С полдня пришел на работу Тулинов с перевязанной головой. Мастерские забормотали.
-- Уговор, ребята, дороже денег!
-- Случай бы только!
-- Случая ждать -- три года прождешь!
Во весь остальной день не спорилась работа, будто вхолостую шавкали передачи, был только шум в ушах и надсмехающийся скрежет колес, железа, чугуна, пыльного дерева.
Просвирнин, лениво неся свое тело, скучая, прошел в паровозосборный цех с мастером. Мастер сбочку трусливо мигал на лохмача глазками и торопился за ним. Токаря угрюмо глядели исподлобья.
Обратно прошел Просвирнин, забирая ближе к станкам, насмешливо поглядывая на молчавших и отвернувшихся токарей. Токаря затаились, будто вбежал в мастерскую зверь. А после гудка молча и согласно пошли за Просвирниным.
На полянке до города с тусклыми коптилками немногих фонарей вливались в мастерские и выливались из мастерских две черные дороги. К ним подбегали со сторон черные людские тропки, а между тропками, как редкие кустики, шли рабочие в одиночку, ныряя в снегу.
Токаря наступали на Просвирнина. Сашка Кривой отстал и беспокойно шнырял глазами назад. Кукушкин и Клёнин торопливо обогнали токарей. И как хромал мимо Клёнин, Сережка весело закричал:
-- Рупь пять! Рупь пять! Рупь семь гривен! Рупь семь гривен!
Клёнин сбился с шага, запнулся, удерживаясь на хромоножке, неловко замотал руками. Позади громко и густо захохотали. Сережка завопил:
-- Рупь двадцать! Рупь двадцать!
Тогда Просвирнин оглянулся, Кукушин и Клёнин сразу повернулись лицом -- и загородили дорогу.
Токаря надвинулись... Старый Кубышкин внезапно взвизгнул, выругался, сшиб с Клёнина вязаную шапчонку, вцепился в волоса, свалил Клёнина и сел ему на спину, тыча носом в снег. Кукушкин прыгнул на Тули-нова и дернул его за повязку. Разматывалась белая марля, а Сережка рвал губы Кукушкина острыми крючьями пальцев, а на спине у него висел Ане Кенинь. Сашка Кривой с испуга кружил по дороге, кричал и без толку грозился. Мясников подскочил к нему, легко и стремительно ударил по кривому глазу, валя на дорогу. Тут Просвирнин вырвал одним рывком Кукушкина и пнул Сережку тяжелой гирей валенка в подчеревок. Сережка присел воющей собачонкой. Просвирнин грузно и тяжело заработал кулаками, сминая под собою головы, руки, плечи, будто меся черное мохнатое тесто из человечьих тел. Тогда Егор полез за пазуху, вырвал из-за пазухи револьвер и выстрелил. Все мгновенно отпрянули с дороги, замерли, только выл Сережка и хрипел Сашка Кривой, перемогаясь под Мясниковым. Егор выстрелил второй раз.
Первым побежал Кукушкин. Просвирнин схватил на дороге свою папаху и понесся за Кукушкиным. Баб-бах-бах -- стрелял Егор, гонясь за ними. Токаря кинулись вдогонку, оставив на дороге стонавшего Сережку. Кубышкин трусил вслед и захлебывался усталостью. Сашка Кривой убегал в сторону, проваливаясь в снег. Клёнин вылез из сугроба к Сережке с разодранным в красные червяки лицом и пнул его здоровой ногой. Сережка взвизгнул и как-то поймал его. Клёнин вывертывался. Обессилев, ругаясь, они сели на дороге, тяжело дыша и жалко отплевывая окровавленную слюну.
Просвирнин с Кукушкиным пробежали заставу и через старое пожарище свернули в огороды.
Перезаряжая на бегу кассету, Егор замедлил бег. Просвирнин с Кукушкиным уходили. Тулинов, держа растрепанные на голове клочья марли, наддал, оббежал Просвирнина, схватил его за подсилки, рванул и уронил на себя. Просвирнин, оттряхнув Тулинова, вскочил, но тут подбежал Егор и вплотную выстрелил.
Просвирнин закричал долгим плачем, упал на колени, скорчился, обвил свою шею рукой и захрипел:
-- Егорка! Черт! Не тр-р-онь!
Егор, дрожа, прокусывая себе губы, сдавил протянутую к нему руку Просвирнина и выстрелил ему в грудь.
-- И Кукушкина... и Кукушкина! -- кричал Тулинов. -- Он в сарай забежал. Дай мне револьвер!
Тулинов вырвал у Егора револьвер. Набежали с криком токаря, окружили лежавшего Просвирнина, оглянулись к дальним фонарям на поляне и замолчали, прислушиваясь, как хрипел Просвирнин, глядя, как содрогались ноги и сводило их медленными рывками.
-- Выходи! -- кричал Тулинов. -- Выходи, говорят!
И заглядывал в распахнутые настежь обгорелые ворота сарая без крыши. Потом злобно прошипел:
-- А-а-а! В уголок забрался!
И раз и другой пальнул из ворот в серую неясную полутемноту. Кукушкин крикнул -- и смолк. Старый Кубышкин опомнился и тревожно проговорил:
-- Будет ужо палять! Народ взбаламутим. Нишкни!
Кубышкин кинулся к Тулинову, отнял у него револьвер и полез в сарай.
-- Где ты тут, сукин сын? -- послышался спокойный и ровный голос Кубышкина. -- Откуковала кукушечка?
Вдруг все вздрогнули и поморщились. Громко и жалобно зарыдал Кукушкин.
-- Дедушка! Дедка! Не тронь, пожалей!
И вслед сказал ласково Кубышкин:
-- Дурень, да нешто убивать тебя лезу! Выходи, ежели жив, на народ! Показывайся! Кончили драку. Одного устосали -- и хватит. Не реви дуром! А то застрелю на самом деле.
Кукушкин робко выходил из сарая с повисшей рукой, сторонясь сидевшего на проходе Тулинова.
-- В руку тебя? -- спрашивал Кубышкин. -- Так тебя и надо, негодяя. Жалко, што в башку не попало. Атаман-то, вишь, лежит-поляживает, в аду ему черти уголья разгребают. В свидетели теперь пойдешь: доказывать на нас, стерва!
Токаря обступили Кукушкина.
-- Ну, что молчишь? -- крикнул Егор.
-- Говори! -- хрипнул Тулинов.
-- Так как, ребята, решаете? -- спросил Кубышкин. -- Один ответ теперича гуртом, а не в розницу.
Токаря теснее сжались около Кукушкина. Тот вдруг снова захныкал:
-- Не буду, не буду, товарищи! Убейте, не выдам!
Токаря подумали, переглянулись.
-- Мотри, кукушка лешева! -- угрожающе пододвинулся Кубышкин, -- слова держись! В могиле достанем. Дело не шуточное: Сибирью пахнет. Смекнул?
Тот послушно замотал головой. Еще раз все подошли к Просвирнину, прислушались, перевернули его на спину, склонились к нему. Большие, как две стеклянных пробки, глядели раскрытые мертвые глаза.
-- Вот и дождался Ванька! -- проговорил Кубышкин со слезами в голосе. -- Вот и достукался! А чего бы не жить, дьяволу, по-людски?
-- Гляди, Кукушка. Рядом нарочно лежать не пришлось. Может, себе на шею не застрелили!
Кукушкин серьезно и твердо ответил:
-- Один раз поверь, дедко!
-- Ну, то-то! Так хорошо.
По-товарищески. Кубышкин попадил Кукушкина по спине.
-- Ребят, таскать будут сильно... Бери наизготовку: видом не видал, слыхом не слыхал. Расходись теперь.
Кубышкин наклонился к уху Егора и зашептал:
-- Пистолет-то я упрячу. Штука денег стоит. Тебе нынче не приходится показывать ножа перочинного.
Кукушкин, прижимая простреленную руку к груди, пошел с Кубышкиным. Старик бодро шагал по крепкой снежной дороге, покашливал и тряс бородой. Кукушкин чувствовал, как в рукав сочилась кровь и рубаха прилипала к нывшей в руке дырке.
-- Придешь домой, -- учил старик, -- рубаху долой, на рану ковш воды, самого холоднячку: штобы зажало ямку-то и ржа от пули вышла, ниточки там от рубахи смыло. Тополевой примочки хорошо приложить. Есть примочка? Нет. Можно и без примочки. Лаком еще заливают. Лак есть? Есть лак, лаком и залей. Чистой новиной туго-натуго, до отказу, руку завязывай. От натяжки мясо к мясу прилипнет и, глядишь, сростется лучше прежнего. Не хулигань потом. Жизнь на волоске удержалась. Ты што, ты пристяжной, а вместе с коренником плеть и по тебе угадала. Да мало, да мало! Гляди, о зароке не забудь. Ваньке туда и дорога. Об нем там давно скуку имели. Сволота был покойник, царство небесное. Не жалко. Ребята бы не ответили! Ты крепко, смотри, держись. Баб пуще всего остерегайся. Пристанет серой, а ты молчи. Стой на одной ноге, как Симеон Столпник. Бабий язык что флаг на ветру. Сашку Кривого повидай. Заткни ему остальной глаз. Клёнину скажи -- мало ему ребра проверены, молчок-де -- другую ногу сломаем. Он червяком изовьется -- и смолчит, подлый человек. Всем своим скажи. Наших ребят ни в какую не проведешь. Конец слободе маяться. А ты сам опосля радоваться не перестанешь. И от сего дня первый товарищ. Нутро-то у тебя, кукушка, не все пропито?
Кукушкин пересилил боль и шум в ушах:
-- Есть еще маленько...
-- Нам много и не надо: будет и маленько. Кубышкин дошел до своей квартиры на Зеленом Лугу и остановился.
-- Отворачивай оглобли, -- живо и улыбаясь проговорил старик, -- не забывай, кукушка, обещанного! Утречком вся каша заварится. Ну, в добрый час. С войны не с войны, а рука на привязи!
Кубышкин взялся за кольцо, обернулся к уходившему Кукушкину и закричал вдогонку:
-- Лаком залей густо-нагусто! И пе-ре-тя-ни!
Кукушкин остался один. Он шел все тише и тише, перемогаясь, посовываясь на бугорках. Снег скрипел под ногами как-то по-новому резко, больно, и каждый скрипок отдавался в ране.
Кукушкин привалился к перильцам, приткнулся губами к ним и жадно слизал тонкую пленку снега. На перильцах осталась оттаявшая черная вымоинка, как дубовый листок.
Шли бабы, остановились и насмешливо заговорили:
-- Что, родименький, неможется?
-- Не нашел, пьяная харя, места почище?
-- Эй, парень, язык занозишь!
Бабы прошли, весело названивая голосами. От снега в голове посветлело. Он добрел до Аннушки. В окне заколебался прыгающий ламповый свет. Аннушка, не торопясь, вышла в сени и, загораживая ладонью огонь от ветра, отворила дверь.
-- Нет его, не пришел. Чего надо? Где разошлись? И потянула закрыть дверь. Кукушкин заторопился...
-- Аннушка, Ваньку... пристрелили!
Аннушка вскрикнула. Лампа закачалась в руке.
-- На всполье... На пожарище... Сказать зашел... Скоро Аннушка выбежала из дверей, завязывая на бегу платок, кинулась по улице. Отовсюду бежали бабы. На пожарище уже толокся народ. Аннушке дали дорогу. Горел на снегу маленький ручной фонарь и багрово светил на лежавшее тело. Лицо Просвирнина было закрыто папахой. У изголовья на широком березовом полене стояком с шашкой между разошедшихся ног сидел городовой. Аннушка всхлипнула. Колени пригнулись. Она сняла папаху с лица -- и зарыдала. Городовой пошевелился, поднял папаху, закрыл снова лицо и недовольно сказал:
-- Не приказано трогать покойника. Как есть, так и должен быть. Плачь, а рукам воли не давай!..
Народ сердито и возмущенно загудел, зазвенели колокола и щиркунцы бабьих голосов.
-- Нам што, -- оправдывался городовой, -- мы по службе поступаем.
Аннушку отвели к сараю и посадили у ворот. Оставили одну. Аннушка прижала голову к коленям, дрожала от тихого плача и тихо укоризненно шептала:
-- Ой, Егора! Ой, Егора!