Надуло с Чарымы серо-сизые облака, и в ночь они обвалились на землю белым заячьим пухом. Тут прихватило первую порошу ядреным утренником, и снег обжился. К заговенью рванули враз метели, навыли, нашипели, намели снегу, как на Рождество. На Введенье была оттепель. Шел густой, проливной дождь. Разбил он укатанные дороги, смыл с крыш без остатка белые башлыки, приземлил печечный дым до застрехов, а небо заголубело, поднялось выше, будто весной. Трое суток шаталась погода, а на Федора Студита снова заледенело. Затянуло к утру небо грузными и брюхатыми облаками: будто нависли полати над землей. А с полатей потихоньку, понемногу, с передышкой просыпалась сперва белая колкая крупа, застрекотала по крышам, по ледяной дорожной корочке, за крупой повалил самоходом, все расходясь и расходясь, мягкий, ужимистый снег. На другое утро выстрелил мачтой дым из трубы, и морозное рыжее солнце заблестело негреющим круглым окном. Зима обосновалась.
Тулинов ходил в баню со своим парнишкой. Мишутка бежал по морозцу впереди и нес узел с бельишком. Месяц рассветился в небе, будто серебряное солнце. На Кобылке была светлынь. Мишутка подпрыгивал на одной ножке, скакал в сугробы и с кряхтеньем вылезал на дорогу.
-- Озорник! -- унимал отец. -- Начерпаешь в ка-таньки снегу. Перестань, говорю!
-- Папка, прыгни разик, -- не слушаясь, говорил Мишутка. -- Кто дальше прыгнет?
-- Я вот тебе прыгну по шарикам.
Мишутка пошел смирно, оглядываясь на отца, потом вытащил из-под мышки узел и стал его подкидывать над головой, весело крича и ловя на лету.
Завернули за полицейскую будку. Тут Мишутка, увидав городового в овчинном тулупе, сидевшего на тумбе и дымившего цигаркой, зашептал отцу:
-- Знаешь, папка, как мы этого городового с ребятишками обошли?
Тулинов оглянулся на городового, быстро шагнул вперед и наклонил ниже голову к Мишутке.
-- Он на посту уснул днем. Мы с ребятами подяф лись к нему, к самому... Гришка ремешки у шашки и ц ререзал. Ка-а-к Гришка резанул ремешки... городов! он пошевелился, а проснуться и не подумал. Глядеть на него ходили без шашки. Стояли, стояли мы... довой глядел-глядел, да ка-а-к побежит за нами... А давай ходу. Гришка бежит, а через плечо на него вернулся и нос показывает. На другой день шашка у не? го была новенькая... Хорошо, не признал нас. Пожалуй; папка, за это и в тюрьму садят?
-- Хорошим, хорошим делом бахвалишься, -- сердив то заговорил Тулинов. -- Вот домой придем, как спущу тебе штаны... Разве мыслимо так безобразничать? От земли не видно, а поступки под стать хулигану.
-- Так не я же, папка, а Гришка. Я за компанию бегал. Я первый и убежал.
-- Трус ты, а суешься. Не смей больше никогда с Гришкой ходить. Увижу, кожу спущу с хребта.
Мишутка замолчал и понурил голову. Тулинов мельком повел на него глазами, ухмыльнулся в бороду и покачал головой. Любопытствуя, стыдясь, обдумывая свои слова, Тулинов спросил:
-- Куда шашку-то дели? Мишутка залепетал весело:
-- Шашка, папка, оказалась тупая: не рубит. Гришка наточил. На Чарыме мы верстовые столбы рубили. Ка-а-к дашь, так в дерево и вопьется. Иступили всю. Кончик отломился. Видно, о гвоздь ненароком ударилась. Бабы шли мимо... Мы испугались. В Чарыму далеко-далеко закинули. Потом ныряли, как бабы прошли, опускались в воду с ручками, не могли ошарить.
-- Новое дело! На привязи тебя, баловника, надо держать. Кто тебе велел в Чарыме купаться, дьяволенок? Есть речушка Ельма, в ней и купайся. Насилу тут не потонешь, а то в Чарыме... И потом столбы рубить! Казенное добро портить!
Мишутка опять понесся, высоко закидывая большие материны катаньки. Он остановился вдалеке и стал разглядывать месяц. Подошел отец.
-- Папка, ты остановись, -- попросил Мишутка. - -- Это зачем такое?
Но остановился около Мишутки.
-- Отчего мы идем -- и месяц за нами? Нейдем -- и месяц остановится? Отчего это, папка?
-- Месяц по небу ходит без всякой остановки. Будь у него ноги, как у человека, ты бы и увидал, как он все идет, идет, идет -- и не останавливается. А теперь он круглый. И не заметно, как он идет, а будто стоит.
За углом, у кабака, заиграла гармонья и кто-то на всю улицу вывел пронзительным и тонким голосом:
Здравствуй, ми-и-лая моя-я,
За пор-р-ог запнулся я-я-я!..
И много пьяных нескладных голосов подхватило:
За пор-рог запнулся-я-я,
Да-а здравствуй, м-ми-лая моя-я!
Затопали ноги, хлопнулась стеклянная дверь со звоном, отскочила и еще раз хлопнулась, захрустел снег...
-- Папка, это Просвирнин! -- шепнул Мишутка. Тулинов остановился.
Из-за угла вышла пьяная просвирнинская артель. Сашка Кривой, шатаясь, широко разводил меха гармо-ньи, Кукушкин запевал, артель, шарашась вразброд, подхватила.
-- Папка, побежим! -- дернул Мишутка отца. -- Бить будут!
Тулинов опомнился, взял Мишутку за руку, оглянулся на пустую месячную улицу и пошел навстречу. Его узнали. Просвирнин громко и довольно захохотал. Тулинов свернул с дороги.
Сашка Кривой перестал играть, подпрыгнул к Тули-нову и пнул его из-под гармоньи в живот. Тулинов выпустил руку Мишутки и упал в снег. Мишутка громко прокричал и с ревом кинулся к отцу. Били молча, только взыгрывала на задеваемых ладах гармонья Сашки Кривого, стонал Тулинов и звал на помощь жалобный, тоненький, отчаянный голосок Мишутки.
У дальней полицейской будки суетился городовой, скидывал тулуп на руки какой-то бабе. Поддерживая колотившую по ногам шашку, он бежал по дороге и резко свистел...
Сашка Кривой вдруг развел гармонью и заиграл "Дунайские волны". Артель пошла... И напоследок Просвирнин, выскочив, ударил Тулинова по голове сверху.
Кровь полилась по виску, по волосам. Мишутка размазал ее на отцовской щеке, вымазал свой нос. Народ подбежал от ворот и калиток, прикладывали к голове снег, размахивали руками, всхлипывали...
-- Кровь, кровь унять надо! -- звонко звенели бабьи суматошные голоса. -- Ой, ой, изойдет кровью!
Артель раздалась надвое, пропуская городового. Тот было остановился. Но артель обошла его, соединила свои крылья и двинулась дальше.
Городовой растолкал голосивших баб. Мишутка, показывая на плевавшего багровой слюной отца, горько и возмущенно кричал:
-- Это Просвирнин! Это Просвирнин! Он ударил кистенем!
Тулинов поднялся с дороги. Слабо и устало он сказал сыну:
-- Погоди, Мишутка, не вопи. Подь-ко, дай сюда узелок.
Бабы поддержали на весу узелок и помогли его развязать. Тулинов сунул Мишутке развалившееся бельишко, скомкал в руке платок и зажал пробой на голове.
-- Кто такой будешь?! -- допрашивал городовой. -- Из-за чего драка вышла? К чему тутотка мальчонка? Айдате в участок!
Тулинов положил руку Мишутке на голову.
-- Какой там участок! Без протоколов обойдемся!
-- Без протоколов! -- зашумел народ.
-- Не первый раз головы ломают!
-- Не железная, не заржавеет голова, зарастет пуще прежнего.
-- Квартира у меня рядком, -- проговорил Тулинов бабам, -- живо дойдем. Мишутка, ходи ножками. Самовар, поди, убежал.
Тулинов с Мишуткой пошли. За ними начал расходиться народ. Двери кабака звенели стеклами, отскакивали, щелкались, впуская и выпуская народ. Мишутка, давясь всхлипываньями, жальчиво спрашивал:
-- Папка, тебе больно?
Отец, выравнивая голос, отвечал:
-- Не больно, Мишутка, не больно! Большей вот вырастешь, отплатишь за батьку!
Мишутка горько плакал.
-- Отплачу... Как еще отплачу! Я из ружья выпалю!
-- Пали, пали, Мишутка, не давай себя в обиду.
Месяц огибал верными дорогами ночное небо, закрывал звезды, просвечивал серебряной струей канву легчайших облаков и шел за Мишуткой без остановки.