Завтра Рождество -- веселый, зимній праздникъ.
Стоитъ крѣпкій морозъ. Ясный мѣсяцъ уже выплылъ на середину чистаго, безоблачнаго неба, и льетъ оттуда свои голубоватые лучи на снѣговое поле. А оно, это широкое, сугробистое поле, привольно раскинулось по всѣ стороны Золотаревскаго хутора, сверкая на мѣсяцѣ безчисленными огоньками...
Невозмутимая тишь царитъ въ холодномъ воздухѣ. Рѣдко, рѣдко врѣжется въ эту тишь какой-нибудь шальной звукъ -- либо скрипъ запоздавшихъ дровней, либо звонкій лай хуторской собаки, -- врѣжется, пронесется по снѣговой пустынѣ, и замретъ гдѣ-то и подзвѣздной выси, а въ полѣ снова тихо, тихо...
Глухой, одѣтый толстымъ слоемъ снѣга, окруженный высокими сугробами, затерявъ въ полѣ Золотаревскій хуторъ. Рига и амбары, скотный дворъ съ гобою, да флигель для хозяина, -- вотъ всѣ постройки на томъ хуторѣ. Стоитъ онъ на легкомъ полускатѣ, а внизу того полуската, подъ полуаршиннымъ льдомъ, течетъ гнилая рѣченка, Воронка. Нѣсколько сиротливыхъ ветелъ, полузанесенныхъ сугробами, видны на берегу рѣчки. За рѣчкой, въ бѣлесоватой дали, чернѣется село Ворон о вка, а отъ села до хутора вьется желтой, глянцевитой лентой, шибко проторенная дорожка.
Ворон о вка раскинулась по ложбинѣ, образуемой большой, многоводной рѣкою Гнилушею, куда впадаетъ и Воронка. Вотъ теперь, отъ хутора плохо видна Вороновка въ своей ложбинѣ, лишь крестъ ея высокой каменной колокольни бойко горитъ на мѣсяцѣ синимъ огонькомъ, да крайнія избы чернѣются, а подойдешь поближе къ Вороновкѣ, и глазомъ ее не обоймешь,-- такъ широко раскинулась она по обоимъ берегамъ Гнилуши, среди густого тальника, да высокихъ вётелъ, опушённыхъ сверкающимъ инеемъ...
Золотаревскій хуторъ принадлежитъ одному изъ тѣхъ штатскихъ генераловъ, которыхъ такъ много разсѣяно на Руси по военнымъ да статскимъ гимназіямъ, по лицеямъ да разнымъ спеціальнымъ школамъ... Носилъ этотъ генералъ сѣдыя баки да красную подкладку на шинели, былъ благодушенъ какъ истый педагогъ, имѣлъ способность краснѣть до корня волосъ отъ смѣлаго словца, и любилъ, чтобы его величали превосходительствомъ, хотя тщательно скрывалъ эту простительную слабость... Впрочемъ, особенностей, кромѣ этихъ, никакихъ не представлялъ, а потому мы прямо перейдемъ отъ гимназическаго сановника къ его арендатору, юркому мужичонкѣ Ѳедосею Денисычу Золотареву.
Этотъ Золотаревъ только четыре года какъ сидитъ на генеральской землицѣ, а его ужъ на тридцать верстъ кругомъ знаетъ сермяжный міръ. Не даромъ такъ бойка дорожка изъ Вороновви на Золотаревскій хуторъ, -- не мало поѣздило по ней убогихъ дровнишекъ да уёмистыхъ саней... Не мало крестьянскихъ, затёртыхъ до невозможности, рублевыхъ бумажекъ прокатилось по этой гладкой дорожкѣ въ Золотаревскій хуторъ...
Въ старину Золотаревъ былъ забитымъ пастушонкомъ мирныхъ свиныхъ стадъ; былъ потомъ и дворникомъ, и прасоломъ, зажилъ на этихъ послѣднихъ поприщахъ крупную деньгу, и заарендовалъ землю. Сильно онъ маклачитъ на этой арендѣ. И хлѣбъ-то скупаетъ, и отсрочиваетъ долги мужикамъ за десять копѣекъ въ мѣсяцъ на рубль, и мѣрку, во-время ссыпки, внутри кирпичемъ чиститъ, чтобъ полнѣе насыпалась, и съ вѣсами коварно фокусничаетъ, и за работу платитъ соломой да мякиной... А нѣтъ!-- нѣтъ слуховъ, чтобъ прибавлялась крупная деньги Золотаревская... Не разъ даже сельскія вѣстовщицы ехидно благовѣстили, что-де Ѳедосей Денисычъ позавчера у Вороновскаго краснорядца Ѳедора Николаева пятерку въ заемъ взялъ, стало -- нужды!.. Прошла разъ эта ехидная вѣсточка, прошла другой, а тутъ ужъ и подошли слухи, что у Золотарева-де тонко, что не даромъ отъ Золотарева и сынъ сбѣжалъ, малый-то не промахъ -- почуялъ, что отецъ къ разору идетъ... А тутъ, на грѣхъ, въ одни эимніе, ясные полдни прозвенѣлъ колокольчикъ судебнаго пристава, и извѣстная всему крестьянству тройка буланенькихъ меренковъ пронесла "его благородіе" на Золотаревскій хуторъ. Много задалъ работы бабьимъ языкамъ этотъ звонкій колокольчикъ, эта лихая гроза киргизовъ! Ѳедосея Денисыча ужъ вживѣ похоронили... Лишь малая толика солидныхъ, основательныхъ мужичковъ недоумѣвающе покачивали своими нечесаными головами, да безуспѣшно раздумывали: "куда же экая деньг а дѣвалась?"...
А Ѳедосей Денисычъ какъ ни въ чемъ не бывало постукивалъ, да постукивалъ косточками на счетахъ, писалъ да писалъ въ свою долговую книгу неуклюжія "цифери..." Слуха его какъ-бы и не касался смутный говоръ молвы, назойливо разсуждавшей объ его, будто бы прожитой деньгѣ...
Вотъ и теперь онъ, высматривая изъ своихъ зеленоватыхъ очковъ, осторожно водитъ гусинымъ перомъ по толстѣйшей истасканной книгѣ; послѣ каждой записи бойко откладываетъ костяшки на счетахъ, а внизу каждой страницы аккуратно подводитъ итоги...
Лампа съ самодѣльнымъ абажуромъ тускло освѣщаетъ большую комнату и фигуру Ѳедосея Денисыча. Это -- плюгавенькій мужичокъ, съ клинообразной темно-русой бородкой, съ сѣрыми глазками, быстро перебѣгающими съ предмета на предметъ, съ тонкими губами, съ прямоугольнымъ длиннымъ носомъ... Однимъ словомъ, у него было одно изъ тѣхъ лицъ, которыя принято называть чистокровными русскими, смышлеными лицами, то-есть, по просту сказать, очень плутоватое, очень бойкое и подъ часъ нахальное, что, какъ извѣстно, и служить признакомъ нашей знаменитой "сметки".
Комната, въ которой сидитъ Ѳедосей Денисычъ, оклеена дешевыми обоями, пришедшими отъ времени въ какое-то безцвѣтное состояніе. На стѣнахъ развѣшаны лубочныя картины и портреты, обличающіе въ Ѳедосеѣ Денисычѣ горячаго патріота... Тутъ и взятіе Плевны, размалеванное яркими красками, и сонъ турецкаго султана Гамида, и взятіе Карса, расположеннаго на какой-то стѣнообразной горѣ, тутъ и Скобелевъ 2-й, съ воинственной фигурой, и пышно взбитыми бакенбардами, тутъ и Гурко и, молодцовато подобравшійся, Радецкій... Картинки расположены были безъ всякой симметріи, и къ стѣнѣ прибиты гвоздиками; впрочемъ, Скобелевъ 2-й былъ прилѣпленъ хлѣбнымъ мякишемъ, зато красовался выше всѣхъ. По понятіямъ Ѳедосея Денисыча, онъ только и былъ настоящій вояка, а остальные такъ себѣ...
Передній уголъ занятъ изряднымъ количествомъ густо-позолоченныхъ иконъ, предъ которыми горитъ темно-синяя лампадка. На столикѣ пониже иконъ лежитъ объемистая Четьи-Минея въ старомъ обшмыганномъ переплетѣ, рядомъ съ ней "Путешествіе ко св. градъ Іерусалимъ", засаленныя "Кіевскія святцы" и евангеліе. Особымъ уваженіемъ Ѳедосея Денисыча пользовались Четьи-Минеи и евангеліе. Въ первой онъ съ постояннымъ наслажденіемъ читалъ житіи свитыхъ, особенно отличившихся въ борьбѣ съ "діаволомъ". Напримѣръ, извѣстный святой, заставившій чорта молоть жито и таскать лѣсъ для келій, приводилъ Ѳедосея Денисыча въ восторгъ неописанный: "вотъ онъ, батюшка, какъ ловко его обработалъ!" восклицалъ онъ, подразумѣвая праведника, покорившаго чорта... Евангеліе читалъ онъ все сплошь, рядъ къ ряду, отъ "Матѳея" до "Откровеній Іоанна". Но съ интересомъ читалъ только тѣ мѣста, въ которыхъ описываются чудеса... Особенно любилъ онъ воскрешеніе Лазаря и насыщеніе пятью хлѣбами народа. Поученія же и притчи Спасителя, а также посланія апостольскія читалъ съ явной неохотой, всегда вздыхалъ за ними, и слегка зѣвалъ, хоти пропускать никогда не рѣшался... За "Откровеніемъ" же благоговѣйно ужасался, и всегда, послѣ чтенія его, авторитетно говорилъ о второмъ пришествіи, возбуждая непритворный страхъ въ домочадцахъ...
У другого угла комнаты виситъ большіе, вѣчно шипящіе часы, съ грязнымъ до невозможности циферблатомъ и съ позеленѣвшими тяжелыми-претяжелыми гирями. Около стѣны чинно разставлены гнутыя, буковыя стулья съ плетеными сидѣньями; у другой стѣны красуется стеклянная этажерка. И какихъ только чудесъ нѣтъ въ этой этажеркѣ! Тутъ и четыре пожелтѣвшія ложки накладнаго серебра, и какія-то объёрзанныя куклы съ украшеніями изъ дешевого позумента, тутъ и цѣлая коллекція пузырей и пузыречковъ съ разнообразнѣйшими цѣлительными снадобьями, все болѣе мистическаго свойства: "Іерусалимскій бальзамъ" да "Святогорское масло" -- такъ и чередовались на этикеткахъ... Этотъ рядъ рѣдкостей замыкала собою стклянка давно выдохшихся духовъ, да съ полдюжины миніатюрныхъ чайныхъ ложечекъ сомнительнаго серебра...
Этажерка осталась отъ исчезнувшей вмѣстѣ съ мужемъ невѣстки Ѳедосея Денисыча, цивилизованной купеческой дочки изъ торговаго города Е... Жена Золотарева, простодушная деревеньщина, Арина Тимоѳеевна по своему вкусу наполнила опустѣвшую отъ городскихъ финтифлюшекъ этажерку, и несказанно гордилась этимъ.
Полъ въ горницѣ чисто-начисто вымытъ и покрытъ кое-гдѣ рогожами; отъ голландской, заново выбѣленной, печки несетъ тепломъ.
На всемъ почиваетъ праздничный порядокъ.
Отрадно щекоталъ этотъ порядокъ мягкое сердце Ѳедосея Денисыча... Эти тикающіе часы, эти ярко позолоченныя иконы и красивыя "модныя" стулья -- все вѣдь его нажитіе, плоды его трудовъ, его смётки и оборотливости!..
Подведя послѣднюю страницу итоговъ, Ѳедосей Денисычъ грузно захлопнулъ тяжелую книгу, отодвинулъ ее къ сторонѣ, и, отрадно вздохнувъ, сладко потянулся.
Вошла Арина Тимоѳеевна -- плотная, здоровая баба, лѣтъ подъ пятьдесятъ.
-- Ну, баба, енаралу денегъ наберемъ, провалъ его возьми!-- встрѣтилъ Ѳедосей Денисычъ жену.
-- Ну, и слава Богу!-- перекрестилась та благоговѣйно,-- хоть праздничекъ-то Христовъ сустрѣтимъ безъ горя, а то эта ренда какъ камень на душенькѣ: вотъ-вотъ пріѣдутъ, вотъ-вотъ...
-- Знамо, дура баба, -- самодовольно усмѣхнулся Ѳедосей Денисычъ,-- что ты понимаешь? Ну, кто пріѣдетъ, чего ты брешешь?..
-- Да "слѣдующій!" кому-жъ окромя? прошлую зиму-то кто съ колокольцами прикатилъ?-- недоумѣвающе предполагала Арина Тимоѳеевна.
-- Ха-ха-ха!..-- добродушно раскатился Золотаревъ,-- нешто енаралъ судебнаго пристава пришлетъ? отъ ренды, это такъ -- онъ въ правѣ отказать, а больше ни чорта онъ мнѣ не сдѣлаетъ...
-- И какъ это ты, Ѳедосей, все гогочешь, да еще нечистаго поминаешь!-- укоризненно заговорила Арина Тимоѳеевна,-- нешто можно надъ евдакимъ дѣломъ веселиться?.. что ты окаяннаго-то тѣшишь, прости Господи!..-- Она съ негодованіемъ плюнула, тонъ ея становился болѣе и болѣе суровъ, лицо смотрѣло озлобленно...
Золотаревъ степенно надѣлъ очки и снова открылъ книгу. Арина Тимоѳеевна ушла изъ горницы, сильно хлопнувъ дверью. По уходѣ ея, Ѳедосей Денисычъ лукаво усмѣхнулся и снова снялъ очки. Онъ сталъ вертѣть папироску; непривычные, мозолистые пальцы грубо шелестѣли папиросной бумагой и, несмотря на кропотливое старанье Ѳедосея Денисыча, все рвали да рвали ее...