Каноникъ Діасъ очень просилъ Амаро не ѣздить въ Рикосу, по крайней мѣрѣ, первыя недѣли, чтобы не возбуждать подозрѣній у доны Жозефы и у прислуги. Жизнь Амаро стала еще печальнѣе и унылѣе, чѣмъ первое время послѣ переѣзда на улицу Созасъ. Никого изъ знакомыхъ не оставалось въ Леріи. Послѣ утренней службы въ соборѣ день тянулся всегда томительно медленно; Амаро жилъ въ полномъ одиночествѣ. Только прислужникъ заходилъ къ нему изрѣдка послѣ обѣда, выглядя еще худѣе и мрачнѣе обыкновеннаго. Но Амаро ненавидѣлъ его и старался всячески отдѣлаться отъ его общества.
Иной разъ священникъ заглядывалъ къ Сильверіо, но тотъ дѣйствовалъ ему на нервы своимъ довольнымъ, флегматичнымъ видомъ, вѣчными похвалами адвокату Годиньо и его семьѣ, глупыми шутками и идіотскимъ смѣхомъ. Онъ уходилъ отъ него въ раздраженіи, проклиная судьбу, создавшую его столь непохожимъ на Сильверію. Этотъ человѣкъ былъ счастливъ, по крайней мѣрѣ. Почему же и онъ, Амаро, не былъ тоже хорошимъ, священникомъ, нѣсколько упрямымъ и эгоистичнымъ, со спокойною кровью въ жилахъ?
Амаро бывалъ также у Натаріо, лежавшаго еще въ постели изъ-за перелома ноги. Но ему былъ противенъ видъ комнаты больного съ удушливою атмосферою, пропитанною запахомъ арники и пота, и цѣлымъ эскадрономъ стклянокъ на комодѣ между статуями святыхъ. Натаріо былъ въ ужасномъ настроеніи, и здоровье друзей и знакомыхъ возмущало его, словно личное оскорбленіе.
-- А вы попрежнему чувствуете себя великолѣпно? Чортъ возьми!-- бормоталъ онъ злобно.
Амаро сообщалъ ему новости, напримѣръ, о письмѣ отъ каноника изъ Віеры или о здоровьѣ доны Жозефы. Но Натаріо не интересовался людьми, съ которыми его связывало лишь знакомство; его занимала только судьба враговъ, возбуждавшихъ въ немъ Чувство глубокой ненависти. Онъ спрашивалъ, напримѣръ, сдохъ-ли уже съ голоду Жоанъ Эдуардо.
-- Хоть это дѣло успѣлъ я сдѣлать передъ тѣмъ, какъ лечь въ проклятую постель!
Амаро уходилъ отъ него въ еще болѣе тяжеломъ состояніи и шелъ гулять по лиссабонской дорогѣ. Но стоило ему удалиться отъ городского оживленія, какъ его печаль становилась еще глубже подъ впечатлѣніемъ скучнаго, тоскливаго пейзажа. Жизнь представлялась ему тогда длинною и однообразною, какъ тянувшаяся передъ нимъ и терявшаяся въ вечернемъ туманѣ дорога. На обратномъ пути онъ заходилъ иной разъ на кладбище и бродилъ по кипарисовымъ аллеямъ. Въ самомъ концѣ кладбища, у ограды, ему часто встрѣчался человѣкъ, стоящій на колѣняхъ у простого чернаго креста подъ плакучею ивою. Это былъ дядя Эшгельашъ, съ вѣчнымъ костылемъ, молившійся на могилѣ Тото. Амаро заговаривалъ съ нимъ, и они даже прогуливались вмѣстѣ по аллеямъ, съ фамильярностью, допустимою только въ такомъ мѣстѣ. Отецъ Амаро добродушно утѣшалъ старика: все равно несчастная дѣвушка не жила, а лежала всегда въ постели.
-- Охъ, падре, это была все-таки жизнь... И я остался одинокимъ, какъ перстъ.
-- Всѣ мы одиноки, дядя Эшгельашъ,-- печально отвѣчалъ Амаро.
Звонарь вздыхалъ и спрашивалъ о здоровьѣ доны Жозефы и Амеліи.
-- Онѣ уѣхали въ Рикосу.
-- Бѣдныя, не очень-то тамъ весело.
-- Ничего не подѣлать. Надо нести свой крестъ, дядя Эшгельашъ.
Они шли дальше по обсаженнымъ буксомъ дорожкамъ. Амаро узнавалъ мѣстами могилы, окропленныя имъ при похоронахъ святою водою. Гдѣ были теперь души покойниковъ, которыхъ онъ проводилъ сюда, разсѣянно бормоча слова молитвы и думая только объ Амеліи? Это были могилы мѣстныхъ горожанъ. Амаро зналъ въ лицо близкихъ имъ людей и видѣлъ ихъ сперва горько плачущими на похоронахъ, потомъ весело гуляющими на бульварѣ или за разговорами въ магазинахъ.
Когда онъ возвращался домой, начиналась безконечно-длинная ночь. Онъ пытался читать, но зѣвалъ отъ скуки съ первыхъ же строчекъ. Иногда онъ писалъ канонику. Въ девять часовъ подавали чай; послѣ чаю онъ гулялъ безъ конца по комнатѣ, курилъ, останавливался у окна, глядя во мракъ ночи, читалъ мелькомъ объявленія или два-три извѣстія въ газетѣ и снова ходилъ по комнатѣ, зѣвая такъ громко, что прислуга слышала въ кухнѣ.
Этотъ пустой образъ жизни дѣйствовалъ такъ разслабляюще на его волю, что всякая работа, которая могла бы заполнить долгіе, томительные дни, была ему ненавистна, какъ излишняя, обременительная тяжесть. По утрамъ онъ быстро служилъ обѣдню въ церкви и исполнялъ требы съ досадою и нетерпѣніемъ, обратившись въ отвратительнаго служителя церкви. Единственное, что доставляло ему нѣкоторое утѣшеніе, это колоссальный аппетитъ. Кухарка у него была превосходная, а дона Марія поручила ему, передъ отъѣздомъ въ Віеру, отслужить за ея счетъ полтораста молебновъ по четыреста рейсъ за каждый, и это давало ему возможность угощаться вкусными блюдами, запивая ихъ прекраснымъ виномъ, выбраннымъ для него отцомъ-наставникомъ. Амаро просиживалъ за столомъ цѣлые часы, развалившись на стулѣ, потягивая кофе и жалѣя, что долженъ жить въ разлукѣ съ Амеліей.
-- Что то она тамъ подѣлываетъ, бѣдная!-- думалъ онъ, потягиваясь отъ скуки и лѣни.
Бѣдная Амелія проклинала тѣмъ временемъ свою жизнь въ Рикосѣ.
Еще на пути въ имѣніе дона Жозефа молча дала ей понять, чтобы она не разсчитывала больше на ея прежнюю любовь или на прощеніе. То-же самое отношеніе продолжалось и по пріѣздѣ. Старуха стала прямо невыносима. Она рѣзко гнала Амелію прочь, если та хотѣла поправить ей подушки или шаль, упорно молчала, когда Амелія проводила вечеръ въ ея комнатѣ за шитьемъ, и постоянно вздыхала, намекая на тяжелое бремя, посланное ей Богомъ на послѣдокъ дней.
Амелія обвиняла въ этомъ отца Амаро. Онъ обѣщалъ ей, что крестная мать будетъ обходиться съ нею мягко и снисходительно, а вмѣсто этого она попала въ руки злой, старой дѣвы и ханжи.
Очутившись одна въ большой, холодной комнатѣ съ кроватью подъ балдахиномъ и двумя креслами, обитыми колеей, Амелія проплакала всю ночь. На утро она спустилась въ садъ познакомиться съ арендаторомъ и его женою въ надеждѣ, что найдетъ въ нихъ пріятное общество. Но жена оказалась сухою и мрачною женщиною въ траурѣ со слабымъ, стонущимъ голосомъ, а арендаторъ былъ похожъ на орангутанга и производилъ отталкивающее впечатлѣніе огромными, торчащими ушами, выпяченною нижнею челюстью и впалою грудью, какъ у чахоточнаго. Амелія ушла отъ нихъ поскорѣе и отправилась бродить по фруктовому саду; но дорожки поросли сорною травою, и тѣнь подъ густыми деревьями дѣйствовала на нее угнетающе.
Она предпочла тогда проводить дни дома. Окна ея комнаты выходили на фасадъ, и взглядъ бродилъ часами по печальному пейзажу -- однообразнымъ, безплоднымъ пространствамъ съ отдѣльными чахлыми деревцами.
По утрамъ она помогала донѣ Жозефѣ дѣлать туалетъ и усаживала ее на диванѣ, садясь рядомъ съ нею съ какимъ-нибудь рукодѣліемъ; но старуха угрюмо молчала и хрипѣла или откашливалась. Амеліи пришла въ голову мысль выписать изъ города свой рояль, но старуха разсердилась, услышавъ объ этомъ.
-- Ты, вѣрно, съ ума сошла. У меня разстроено здоровье, а ты собираешься барабанить на роялѣ. Тоже выдумала!
Гертруда также почти не разговаривала съ него, исчезая въ каждую свободную минуту. Она была родомъ изъ этой деревни и уходила болтать съ прежними сосѣдками.
Хуже всего чувствовала себя Амелія по вечерамъ. Уложивъ старуху въ постель, она оставалась въ ея спальнѣ, чтобы читать вечернія молитвы съ нею и Гертрудою. Прислуга зажигала старую, жестяную лампу, съ абажуромъ, и весь вечеръ проходилъ въ зловѣщей тишинѣ, нарушаемой только жужжаніемъ прялки Гертруды.
Прежде чѣмъ ложиться спать, онѣ плотно запирали всѣ двери изъ боязни воровъ, и тогда начиналось для Амеліи самое тяжелое время. Суевѣрный страхъ не давалъ ей спать. Она слышала все время какіе-то непонятные звуки: то скрипѣлъ полъ въ коридорѣ подъ чьими-то быстрыми шагами, то пламя свѣчи склонялось, словно подъ невидимымъ дыханіемъ, то слышалось вдали, около кухни, паденіе какого-то тѣла. Амелія торопливо шептала молитвы, закутавшись съ головою въ одѣяло; но если она засыпала, ее мучили кошмары. Однажды она проснулась внезапно, услышавъ голосъ, простонавшій за высокою спинкою кровати:-- Амелія, готовься, твой конецъ пришелъ.-- Она вскочила въ ужасѣ и побѣжала въ одной рубашкѣ къ старой Гертрудѣ.
Но въ слѣдующую ночь голосъ опять заговорилъ, когда она стала засыпать:-- Амелія, помни о своихъ грѣхахъ! Готовься, Амелія!-- Она закричала и лишилась чувствъ. Къ счастью, Гертруда не успѣла еще лечь, прибѣжала на крикъ и застала дѣвушку, лежащею неподвижно поперекъ кровати съ холодными руками. Она разбудила жену арендатора, и онѣ вдвоемъ привели Амелію въ чувство съ большимъ трудомъ. Съ этихъ поръ Гертруда спала въ ея комнатѣ, и голосъ пересталъ грозить Амеліи изъ-за спинки кровати.
Однако, мысль о смерти и страхъ передъ муками ада не покидали ее ни днемъ, ни ночью. Она впала въ истеричную меланхолію, сразу постарѣла и опустилась, стала ходить грязная и растрепанная, не заботясь о своемъ грѣшномъ тѣлѣ. Всякое движеніе, всякое усиліе, было противно ей. Она даже молилась неохотно, считая это безполезнымъ, и спрятала на дно сундука приданое, которое шила для ребенка; у нея явилась ненависть къ существу, шевелившемуся въ ея животѣ и погубившему ее. Но еще больше ненавидѣла она соблазнившаго ее, негоднаго священника. Мысль о немъ приводила ее въ отчаяніе. Онъ жилъ себѣ спокойно въ Леріи, сладко ѣлъ и пилъ, исповѣдывалъ другихъ, можетъ быть, даже ухаживалъ за ними, а она терзалась тутъ въ одиночествѣ подъ бременемъ грѣха, въ который онъ ввергъ ее.
Это возбужденное состояніе, навѣрно, привело бы ее къ смерти, если бы не аббатъ Феррао, навѣщавшій теперь очень часто сестру каноника.
Амелія слышала еще раньше, что аббатъ Феррао "большой оригиналъ"; но никто не отрицалъ у него жизненнаго опыта и глубокой учености. Онъ служилъ въ этомъ приходѣ уже очень давно и жилъ среди бѣдныхъ людей, въ безплодной мѣстности, питаясь хлѣбомъ и молокомъ. Это былъ такой добрый человѣкъ, что онъ охотно шелъ въ грозу и бурю до полмили, если у какого-нибудь прихожанина болѣли зубы, или у старухи сдохла коза... Въ его карманахъ всегда находилось нѣсколько монетъ на нужды бѣдняковъ; онъ былъ въ большой дружбѣ съ деревенскими ребятишками и плелъ имъ лапти изъ коры.
При всемъ этомъ онъ отличался такою чистотою нравовъ, что его прозвали въ округѣ "красною дѣвицею". Какъ священникъ, онъ тоже пользовался превосходною репутаціею и исполнялъ съ глубокимъ благоговѣніемъ всѣ свои духовныя обязанности. Утромъ онъ готовился къ дневной работѣ горячею молитвою, освѣжавшею его душу; вечеромъ ложился спать не иначе, какъ перебравъ мысленно все, что сдѣлалъ за день. А свободное время уходило у него всегда на чтеніе.
У аббата Феррао былъ только одинъ недостатокъ: онъ любилъ охоту и самъ стыдился этого, считая грѣхомъ убивать бѣдныхъ птицъ, летающихъ по полямъ. Но когда искушеніе брало вверхъ, онъ хваталъ ружье, свистѣлъ своему Франту и шелъ по лугамъ и оврагамъ съ развѣвающимися по вѣтру полами рясы. На обратномъ же пути онъ крался вдоль стѣнъ, съ убитою дичью въ мѣшкѣ, шепча слова молитвы и отвѣчая на привѣтствія встрѣчныхъ людей съ опущенными глазами и виноватымъ видомъ.
Амеліи сразу понравился этотъ человѣкъ, несмотря на его деревенскую внѣшность и огромный носъ; ея симпатія еще усилиласъ, когда она увидала, что дона Жозефа принимаетъ аббата не особенно любезно, несмотря на все уваженіе къ нему ея брата.
Причиною этого было то, что старуха поговорила съ нимъ разъ въ теченіе нѣсколькихъ часовъ и рѣшила, съ авторитетомъ опытной, старой ханжи, что онъ слишкомъ слабъ и снисходителенъ, какъ исповѣдникъ.
Эти двое не поняли другъ друга. Славный Феррао прожалъ всю жизнь въ приходѣ изъ пятисотъ душъ, поклонявшихся безо всякихъ мудрствованій Господу Богу, Пресвятой Дѣвѣ и Святому Викентію, покровителю прихода, и былъ мало опытенъ въ дѣлахъ исповѣди; а тутъ передъ нимъ была сложная душа капризной и упрямой городской ханжи. Выслушивая длинный перечень смертныхъ грѣховъ, бѣдный аббатъ только шепталъ въ изумленіи:
-- Какъ это странно, какъ это странно!
Дона Жозефа подробно разсказывала ему свои грѣхи. Въ первый-же вечеръ по пріѣздѣ въ Рикосу, начавъ читать молитвы Божіей Матери, она вспомнила, вдругъ, что оставила въ городѣ красную фланелевую юбку, такъ хорошо грѣвшую ей ноги во время приступовъ боли. Она начинала молитву снова тридцать восемь разъ, а красная юбка неизмѣнно становилась между него и Богородицею! Она перестала молиться, измучившись и выбившись изъ силъ, я почувствовала сейчасъ-же сильную боль въ ногахъ; внутренній голосъ сказалъ ей, что это Божія Матерь колетъ ей ноги булавками изъ мести...
Аббатъ привскочилъ на стулѣ.
-- Полно, что вы говорите, сеньора!
-- Охъ, это еще не все, сеньоръ аббатъ.
Ее мучилъ еще одинъ грѣхъ; за молитвою она чувствовала иногда, что къ горлу подступаетъ мокрота. И вотъ ей приходилось сплевывать ее съ именемъ Господа Бога или Пресвятой Дѣвы на устахъ. Иной разъ она глотала мокроту, но тогда имя Божіе спускалось съ нею вмѣстѣ въ желудокъ и даже смѣшивалось съ пищею. Что дѣлать въ такихъ случаяхъ?
Аббатъ вытиралъ со лба потъ, вытаращивъ глаза отъ ужаса и изумленія.
Но было кое-что еще похуже; наканунѣ вечеромъ она принялась молиться, вполнѣ спокойно и съ благоговѣніемъ, святому Франциску, и вдругъ -- непонятно почему -- ей стало любопытно узнать, какъ выглядитъ Святой Францискъ голымъ.
Славный Феррао заерзалъ на стулѣ. Дона Жозефа глядѣла на него тревожно, ожидая спасительнаго совѣта.
-- Васъ давно уже мучатъ такія сомнѣнія, сеньора?
-- Всю жизнь, сеньоръ аббатъ.
-- И вамъ приходилось встрѣчаться съ людьми, подверженными подобнымъ страхамъ и мыслямъ?
-- Всѣ мои знакомые, весь свѣтъ подверженъ этому... Врагъ рода человѣческаго не избралъ меня одну... Онъ искушаетъ всѣхъ.
-- А чѣмъ вы спасались всегда отъ этого состоянія?
-- Охъ, сеньоръ аббатъ, наши святые люди въ городѣ -- отцы Амаро, Сильверіо и Гедишъ -- всегда находили выходъ изъ затруднительнаго положенія... о, что это за искусные и добродѣтельные люди!
Аббатъ Феррао молчалъ нѣкоторое время, печально думая о томъ, что цѣлыя сотни священниковъ держатъ свою паству во мракѣ и въ страхѣ передъ небомъ, изображая Бога и Его святыхъ не менѣе испорченными существами, чѣмъ Калигула и его придворные.
Онъ рѣшилъ тогда просвѣтить узкій мозгъ старой ханжи и сказалъ, что всѣ ея сомнѣнія вызваны нелѣпымъ страхомъ оскорбить Бога... Господь вовсе не злой и мстительный повелитель, а любящій отецъ и добрый другъ... Ему надо служить изъ любви, а не изъ страха, и всѣ эти сомнѣнія на счетъ Божіей Матери, колющей ноги булавками, и имени Божія, спускающагося въ желудокъ, вызываются лишь разстроеннымъ воображеніемъ. Въ концѣ концовъ аббатъ посовѣтовалъ ей не утомлять себя чрезмѣрно молитвою и позаботиться о своемъ здоровьѣ, чтобы набраться силъ.
-- А слѣдующій разъ, какъ я приду,-- сказалъ онъ на прощанье:-- мы поговоримъ объ этомъ еще, и, я надѣюсь, душа ваша обрѣтетъ спокойствіе.
-- Благодарю васъ,-- возразила старуха сухо.
И когда Гертруда пришла черезъ нѣсколько минутъ и принесла бутылку съ горячею водою, дона Жозефа воскликнула возмущеннымъ тономъ:
-- Охъ, онъ никуда не годится, никуда не годится! Онъ не понялъ меня. Это очень ограниченный человѣкъ и при томъ франкмасонъ. Гертруда! Какой позоръ для служителя Господня!
Слѣдующій разъ, когда аббатъ попробовалъ, по чувству долга, заняться воспитаніемъ ея души, старуха объявила ему безъ обиняковъ, что исповѣдуется всегда у отца Гусмао и считаетъ неделикатнымъ пользоваться для спасенія души совѣтами другого лица.
Аббатъ покраснѣлъ.
-- Конечно, конечно, сеньора, вы правы: надо быть очень щепетильнымъ въ подобныхъ вопросахъ.
Онъ ушелъ. И впредь, когда онъ являлся, то заходилъ къ старухѣ только на нѣсколько минутъ справиться о здоровьѣ и поговорить о погодѣ и о мѣстныхъ интересахъ, а затѣмъ шелъ на террасу болтать съ Амеліей.
Ея грустный видъ возбудилъ въ немъ сочувствіе; Амелія со гвоей стороны находила удовольствіе и развлеченіе въ разговорахъ съ аббатомъ. Они скоро такъ подружились, что Амелія ходила всегда поджидать его на дорогѣ, у дома кузнеца, въ тѣ дни, когда онъ долженъ былъ придти. Разговоры съ аббатомъ совсѣмъ не походили на сплетни старухъ на улицѣ Милосердія и производила на нее освѣжающее впечатлѣніе, словно широкій, зеленый пейзажъ послѣ четырехъ стѣнъ тѣсной каморки въ городѣ. Аббатъ разговаривалъ обо всемъ -- о морали, о путешествіяхъ, о великихъ людяхъ, о земледѣліи, о житіяхъ святыхъ и даже о хозяйственныхъ вопросахъ.
Болтая съ нимъ однажды во фруктовомъ саду, Амелія заговорила о мучившихъ ее страхахъ и о шумѣ, слышавшемся ей по ночамъ.
-- Какой срамъ!-- сказалъ аббатъ, смѣясь.-- Развѣ можно бояться такой ерунды въ вашемъ возрастѣ?
Она подробно разсказала ему тогда о голосахъ, говорившихъ ночью изъ-за спинки кровати.
Лицо аббата стало очень серьезно.
-- Сеньора,-- сказалъ онъ:-- вы должны непремѣнно побороть въ себѣ разстроенное воображеніе. Конечно, на свѣтѣ случаются чудеса, но Господь никогда не говоритъ ни съ кѣмъ изъ-за спинки кровати и не позволяетъ діаволу дѣлать это. Если васъ терзаютъ тяжкіе грѣхи, то это въ васъ говоритъ голосъ совѣсти, и никакая Гертруда не поможетъ вамъ, несмотря на то, что она теперь спитъ въ вашей комнатѣ... Вы будете слышать ихъ, хотя бы оглохли внезапно. Единственное, что можетъ облегчить васъ, это успокоеніе совѣсти, требующей покаянія и очищенія...
Они поднялись на террасу; Амелія устало спустилась на каменную скамейку, глядя на разстилавшуюся передъ него равнину, крыши сараевъ, гумно и мокрыя отъ утренняго дождя поля. Слова аббата навели ее на мысль о душевномъ покоѣ, который могло дать ей покаяніе, и ей страстно захотѣлось мира и отдыха.
Какая-то птичка запѣла, потомъ замолчала и слова запѣла, черезъ минуту, заливаясь такого веселою, громкою трелью, что Амелія попеволѣ улыбнулась.
-- Это соловей.
-- Соловьи не поютъ въ это время дня,-- сказалъ аббатъ.-- Это черный дроздъ. Вотъ онъ не слышитъ никакихъ голосовъ и не боится привидѣній. Ишь, какъ заливается, плутяга!
Амелія расплакалась вдругъ отъ звонкаго пѣнія веселой птички. какъ бываетъ иногда съ истеричными женщинами, плачущими безо всякой причины.
-- Ну, ну, въ чемъ-же дѣло?-- спросилъ аббатъ съ изумленіемъ, беря ее за руку съ фамильярностью стараго друга.
-- О, какъ я несчастна!-- пробормотала Амелія, надрываясь рыданіями.
Онъ заговорилъ добродушнымъ, отеческимъ тономъ:
-- Вы не имѣете никакого основанія къ тому, чтобы быть несчастною. Каковы бы ни были ваши огорченія, христіанская душа всегда можетъ найти утѣшеніе... Нѣтъ грѣха, котораго Господь не простилъ-бы... Вы не должны только таить горе въ себѣ; оно душитъ васъ и заставляетъ плакать. Если я могу помочь вамъ чѣмъ-нибудь, облегчить ваше горе, то приходите ко мнѣ...
-- Когда?-- опросила она, желая воспользоваться какъ можно скорѣе помощью этого святого человѣка.
-- Когда хотите,-- отвѣтилъ онъ, смѣясь.-- У меня нѣтъ опредѣленныхъ часовъ для утѣшенія. Церковь открыта всегда, и Господь никогда не покидаетъ ея.
На слѣдующее утро, на зарѣ, прежде чѣмъ дона Жозефа проснулась, Амелія отправилась въ церковь и простояла два часа на колѣняхъ въ маленькой исповѣдальнѣ.