Горбыль поднимался у Чарымы за кустарником, а на нем росла высокая, обглоданная весенними льдами сосна. Неподалеку от сосны стояла убитая молнией береза.
К березе с обеих сторон привалил кто-то две старые лодки. Егор заглянул под них и, наклонившись, подлез. Под лодкой лежало умятое прелое сено. Егор растормошил сено, перевернул и, набрав в руку и сжав комком, заткнул дыру в днище. Дождь перестал капать. Егор прилег на сено. В жидком тумане будто где-то надымили валежные костры, вдалеке краснели заводские огни в верхних этажах, а из труб текли черные дымные реки. Под ними махали крыльями мельницы. Клубами серой шерсти, ватными кипами запрудили небо облака и неслись над городом, над фабриками и заводами.
Егор слушал бивший о лодку дождь, глядел на заводы, на мельницы, на город, на убегавшие от него облака, и весь мир казался ему огромной, никогда не перестающей работать мастерской. И вот даже его сердце все стучало и стучало, не уставая работать, как Корёга стучал о колодку, как вертелись на заводах колеса машин, дымились и топились печки, как шел нужный земле дождь.
Аннушка подошла незаметно и юркнула под лодку, и он вздрогнул от неожиданности уже у ней на груди. Он тихо простонал и положил ее с собой.
Под лодкой было почти темно, но Егор видел зовущие, стыдливые глаза Аннушки и дрожавшие легкой зыбью ресницы. Капал на днище лодки настойчивый и упорный дождь, пахло сеном, землей, гнилым деревом и размокшей смолой.
Они устали, ослабели... Руки Аннушки перестали сжимать... повисли. Свалились на холодную отсыревшую землю. Егор положил свою голову рядом с головой Аннушки. Волосы их переплелись и спутались.
Так они долго и молча лежали. Потом губы нашли друг друга снова. Егор целовал свежие холодные яблоки щек Аннушки и грел маленькие палившие уши. Аннушка водила ресницами по его лицу и часто мигала.
Вдруг она приподнялась на локте, отстранила Егора, внимательно поглядела на него и звонко расхохоталась.
-- Ха-ха! -- смеялась Аннушка. -- Ха-ха! Нашли местечко, нечего сказать! На юру... под зонтиком!..
Посмеялась и нахмурилась. Егор потянулся к ней. Аннушка уперлась руками в грудь Егора.
-- Будет, Егора! Лодке, поди, стыдно глядеть на нас!
Егор не послушался и стиснул Аннушку. Аннушка прижалась к нему, задумалась, задрожала вся, губы горько сморщились... Егор тревожно зашевелился и начал стирать с ее рук слезы.
-- Мне... жа-а-лко тебя, -- зашептала Аннушка, -- думала... не увидимся. Ванька пришел тогда после пожара, спала я, сдернул одеяло... закричал... В сердце у меня как дернет... Будто когда на машине... вагоны дергает. А я гляжу на него спросонья. Испугалась Ваньки. Первый раз испугалась по-настоящему.
Аннушка всхлипнула и обняла Егора за шею, не справляясь с бежавшими густо слезами.
Над лодкой вдруг затрепетали крылья и закаркала ворона. Аннушка охнула. Егор поморщился.
-- Слышишь, слышишь? -- испуганно затвердила Аннушка. -- Не к добру это! Как разговор подслушала! Откуда и взялась... А? Егора! Я боюсь. Что-то будет?
Ворона пересела на убитую молнией березу и снова закричала жалобно и горько.
-- Пустое! Вороны кричат перед дождем. И человека они чувствуют. Летела мимо... услышала -- говорим -- и закричала, дура!
Они прислушались. Колотился о днище серый воробей-дождь. Егор осторожно высунулся из-под лодки, осмотрелся кругом. И тогда третий раз закричала в страхе ворона, поднялась с шумом с березы и кинулась через Чарыму.
-- А, черт! -- выругался Егор и насмешливо упрекнул Аннушку. -- Вороны испугалась. Просвирнина на цепочке водишь, а перед вороной в бегство.
Аннушка сидела молча. Она провела по волосам, пригладила их, повеселела. Она похлопала Егора по руке. Он задержал руку и прижался к ней щекой.
-- Аннушка, уходи от Просвирнина!.. Аннушка забилась в руках.
-- Што ты, што ты! Кончит он и тебя... и меня... за один раз. Не говори, не говори, Егора, не дело. Знаю я... не помирился ты с ним... Он опять распалился на тебя. Не кажись ты ему на глаза. Сиди больше дома.
Аннушка испуганно вытянулась, жадно и напряженно вслушиваясь, как шел дождь и Чарыма тихо плескалась о берег.
-- Мы любим, как воры. Зачем нам скрываться? -- сказал Егор.
Аннушка целовала лицо, руки, шею Егора, и вместе с поцелуями приходило забытье, слова путались, горела голова, и густое горячее дыхание мешало думать.
Аннушка опомнилась первая, оторвала свои влажные губы и спрятала глаза под острыми ресницами. Под лодкой посветлело.
-- Пора, Егора, пора. Ванька обедать придет. Ты посиди, покуда не войду в город. Не увидал бы кто!
Аннушка на ходу поцеловала Егора, встряхнула сак и выскользнула из-под лодки. Вдруг опрометью вернулась, обняла долгим упругим обручем рук, вздохнула на груди и умоляюще заглянула под ресницы.
-- Егорушка! Стерегись Ваньки!
Она тихо сошла с горбыля, одергивая платье и скидывая с него прильнувшие травинки.
Егор подполз к краю лодки и глядел на измятый сак Аннушки, на пестрое ушко полусапожка. Он провожал ее взглядом. Луга были пусты. Аннушка быстро и прямо шла к городу.
Егор выждал. Он ушел от лодки в глубь луговины, нашел на размытом берегу Чарымы гладкую п нитку, круглую, как рубль, помахал ею в руке, а потом сильно и твердо кинул. Камень свистнул и, скача, заскользил по легкой ряби Чарымы...
В полдень Просвирнин сидел за столом против Аннушки, молча ел и беспокойно оглядывал ее. Аннушка сторожко и незаметно ловила его взгляд.
-- Што в рот воды набрал: ничего не говоришь? -- сердито и насмешливо брисила Аннушка. -- Дела не веселят? Али что сказать хочешь, да смелости не хватает?
Просвирнин покосился на нее.
Аннушка взмахнула острыми, как ножи, глазами на Просвирнина и обозленным голосом крикнула:
-- Чего на меня сыщиком глядишь? Какого нанюхался опять бабьего подолу, ревнивой черт?
И от обиды Аннушки Просвирнин вдруг прояснел, смяк, радостно взглянул на нее.
-- Не шуми, Анна, -- задумавшись, сказал он. Хитрый, как зверь, глаз Аннушки скользнул и упал в ложку.
С обеда закричал свисток.
Аннушка защелкнула задвижку, встала у окна и, подбоченясь, смотрела долго и уныло, как катилось по улице, покачиваясь деревом на ветру, большое черное тело Просвирнина.
А ночью казалось Аннушке от тяжелых объятий Просвирнина -- навалилась на нее широким и мокрым днищем лодка на горбыле, а на убитой молнией березе с запрокинутыми сухими сучьями к небу каркала ворона о чьих-то человечьих жалобах.