На Крестовоздвиженскую ярмарку подул ветер с гнилого угла. И раздулся на две недели. На Покров пришла настоящая осень. Коровинские мельницы днем и ночью махали черными крестами крыльев. Сивые невода тумана оплели Зеленый Луг, Числиху, Ехаловы Кузнецы. Будто выжимали на небе невода, и дождь мокрыми вениками мел крыши, улицы, мостовые.
В октябре Егор первый раз пришел в мастерские. В руках не было прежней уверенности. Глаза Егора напряженно следили за ними. В перерыв обступили токаря и зашумели.
А потом из котельной показался Просвирнин, увидал Егора, поперхнулся кашлем, постоял вдали и, нахмурясь, повесив голову на грудь, пошел прямо к станку.
Токаря перестали шуметь. Пододвинулся вплотную, ухмыльнулся, оглядел всех и сказал:
-- Что за шум, а драки нет?
Никто не ответил Просвирнину, а только Егор уперся глазами в глаза.
-- Тебя нет -- нет и драки.
Просвирнин внимательно вгляделся в него, обвел токарей недовольными глазами, опустил нерешительно голову и протянул руку Егору.
-- Поздороваться охота: давно не видались. Токаря охнули и зашевелились. Егор качнулся к
Просвирнину, но тут крикнул резко и торопливо Ку-бышкин:
-- Не давай... не давай ему, прохвосту, руки! И толкнул протянутую руку к полу.
Просвирнин задергался, глаза заморгали, он трудно передохнул и отступил, покрасневший, назад. А тогда зазвенел тонко и на весь токарный цех Тулинов:
-- Разбо-ойник!
Закричал и замахал снова руками Кубышкин; закричали, захлебываясь, все, один за одним...
-- В маши-и-ну его!
Просвирнин подумал глубоко, будто заглянул в себя, отрывчато, дрожа, швырнул слова:
-- Поглядим -- посмотрим! Кто кого? А только Егорке и Тулинову скажу -- им это дело так не пройдет!
-- Ладно! Иди себе!
-- Заготовляй домовище!
-- Мерой не ошибись!
-- Что на самом деле, ребята? Прямо житья нет! В щель зажал!
Просвирнин враскачку дошел до выхода, повернулся, прислонился к косяку и, напоследок, насмешливо сказал:
-- Чур от своего слова, ребята, не отказываться! Уговор такой!
-- Дело ясное! -- ответил за всех Кубышкин.
-- Спасибо, ребята, в обиду не дали, -- сказал Егор. __ Поодиночке ему не попадайся. Артелью надо.
-- Всю, всю шайку надо вывести из слободы -- и Кукушкина, и Клёнина, и тальянщика этого... С корнем выдернуть надо, -- волновался Кубышкин. -- Подчеревок ему опростать начистую, штобы червяку делать было нечего...
Сережка обнял старика за спину.
-- О! Разошелся на старости лет, что те молодой!
-- Просмеешь, сосун, -- а только стариковская закалка крепкая! Стариков вон и в библии хвалят! А Ваньке гостинец в хребет надо. С ручкой, ехидна, подкатился к парню! Потрошил недавно... а тут... с ручкой. Мне, старику, стыдно в слободе жить под запором, а об вас и разговору нет.
И на второй и на третий день проходил Просвирнин токарным цехом, ни на кого не глядя, торопясь к дверям. Тулинов подмигивал ему вдогонку, а Кубышкин довольно бормотал:
-- Будто шелковый. Во ка-а-к пугнули, двухглавые орлы!
Из мастерских уходили артелью.
За Просвирниным ковылял Клёнин и, руки в карманы, шагал Кукушкин. Проходили широкое поле от мастерских до слободы и глядели искоса друг за другом. Шли медленно и крепко ступали по размокшей от дождей глине. На Числихе расходились.
Тут на пятые сутки встретил Егор Аннушку. Издали слились серые и синие воды глаз. Егор оглянулся. Всюду шли люди. Аннушка торопилась, не отрывая глаз от Егора. На руке у нее поскрипывала маленькая корзинка, и торчала из нее высокая ботва моркови. Как близко сходились, Егор быстро кинул:
-- Не останавливайся, Аннушка! На Чарыме... Утром... Завтра...
Аннушка поняла, сразу сошла с тротуара и, не поглядев больше на Егора, перешла на другую сторону.
Сердце засмеялось частым боем. В глазах мелькал серый выношенный сак Аннушки и шли быстро-быстро мокрые от дождя полусапожки, а пониже шерстяного чулка торчком стояло пестрое маленькое ушко.
Навстречу шли бабы, девушки в таких же саках, но Егору они были чужие и ненужные, он давал им дорогу, на ходу здоровался -- и шел дальше, забывая о встречах.
Ночью ныла просвирнинская рана в боку. Егор осторожно гладил ее по рубчику, пока не начинала гореть она от тепла и пока не начинало палить бок... А тогда рана замолкала, засыпала, и глаза смежались, покойно укладывались в запавших ямках.
За занавеской серело раннее утро, лил осенний плакун-дождь, ветер хлопал по крыше захудалым железом, когда Егор проснулся.
На заводах пели шестичасовые гудки. Егор вслушался и узнал свой гудок. Ветер стих. Гудки были так отчетливо ясны, словно кричали они тут рядом, на дворе. Егор остался.
За стеной вставал квартирный хозяин, сапожник Корёга.
Он кряхтел и стучал деревянными колодками. На кухне квартирная хозяйка щепала лучину для самовара. Егор прилег на кровать, шаря налитую снами голову. В висок бил уверенный и грузный молоточек. Голова горела. А сердце тревожно колебалось, как лист на течении.
Гудки перестали кричать. На кухне загудел в самоварной трубе огонь. Егор втянул густой и жирный запах кожи. Кожей пахли стены, потолки, пахла его комната, кожаный запах был в одежде, в дыхании. Егор задумался о Корёге, встававшем с утренними гудками в собственном заводе, на кожаной табуретке, продавленной годами. Сон прошел. И нельзя было же уснуть снова. Он сравнил себя с Корёгой. И он всю жизнь, где бы он ни был, где бы ни ночевал, когда бы ни ложился накануне, просыпался в шесть. Словно в шесть утра весь мир гудел гудками и будил спящих. Егор под стук молотка Корёги зажмурил глаза и увидел, как Тулинов, подбоче-нясь, стоял у станка, прошел в котельную Просвирнин, оглядел мертвый станок Егора, остановился... Может быть, он побежит домой, к Аннушке?
В окно опять забил, как ласточка крыльями, частый и широкий дождь.
Егор быстро спрыгнул с кровати и торопливо стал одеваться.
Егор вышел задами через огороды на другую улицу, осмотрелся и заспешил к заставе.
Егор обогнул подальше коровинские мельницы. У мельниц уже стояли ломовики с возами под брезентом. Битюги переступали косматыми клешами ног и встряхивали навстречу дождю гривастыми головами. За белорижцами Егор вошел в кустарник и побежал к Чарыме, беспокойно щурясь на пустые чарымские луговины.