На святках ходили ряжеными. Горю нарядили в старый Марьин сарафан, Никешку вымазали сажей, Кенка выворотил шубу сзаду наперед, привесил кудельную бороду и привязал нос из красной бумаги за уши. Стрекали каждый вечер по всему городу.
Сначала напугали знакомого сторожа с лесного склада. Подкатились украдчи и забарабанили по будке палками. Сторож заорал с перепугу, чуть не убежал со склада.
-- Ой, что вы, ребятишки, делаете, нелегкая вас возьми! Тьфу! Кого так в дрожь бросит! Уморить этак человека можно. Выдумали тоже игру!
Перепугались и сами ребятишки.
-- Мы, дяденька, любя, любя, это...
-- Знаю, что любя, а только -- ну вас к ляду с такими шутками!
По городу разъезжали ряженые на дровнях, на санях, на парах и на тройках, бродили пешком поодиночке и артелями, то тут, то там в освещенных окнах мель-. кали маски.
Ребятишки приставали к взрослым ряженым и вместе с ними проникали в квартиры на вечера, на гостины, кричали и скакали, мешали танцевать, их выгоняли, грозили им, но ребятишки ухитрялись попадать снова. На одной вечеринке пьяная маска схватила Кенку за нос и сняла нагар. Кенка заплакал. Было больно и жалко красного разорванного носа. Сбегали домой, нос починили -- и опять на гулянку.
Тятька Кенкин пьянствовал все святки. Попался им на улице -- шел как река течет -- криулинами, -- они его и давай... Кенка его тащил сзади, тятька -- орать, повалился в снег, брыкался ногами, тут ребята его принялись щекотать... Щекотали, щекотали, едва привели в чувство.
-- Да ведь это ты, Кенка? -- узнал тятька, как отстали. -- Ах, шут тя дери! И Горька? И Никешка? Ребятишки!
Подняли кое-как тятьку, счищали с него снег, потом повели под руки домой. Тятька приплясывал и горланил на всю улицу:
Пускай моги-ла меня нака-ажет
За то, што я ее люблю...
И остановился... Он обнимал ребят, целовал -и бормотал плачущим голосом:
-- Ребятенки вы мои милые, друзья закадышные, испил я маленько для праздника, испил! Простите вы меня, пьяницу. А вы не пейте! Скверное это занятие -- пить водку! Очень даже нехорошее!
Шли дальше. Тятька дребезжащим голосом выл:
У церкви стояли каре-ты,
Там пышная свадьба была.
Все гости роскошно оде-ты...
и запинался...
-- Дальше я, братцы, слов не знаю, как хотите меня судите! Хотите верьте, хотите нет. Д-да! Кенка, ты не знаешь?
-- Знаю, да не скажу.
-- Отцу родному не скажешь? Ты после этого будешь свинья! Родного отца потешить не жалашь? Я тебя помню вот какеньким...
Тятька с трудом приседал и показывал рукой невысоко от земли.
-- Я, конечно, пьян, я сам -- свинья... От свиньи и ты -- свинья, Кенка!
Кенка обиженно говорил:
-- Я мальчик, а не свинья.
-- Нет, свинья. Ты, Кенка, не сердись! Я, братец, тебя люблю. Я так это, к слову. С пьяных глаз...
Ревела буря, дождь шумел...
Во мраке молния блистала,
И беспрерывно гром гремел --
И в дебрях буря бушевала.
снова ревел тятька и... обрывался.
-- А ну вас, ребята, ко всем чертям. Што вы ко мне пристали? Чего вам надо от меня? Кто вы такие? Что у вас за рожи? К черту, к черту! Я один жалаю идти в кабак!
Тятька стал вырываться из рук, ребята прилипли к нему изо всех сил, он не мог оттрясти...
-- Тятька, будет, пойдем домой! -- взмолился Кепка. -- Не ходи: замерзнешь на улице...
-- А! -- торжественно сказал тятька, -- за-ме-е-рзнешь? Пожалел, сукин сын, отца! То-то! Кенка, Кенушка, -- ты у меня, я вижу, парень хороший... отзывчивой. Это я люблю. За это спасибо. Мне кабак -- што? Наплевать! Домой так домой. Держи меня, ребята. Ух, и сколько же, братцы, я водки вылакал сегодня! Лопнуть, братцы, недолго. Брюхо у меня, братцы, надулось. Брюхо у меня, братцы, лопнуть хочет, а жилетка не пускает. Спать мне, спатеньки, друзья мои милые, оченно, оченно хотится!..
Сдали тятьку мамке -- и опять за свое. Горя промерз в сарафане, бежал, заплетался в подоле, устал, но не хотел отстать. Никешка рычал грубым голосом, Кенка звонил в звонки по парадным.
У театра стояли извозчики и господские кучера. Свисали бороды в сосульках, как с крыш. Молотили они рукавицами -- хлоп-хлоп. Переступали ногами лошади от холода. Косили глаза на ряженых. Заливались собачонки лаем, норовили схватить за ногу.
-- И эта шпана дурака валяет! -- говорил извозчик.
-- Драть некому.
-- Пошли, пошли, щенята!
-- Я вот их кнутом!
-- И за коим дьяволом только это глумовство выдумано в святые дни?
-- Говорят, запрет скоро будет. Попы, слышь, жалобу подают?
-- Давно бы пора.
-- Полгорода с ума сходит.
-- Наша барыня -- смерть не за горами -- и та на себя дурацкую одежду наздевала. Лет сто, поди, будет одеже. Больше часу на дворе выколачивала горничная. Пыли в одеже было, как от стада на дороге! Барин жидом нарядился.
-- И наши тоже.
-- И наши.
-- С жиру бесятся!
-- Мерзни тут из-за дурацкого дела! Будто и всурь-ез какое представление!
-- Пошли, пошли, дьяволята! Почто третесь тут?
-- Чего лаешься? -- задирал Кенка. -- Тебе какое дело?
-- Ах ты, едондар шиш, ты еще заедаться? Кучер выставлял громадный валенок из-под полсти, другие кучера орали: -- Лови!
-- Лови!
-- Забегай!
Ребята в три голоса дразнили:
-- Гужееды! Гужееды! Гужееды!
И -- наутек. Извозчики, кучера негодующие грозили кулаками и кричали вдогонку. Извозчик нахлестывал лошадь, гнал за ребятами, они -- в сторону, в снег, в первый попавшийся двор, на задворках вылезали -- и дальше. Извозчик трусил на попятную.
У клуба -- опять извозчики. Качались медные трубы, I музыкантов в окнах, доносилась музыка на мороз. Подъезжали и подъезжали ряженые. Горя видел папина Султана, малиновые санки, кучера Нефеда. Горя шептал испуганно:
-- Ребята, наши тут! Нефед сюда смотрит. Бежим! Перебегали от света в темноту.
-- Славная у тебя лошадь, -- говорил Кенка, -- вот бы катнуть разик!
-- Папа дал три тысячи.
-- Султаном зовут?
-- Да. Как стрела летит. Мама боится одна ездить.
-- Какие деньги: три тысячи! -- удивлялся Никеш-ка.
-- У твоего отца денег куры не клюют, а у тебя ни шиша, -- смеялся Кенка. -- И отец твой -- дрянь. Вором меня назвал. За уши драл, прощелыга!
Горя ничего не отвечал: ему было стыдно и больно за отца. Он торопился увести Кенку от клуба, от Султана.
Бежали дальше по Царской улице, встречались с партией ряженых мальчиков и девочек, дразнили друг друга и дружно гурьбой мчались на гору. Гора убрана елками. Между елками -- на проволоке подвешены были разноцветные бумажные фонарики, они покачивались, будто кланялись, разноцветно светили на полированный лед. На горе за обзаведение брали плату. Поскакали, поскакали около, заходили с реки: не могли пробраться. На горе больше взрослые -- кавалеры и барышни. Катались по двое.
-- Одни бабы и девки, -- выругался Кенка, -- к молодцам вприжимку. Пошли дальше! Завтра пораньше придем. Леший с ними, раз не пускают. Все фонари к черту сымем! Разорим!
-- Разорим!
Запустили градом ледяшек по фонарям и повернули в город. Отогревались у Кенки. Переиграли во все игры, потом гляделись в зеркало, лили воск -- выходили ребятам белые барашки.
Под крещенье наряжались последний раз.
-- Горя, ты доволен святками? -- спрашивала мама. -- Ты много гулял, катался на коньках, на горе... Погоди, немножко подрастешь, будешь маскироваться, танцевать, ездить на балы...
Горя весело улыбался, глядел в пол -- и целовал мамину ручку.