Как перелезли под ветлой, так и пошли рядом. Молчала Аннушка, молчал Егор. Молчала ночь. Молчаливо лежал предпраздничный город вдалеке с ночными маяками огней. Не слышно было шагов в лугах -- и было так просто идти молча. В городе Аннушка услышала тяжелый нажим каблуков Егора о каменную мостовую, а в ушах Егора забился частый убегающий шаг Аннушки -- и стало невмоготу.
Тогда Аннушка схватила крепко руку Егора, прижала к себе и потащила. Часто, задыхаясь, дрожа, заговорила она:
-- Пойдем, пойдем... Ты думаешь, я забыла тебя... разлюбила? Не помню каждый день и час? Чуждаюсь тебя, думаешь, не говорю с тобой?.. И все прошло? Ничего, ничего, ничего не прошло!
Аннушка закричала над самым ухом. И повелительный голос словно топал ногами на Егора.
-- Говорят, не прошло! Ах, Егора, Егора. Как на сердце больно! Давит сердце какая-то рука в кулак... Не хочет отпустить. Сердце туда-сюда, а везде стенки. Будто в клубке с нитками сердце... Держи меня крепче, я шатаюсь. Постой, я продышусь.
Егор осторожно поддержал ее.
-- У тебя... у тебя платочка нет? Слезы вытру... Што я -- у самой платок на голове.
Аннушка рванула платок с головы и закрыла лицо.
Аннушка торопилась, бежала, останавливалась, опять бежала, держась за Егора. Изнемогла...
Сели на бульваре, у архиерейского сада, на скамейку. За высоким дощатым забором плескалась и переливалась вода, а потом редко, уныло, глухо булькала о камни и гудела. Будто задевал кто-то в саду о жилу виолончели.
-- Сердце у меня стало плохое. Вот как плотина у архиерея. С дырой. Ты не подумай, я набиваюсь к тебе. Как тогда сказала, так и будет. Отжила я с тобой. Тянет, ой как меня тянет к тебе! А я за вожжи себя. Егора, Егора, зачем ты убил Ивана! Так бы и жили мы с тобой: украдчи слаще жить.
-- Аннушка, но ведь он бы убил меня! Ты пойми, подумай. Вся слобода рада его смерти. Мы сто раз говорили с тобой.
-- И... напрасно говорили. Это я... я убила Ивана. Ты только выстрелил. Бросила бы я тебя, ничего бы и не было. А я не бросила. Баба я. Ты слышишь, я зову его Иваном? И ты не называй его по-другому. И тебя мне жалко... Вот как жалко!
Аннушка обняла Егора и, раскачиваясь из стороны в сторону, жалко дрожала на плече у него.
-- Аннушка, он против всех шел.
-- А не убивал... не убивал! -- зашептала Аннушка, отстраняя и отталкивая Егора. -- Я полоумная, скажешь? Из любви к нему маюсь? Ненавижу его! Все тряпки его сожгла. На память ничего не оставила. На могилу его плюнула. Он жизнь мою, как дерево, с корнем вырвал и бросил на дорогу, на пыль, под колеса, под копыта. Будто по телу мне долго-долго бороной таскали. Измяли меня всю тройками да верховыми. И] большой воз по мне прокатился... Сердце у меня только тебя и заприметило. А чтобы через смерть получить счастье?.. Ненастоящее это счастье! Отстань от меня, Егора! Смотри со стороны, как я чахну. А может быть, повеселеет. Я живучая... Я противная. Руки на себя накладывала, как он, дуру, меня обесчестил. А ничего... прижилась. Ты думаешь -- бабы только спать с мужикам! годятся? Увидят портки -- и ничего не надо. Ан нет! Не все это! Говори чего-нибудь! Зачем ко мне подкрадываешься? Пережидаешь, как вытеку вся? Не молчи, не молчи!
Егор дотронулся до руки Аннушки, но она вскочила, закричала, затопала ногами.
-- Не ходи за мной! Не ходи! Я одна пойду!
Аннушка скрылась в темноте березовой аллеи. Егор долго сидел, ничего не слыша, ни о чем не думая.
На архиерейской плотине зашуршал, обвалился ком земли, вода заглохла. И долго в саду стояла тишь. И снова рассыпалось на плотине будто зерно из мешка, и кто-то начал набирать в узкогорлые кувшины воду -- бульк-бульк-бульк и разливал их -- шль-шль-шль.
Егор, медленно и глубоко вздохнув, поднялся и пошел по бульвару. И сразу же из темноты, из-за деревьев вышла Аннушка.
Он сжал ее за руку и повел.
-- Где бы жить, лучше не надо теперь... Поле чистое, ровное, гладкое, как плита: никто не мешает.
-- Это родимчик меня бьет, Егора. Отец у меня от вина сгорел. Я и вышла трясунья подлая! А ты -- дубовый! Из тебя не согнешь дуги.
В голосе Аннушки была насмешка и нежность.
-- Дубовый не дубовый, а хозяин себе. У дуба у этого червоточина большая живет. Залечить бы...
-- Это не я ли червоточина? -- вспылила Аннушка. -- Бабы другой захотел?
-- Не горячись зря. Ты в отца, а я в мать. Покойница у меня помиргала, мучилась на полу, сестре моей наказывала: "Машка, огурчиков-то насоли, капусты наруби. Отец с ребятами зимой и покушают всласть". Я в нее. Через все горя человек пройти может. Мать была заботливая, я в нее. Жизнь свою устроить хочу. Терпенья у меня, как у машины. Неразговорчив я -- больше слушаю. Люблю один раз. Не люблю с походом все разы. Чего ты беснуешься, отбесноваться не можешь? Кончено. Воз по тебе проехал, говоришь, а самой под воз смерть охота лечь. Полынь на дороге рвут на веники, где лесу мало. Намучилась за год. Будет. Вырывай сразу. Не запутывай себя!
-- Егора, у меня туман в голове. Кружится там все. Маленькая свалилась я с яблони, сквозь сучья вниз головой так летела. Мне жить больно. До чего подлые люди живут на земле! Глаза не глядят, запахнуться от них полой -- и не показываться! Плакала я на пожарище... Бабы тобой попрекали. Горда я, Егора.
Аннушка притихла, смолкла... Егор выпустил ее руку и молча шел рядом.
Бульвары кончались, серея шапками обнаженных вершин.
Аннушка тихо попросила:
-- Давай еще посидим. Может, последний раз сидим.
Сердито и серьезно спросил Егор:
-- Ты что -- помирать собираешься?
-- Может, и так.
Сели близко и дружно, но отвернулись друг от друга.
-- Ты о чем думаешь?
Аннушка, не глядя, теребила за рукав Егора.
-- О тебе.
-- А я о тебе.
И засмеялась. Егор недовольно поморщился.
-- Что ты обо мне думаешь?
-- Думаю, што тебе пора спать: напрасно со мной время проводишь.
-- Я домой и шел: ты с дороги сбила.
Аннушка повернулась к Егору, быстро поворотила к себе хмурое лицо его, вгляделась в усталые скучавшие глаза и, злобясь, зашептала:
-- Ты женись, Егора... Я тебе посватаю... У меня есть хорошая невеста... Я сама по себе. Я с бабами мыть посуду после пьяниц буду...
И вдруг заломала руки, обняла колени Егора и забилась на них. Егор встряхнул ее за плечи, посадил, смахнул рукой слезы с раскрывшихся широко глаз. И он прикрикнул на нее.
-- Ты... на самом деле сумасшедшая! Мне... тебя... охота... ударить!
Аннушка взметнулась вся, засмеялась сквозь слезы, перестала плакать и забормотала:
-- Ударь... ударь... Меня... давно не били. Нет, ты лучше застрели меня, как застрелил Ваньку!
Егор оттолкнул ее, встал и, угрожающе уставив глаза, закричал:
-- Я не мышь, а ты не кошка, штобы играть мной, дурная баба! Ты на себя не похожа... противная! Мне... совестно на тебя глядеть, на представление это!
Егор стал уходить. Сзади раздавался и смех и плач, перемежаясь один другим. Лицо сморщилось от жалости и отвращения. Приходила жалость, совалась под ноги, свертывала прямые и крепкие плечи, подергивала веки соленой болью и забиралась под ресницы маленьким прибитым зверьком. И стало стыдно жалости, пошел скорее, убегая... Потом долго таскал себя по комнате под грузный усталый храп Корёги за стеной, оборвал на стене листок с календаря и смотрел на красное праздничное число жесткими унылыми глазами. Чужими руками разделся, не заметил, как лег... И забылся.
А потом увидел себя в одном белье у окна и стыдливо тянулся застегнуть ворот рубашки. Губы Аннушки что-то неслышно говорили за стеклом. Она улыбалась прищуренными глазами и закрывала их рукой. Егор с силой рванул зимнюю раму. Посыпалась замазка и застучала о пол. Ночной ветер хлынул и сдул назимовавшую пыль. Аннушка перегнулась, достала его голову, схватила шею руками... Егор легко поднял ее и внес в комнату.
Аннушка ликующе шептала:
-- Егора, я насовсем! Вещишки.. перенесу... навечеру!