойти. Роговъ-то, роговъ-то сколько бы я вамъ приставила! Ну, довольно. Простимся, поцѣлуемся, вамъ направо, мнѣ налѣво: къ козлищамъ! Вы, вѣдь, очень любите цѣловаться, Максъ! сколько глумливой насмѣшки прозвучало въ этомъ словѣ, прежде такъ миломъ для Шигаева.
-- Оставьте-съ,-- глухо повторилъ онъ.
Затѣмъ машинально поднялся, помогъ ей сѣсть на сѣдло, и ужь когда она отъѣхала на нѣсколько шаговъ, съ несказанною злобой, съ какимъ-то скрежетомъ зубовнымъ и съ бѣшено сжатыми кулаками пустилъ ей въ догонку грубое, мужицкое ругательство.
Она не повернула головы.
И онъ остался одинъ, попрежнему, одинъ. И опять показалось ему, что жизнь проходитъ мимо, но теперь жизнь не влекла его въ себѣ. Въ ея суетливомъ движеніи, въ ея наружномъ блескѣ и нарядной измѣнчивости, во всей этой смѣнѣ лицъ, развлеченій, умной и глупой болтовни, тонкихъ ощущеній, лѣнивой распущенности и фальшивыхъ разочарованій ему чудился теперь нестерпимый запахъ разложенія. И въ высшей мѣрѣ этотъ "запахъ" сосредоточивался въ лицѣ Зиллоти. Но какъ же ему было больно отъ ея циническихъ признаній и этого ея пренебреженія къ нему,-- больно, точно отъ ударовъ хлыста!
И напрасно "равнодушная" природа развертывала вокругъ свое неописанное великолѣпіе. Напрасно разстилались дали, объемля огромное пространство, напрасно сверкали снѣга, синѣли и погорали въ розовомъ золотѣ солнечныхъ лучей причудливыя скалы, зеленѣли ближнія горы, отливая изумрудомъ, распростиралась долина, въ которой, какъ точки, пестрѣли стада, лежала станица съ своею бѣлою церковью, извивался сѣрымъ холстомъ быстрый Подкумокъ, желтою лентой обнимала холмы воронцовская дорога съ своими телеграфными столбами...
-- Какая омерзительная красота!-- восклицалъ Шигаевъ.
Еще бы! Около него даже на этой подъоблачной высотѣ виднѣлись слѣды людей, такъ теперь противныхъ ему, тамъ и сямъ валялись оглоданныя кости, осколки разбитыхъ бутылокъ, газетная бумага съ жирными пятнами -- остатки недавняго пикника, въ которомъ, можетъ быть, принималъ участіе и онъ самъ.
Онъ сѣлъ на свою отдохнувшую клячу и шагомъ поѣхалъ дальше отъ обрыва. Дальше лежали поля, стояли копны сжатой пшеницы, желтѣли скирды. И постепенно видъ этихъ мирныхъ полей смягчалъ ожесточеніе, которымъ былъ переполненъ Шигаевъ. И по мѣрѣ того какъ онъ подвигался въ глубь равнины, все больше и больше вставали въ его воображеніи другія поля, другая равнина, и душа его оживала. И подъ всею этой накипью тоски, ненависти, оскорблённой любви и поруганныхъ упованій робко и застѣнчиво начинало шевелиться что-то бодрое и, какъ это ни странно, даже радостное. Такъ весною возникаетъ молодой ростокъ, сквозь пелену увядшихъ листьевъ, прѣлой земли неудержимо устремляясь къ свѣту, въ солнцу, къ жизни.
Но за то Максимъ Григорьевичъ запутался въ дорожкахъ, перекрещивавшихъ поля, и возвратился въ Кисловодскъ только къ закату солнца. Поспѣшно онъ нанялъ лошадей до станціи "Минеральныя Воды", поспѣшно уложился съ помощью Антипа и вызвалъ Фелисату Ивановну (капитанъ былъ въ Пятигорскѣ).
-- Извольте получить съ меня деньги-съ,-- объявилъ онъ сухо.
Фелисата Ивановна сначала выразила изумленіе, потомъ сожалѣніе и вдругъ покраснѣла и, сразу поднявъ голосъ, возбужденно произнесла:
-- Какъ же это, Максимъ Григорьевичъ? Намъ такъ невозможно, ежели всякій будетъ бросать квартиру! Рюмина уѣхала, теперь вы. Мы этакъ-то и сдавать бы не стали!
-- Что же вамъ желательно-съ?
-- А до перваго числа заплатите, вотъ что!-- воскликнула запальчивая капитанша.
Любопытный носикъ г-жи Вальяжной просунулся въ комнату.
-- А скажите, пожалуйста, развѣ вы уѣзжаете?-- произнесла она, подозрительно осматривая всѣ углы.
Шигаевъ грубо оборотился въ ней спиною и, сунувъ Фелисатѣ Ивановнѣ деньги "до перваго числа", пошелъ въ конюшню проститься съ Талдыкинымъ.
-- Куда же вы?-- удивился тотъ и омрачился.-- Какъ же деньги-то вамъ? У меня нѣтъ теперь такихъ денегъ.
Но Шигаевъ оставилъ ему свой адресъ и увѣрилъ, что въ деньгахъ не нуждается.
-- Сосипатръ Василичъ! поѣдемте со мной, я васъ довезу до станціи,-- въ порывѣ неожиданной доброты сказалъ онъ.
-- О?-- вдругъ оживившись, вымолвилъ Талдыкинъ и, подумавъ, добавилъ:-- Нѣтъ ужь, что... куда же я поѣду? Мнѣ вотъ Вохина обѣщала уроки достать.
-- Да ужели у васъ ни родни, ни родины нѣтъ?
-- Какая у меня родня! -- неохотно отвѣтилъ Талдыкинъ и съ весельемъ во взглядѣ поднесъ къ самому лицу Шигаева цѣлую охапку вырѣзокъ:-- Вотъ она, книжища-то, батенька! Тысячи полторы зашибу!
-- А названія не обдумали еще?
-- Это все равно.
-- Ну, прощайте, голубчикъ,-- сказалъ Шигаевъ, услышавъ стукъ подъѣзжавшаго экипажа.
-- Такъ, значитъ, ѣдете! А какъ же съ тѣми-то, съ Вохиной-то?
-- Кланяйтесь ей. Держитесь ее, Сосипатръ Василичъ; взбалмошная она, а золотая дѣвушка.
-- Она ничего. Вотъ уроки мнѣ хотѣла достать.-- Онъ хотѣлъ было спросить о Зиллоти, но запнулся и, искоса посмотрѣвъ на Шигаева, произнесъ:-- Ну, стало быть, прощайте,-- и она угловато облобызались.
И, выѣзжая изъ Кисловодска, Шигаевъ, по привычкѣ, не утраченной съ дѣтства, широко перекрестился.
А. Эртель.
"Русская Мысль", кн. II--VI, 1886