Зима покачнулась. В февральские ночи волка сидячего на дороге заносит. А вечера -- янтарные, опаловые. Снег нежным шелком шелестит под ногой. И брызжут в лицо серебряным дымом шипучие метели. Глеб Иванович любил вечерком прокатиться по улицам мимо глохнущих в снежном крутне фонарей, по безлюдью, по глуши пустырей и кривых переулков.
Был один такой февральский вечер. Глеб Иванович замерз... И Серый мчался по бесноватой, метельной улице домой. Глеб Иванович выпрыгнул из саней и застучал кожаными калошами к подъезду. Дернул звонок одряблевшей рукой. Кучер медленно отъехал на середину улицы и стал заворачивать во двор.
Тут от темной стены из-под балкона близко и молча подошла к нему маленькая женщина.
Глеб Иванович испуганно всмотрелся в нее, ахнул, схватил за руку и радостно зашептал:
-- Ты... ты... как ты здесь?
Глеб Иванович не дал ей ответить. Не выпуская руки, потащил ее в раскрывшиеся на звонок двери, по лестнице, по коридору и, не раздеваясь, вбежал с ней в кабинет. Глеб Иванович суетливо зажег свет, сбросил шубу на диван и неумело начал стаскивать с нее пальто.
-- Раздевайся здесь, здесь... Ты озябла? Сейчас! Ну, садись, садись сюда... за столик!
Глеб Иванович шумно опустил шторы, запер дверь на ключ. Он забыл снять посеребренную метелью бобровую шапку. Кожаные калоши гулко стучали по паркету и оставляли на полу мокрые пятна.
Лия села. Глеб Иванович придвинулся к ней со стулом и потирал застывшие руки. И жадный горячий голос трепетал:
-- Говори, говори!
А Лия испуганно и дрожа и волнуясь спросила:
-- Где моя девочка? Покажите мне Мусю!
-- Будет, будет... Она здесь. Обогрейся сначала. Холодной нельзя... Простудишь! Алексей? Что Алексей?
Лия глубоко вздохнула и весело усмехнулась старику: -- Алеша за границей!
-- О! -- счастливо закричал Глеб Иванович. -- Я не знал. Я передумал... за это время не приведи бог!
-- Я пробираюсь к нему. Я бежала из Сибири. Второй месяц в дороге.
-- Да, да, да... Как ты узнала об Алексее? Правду ли ты говоришь? -- Глеб Иванович тревожно заглянул в глаза Лие.
-- На границе взяли товарища. Он переходил из Германии с литературой. И привезли его в Сибирь. От него узнала. Но где же, где же Мусенька? Я... я три тысячи верст... сделала круг посмотреть на мою малютку.
Глеб Иванович захлебнулся суетой, быстро прикоснулся к ее рукам.
-- Теперь можно: потеплели руки. Я сейчас принесу Мусю. Ты сиди. Не вставай. Не испугай девочку. Она забыла.
Глеб Иванович выбежал из кабинета. Лия крепко прижала маленькие руки к худой и свистевшей от частого дыхания груди, выдвинулась к двери, прислушиваясь к молчаливой, как бы переваливавшейся с боку на бок спокойной тишине дома. Глеб Иванович уже шел, громко говоря за дверями:
-- Я тебе покажу тетеньку! Она -- добрая!
Тоненький детский голосок спрашивал: -- А чья тетя?
-- Наша... наша...
Глеб Иванович открыл двери и осторожно прошел в них бочком, оберегая ребенка.
-- Вот мы какие! Вот мы какие! Мы еще не спим! Нам рано спать!.. Мы не любим рано ложиться!
Глеб Иванович поставил крошечную девочку посреди пола. Муся исподлобья оглядывала тетю и морщилась. Лия задохнулась, протянула к ней руки, сползла со стула на пол, обняла мягким кольцом остерегающих рук и прижалась к ней с тихим воркующим плачем и смехом. Девочка отталкивала тетю.
-- Ти калодная! Ти калодная. Дедуска, тетка ка-лодная!
Глеб Иванович подсел к ним на стуле, гладя Мусю по голове.
-- Ничего, крошка, ничего. Тетя пришла издалека, с улицы. Обними тетю крепко-крепко. Во-от та-а-к!
Девочка освоилась. Скоро она бегала по кабинету, топоча ножками от стены до стены, лазила по стульям, стащила с дивана дедушкину шубу на пол и уселась на мех, выдергивая пальчиками черствые волосинки енота. Она клала на колени к тете голову.
Глеб Иванович стоял у стола, задумчиво и робко глядя на девочку. А она хватала его за ноги, просовывала голову между ног и кружила вокруг ноги, хохоча и веселясь.
Потом Муся писала за столом, ломая карандаши, на большой дедушкиной книге с картинками и выдирала листы, кося на дедушку глаза.
Лия только тут заметила, что кабинет Глеба Ивановича был не кабинетом, а большой детской. Куклы, лошадки, погремушки, постельки, мишки, бибабошки лежали повсюду на столе, на стульях, на креслах, выглядывали из-за шкафов и торчали по углам.
И она трудно сдержала занывшее сердце, незаметно вытерев глаза платком.
-- Ты хочешь кушать? -- заботился Глеб Иванович. -- Нам подадут сюда! Ты ляжешь на диване. Я сам тебе приготовлю.
Лия вздрогнула и беспокойно сказала.
-- Нет! Нет! Я не останусь. Я должна скоро уйти. Еще немножко побуду...
Она наклонилась к уху Глеба Ивановича и шепнула:
-- Мне показалось: за мной следят. Я не хочу попадаться им... и вас подведу. Прислуга догадается...
Глеб Иванович посмотрел на нее долгим горестным взглядом и шепнул:
-- Но где ты ночуешь? Не на улице же? Ты замерзнешь на снегу.
Лия усмехнулась:
-- Как-нибудь! На улице безопаснее!
Глеб Иванович почувствовал, будто по старой его спине хватило пронзительным снежным ветром, и снег посыпался за воротник. Он съежился и грустно, отчаянно сморщил щеки.
Муся устала. Она отталкивала тетю, дедушку, кидала на пол игрушки и раздраженно топала ножками, не давая поднимать игрушек. Тогда твердо сказал Глеб Иванович:
-- Она хочет спать. Надо прощаться. Ничего не поделаешь!
Девочка закричала в слезах:
-- Не кочу, не кочу пать!
Лия обняла последним долгим дрожащим объятием Мусю, подняла ее на руки и передала Глебу Ивановичу:
-- Не-е-с-сите! Не-е-с-сите!
Глеб Иванович вприпрыжку вынес Мусю за двери. Когда он вернулся, Лия лежала на диване, уткнувшись в уголок. Она зажимала рот и давилась слезами.
Глеб Иванович сел к ней на диван и стал, чуть касаясь, гладить по спине.
-- Ну, ладно! Ну, ладно! Так уж, значит, надо! Сделалось и сделалось... Ты не бойся. Девочку-то уберегу... Ей со стариком не скучно. Ежели доберешься, Алексею так и скажи. Манифест какой будет -- вас и помилуют. Муся вырастет большая... И заживем... заживем... Не плачь! Не плачь! Силы береги: дорога дальняя, трудная...
Лия долго рыдала, и Глеб Иванович, не отходя от нее, успокаивал находчивыми, любовными словами.
-- Тебе водички не подать? Водой и не такие болезни лечат. А? Выпей рюмку-другую портвейна -- повеселеешь и полегчает! Портвейн как лекарство. Ты на меня не сетуй за старое... Я кондовой... Рад был тебя со свету сжить. Теперь ты своя. В девчонке полдуши твоей с нашей соединилось. Алексею расскажи обо всем. Может, и я за границу заеду поглядеть на немчуру... Денег вам вышлю, сколько надо. Живите себе. Алексей пусть только лазейку найдет для денег: как и кому высылать деньги. А то поживи тут. Отдохни. Укроем тебя -- отовсюду далече, отовсюду близко. Места такие найдутся. Оставайся! Не так будет тяжело девчонку оторвать от сердца. Наглядишься на нее.
Но она встала твердая и крепкая.
-- Вы меня проводите сами. Мне пора. – Глеб Иванович засуетился.
-- Прислуга не догадалась бы, -- испуганно говорила Лия, одеваясь, -- начнет завтра говорить и наведет на мой след. Я не успею уехать. Я так... так неосторожно поступила!
В голосе ее было раскаяние и беспокойство.
-- Лучше бы... мне не видать!.. – Голос Лии вдруг надломился. Глеб Иванович говорил:
-- Пустое! Пустое! Нечего на попятный двор... Повидала, значит, надо было повидать. Медведица за дитем в деревню к мужику приходит... на рогатину... не только человек...
Она робко улыбнулась и трудно выговорила:
-- Прощайте, де-душ-ка!
-- Прощай! Прощай!
Глеб Иванович обнял Лию, поцеловал и часто потыкал в лоб тремя пальцами.
-- Мы... напишем вам... Глеб Иванович!..
-- Писать надо! Писать надо! -- серьезно сказал старик. -- Хоть на Петербург напишите... прямо на почту... Я сяду на поезд и покачу за письмом, за тридевять земель... Стой, стой, обожди!
Глеб Иванович подбежал к столу, выдвинул ящик, вытащил оттуда пачку денег и сунул ей в руки.
-- Деньги в дороге -- паспорт... и посох... Тут до Америки хватит...
Они вышли в залу. В дальней комнате где-то глухо плакала Муся. Лия останавливалась и стонала.
-- Вот теперь так иди, -- иди по-настоящему! -- подтолкнул Глеб Иванович ее. -- Зажми уши и иди. Ребенку не кричать -- какой он будет после этого ребенок?
Глеб Иванович отворил дверь в метельный шипучий вечер, подтолкнул Лию в спину, засмеялся в хватившем по лицу снежном ветре.
-- Без толчка пути не будет!
Она юркнула в снежную пыль, мгновенно почернела, а потом закрыло ее снежным фонтаном, будто подняло в метель -- и понесло.
Глеб Иванович долго стоял в дверях и вглядывался в метель.
-- У! У! У! -- кричал ветер и шарил у него на груди.
Глеб Иванович вернулся в кабинет, подобрал с полу игрушки, перелистал большую, изодранную Мусей книгу, походил, вынес в переднюю шубу, снял шапку, калоши и прошел в столовую.
В столовой был накрыт ужин. Глеб Иванович сел на обычное свое место, потянулся, как обычно, к тарелке -- и остановился. Глаза сами собой поднялись к люстре над столом и зачем-то остро начали разглядывать знакомые хрустальные висюльки. Мысли закрошились вдруг осенним дождем в сухом и холодном электрическом свете. Муся лениво доплакивала засыпающие слезы. Глеб Иванович, не мигая, глядел на огонь и слушал заостренным ухом чуть слышный клекот девочки. Приходило прошлое без начал и концов. В электрическом свете журчал внимательный голос губернатора в те миновавшие дни, когда погоня скакала за Алешей и конная, и телеграфная, и пешая.
-- Для нас нет ни малейшего сомнения, что вы принимали участие в побеге вашего сына. По-человечески я вас понимаю, но наши служебные отношения должны стоять над нашими чувствами. Я вынужден буду отстранить вас от должности городского головы. Вы скомпрометировали себя ужасно, непоправимо!..
Глеб Иванович повторил ту, прежнюю, улыбку в кабинете губернатора и ответил:
-- Как вам угодно, ваше превосходительство! – Губернатор встал и протянул руку:
-- Да, да. Очень жаль. Я весьма, весьма сожалею. Не исключена возможность и особого рода неприятностей для вас. Не обессудьте!
Глеб Иванович весело засмеялся.
Из-за тяжелых штор, делая маленькое ухо сбоку, глядел Глеб Иванович всю зиму из кабинета на ходившего против его дома сыщика -- и посмеивался.
Глеб Иванович заходил по столовой. Отрада налилась в груди и выкатилась веселым шепелявым свистом.
В спальне у Глеба Ивановича всегда горела перед Одигитрией лампадка. Он поздно улегся в кровать и лежал с открытыми глазами на Одигитрию. И опять копошились в глазах, как вырезанные в памяти, дни. Было худо. Защитник Алеши -- Гарюшин хмуро ныл:
-- Меня высылают... Вы поймите, Глеб Иванович, это ужасно! Высылают в какую-то Кемь.
Глеб Иванович доставал из стола розовую пачку кредиток и, ласково отворачивая полу гарюшинского пиджачка, совал ему деньги во внутренний карман.
-- Сверх всего прочего!
Гарюшин зажимал руку Глеба Ивановича и шутил:
-- Боку мерки! Беоакуп мерки! Казенные подорожные! Алексею Глебовичу кланяйтесь!
Было жалко Гарюшина и весело за Алешу. Одигитрия глядела на Глеба Ивановича с красного поля круглыми нежными глазами -- и не осуждала. Сон наметывался темными строчками, кружил у головы и зажимал набухшие почки век.
Утром Муся стояла у дедушкиной кровати, прижималась щекой к дряблой, сморщенной руке Глеба Ивановича и спрашивала:
-- А де тетя?
-- Вот хватилась. Тетя была, да вся вышла! Ту-ту! Ту-ту! -- смешно покричал дедушка.
-- Уекала?
-- На пароходике, Мусенька, на пароходике уехала!
-- А ти тавай. Самовал пикит. – Глеб Иванович трогал Мусю по щечке. Она задерживала руку дедушки и говорила:
-- Дедуска, пототи, какие у миня а бочки? – И Муся гладила свои красные щечки.
-- Девочка моя! -- восклицал Глеб Иванович. Муся побежала к большой белой двери в кабинет.
Кряхтя и надувая щечки, отворила щелку и пролезла к своим игрушкам.
Глеб Иванович начал вставать.
-- Запрягайся, старик! -- прошептали губы. -- Лень прежде тебя родилась.
Глеб Иванович подошел к окну, отдернул шторы, поглядел на белые перины снега, обложившие за метельную ночь теплый его дом, и довольно, мирно, ласково зевнул.