В первый раз встретились осенью: Горя с ранцем шел в гимназию, Кенка с холщовой сумкой бежал в школу. Первый урок и просидели на бульваре.
Мама трепала Горю по щеке и часто говорила:
-- Горя -- умница. Горя хорошо учится!
Он нежно целовал маме ладонь.
А отцу говорила мама:
-- Ах, дети, дети! Он уже забыл про этого уличного мальчишку. Какое у него нежное сердце! Как тогда рыдал мальчик! И все прошло.
Отец довольно усмехался.
-- Дети уважают силу. Ты была недовольна моей резкостью. Кто же прав из нас? Надо было нарыв вскрыть сразу: я его вскрыл.
-- Да. Я поняла. Горя даже имени его не произносит.
-- Понимаешь, Кенка, -- смеялся Горя у церковной сторожки, у Трифона-на-Корешках, -- я этаким мелким бесом: "Мамочка, мне хочется ко всенощной помолиться, звонят у Трифона". Она и отпустила. Я сюда -- духом.
-- Здорово! -- хвалил Кенка. -- Пойдем на гору. Я тебе припер лыко. Никешка стережет.
Ребята бежали по набережной к горе. Желтый фонарь качался им издали.
-- Мне долго нельзя! -- кричал Горя. -- Только до конца всенощной.
-- Время хватит! С акафистом, скажи, была всенощная -- поп насилу кончил.
Добежали. Никешка тут. Шварк, шварк -- один за другим понеслись с горы, пошли падать в сугробы, кувыркаться, исходить криком. Кенка на карачках съехал, Горька с Никешкой догнали девчонку, поставили на березку...
Падал лепешками снег. На берегу люди, как деревья, были запушены снегом. Колокола позванивали. Ребятишки со всего города бежали с санками: катались по ледяной горе гуськом, как обоз по зимней дороге. Повздорили с Зареченской слободой, сцепились артель на артель, кидались снегом и бились кулаками, пока с гиканьем и свистом не угнали их на другую гору.
Всенощная шла долго -- еще и еще хотелось пронестись на обындевевшем лыке от этого до того берега.
Прощались долго, ворочались друг к другу, уговаривались на завтра.
Горя веселый входил в столовую.
-- Горечка, -- пел мамин голос, -- почему ты не приглашаешь к себе школьных товарищей? Тебе, наверное, скучно одному?
-- Нет, мамочка, мне не скучно.
-- Странно! Тебе кто-нибудь нравится из мальчиков в гимназии?
-- Мне все нравятся.
Мама в восторге прижимала голову Гори к своей груди, а ночью долго рассказывала отцу о сыне, изумлялась сама, изумляла отца.
-- Чего его, черта, долго нет? -- ругался Кенка, давно бегая по льду на одном старом коньке, подвязанном веревками к валенку. -- Обещал придти. Видно, не удалось втереть очки тятысе с мамкой!
-- Вотрет, -- говорил Никешка, -- он мастак на эти штуки! Давай около пролуби прокатимся у самого краишка, баб распугаем?
-- Давай! Аида!
Они мчались со всего маха к проруби. Бабы полоскали белье измерзшими красными руками, визжали, лешихались, замахивались коромыслами.
-- Неугомон вас возьми, дьяволят! Мало вам реки, сатанам?
-- Попадете в пролубь, окоченеете, черти!
-- Отцу с матерью горя не оберешься!
-- Безобразники!
Ребята кружили около баб, показывали языки, хохотали.
-- Хорошему, хорошему делу научились, неча сказать! -- усовещивала маленькая старушонка. -- Чего на вас только в школе смотрят!
-- Вот я им штаны-то сдерну! -- бежала за ребятами молодая баба и кидала льдинками.
Ребята бросались наутек -- бабы грозили вслед и склонялись над прорубью, догоняя упущенное на ребят время.
Свистел и гудел молодой лед. Ребята мчались вдоль реки, вброд переходя заснеженные места, валенки были полны снега, ребята ловили друг друга, боролись, вставали на носки, рисовали вензеля, звонко шлепались на бугорках...
Горька прокрался с платного катка на реку, догнал друзей, и все трое кинулись из города по льду, где шире и свободнее были ледяные плесы Моши.
Убегались. Глотали лед. Сидели на снегу. Одежонка была нараспашку, пока ветер холодными пальцами не щекотал тела. Кенка вытаскивал из рваной дубленой шубенки щепотку махорки и свертывал "прямую". Попеременно курили, жадно глядя на огонь, чтобы не перетянул кто-нибудь больше.
-- Ты чаем заедай запах, Горька, -- учил Кенка, -- сухим чаем. Пожуй и конец. Никакой доктор не узнает. Мне сторож на лесопилке говорил. Хозяйский сын на лееопилке до страсти отца боится -- отец старовер, -- убьет за табак. По-ихнему, табак -- чертово кушанье. Вот табак у сторожа и держит. Украдчи прибежит, насопается, а потом рот чаем набивает. И сторожу хорошо: готовый табак и чай. Пробавляется!
Горька закашливался от махорки, Кенка передразнивал, а Никешка колотил по спине.
-- Ну, барин, не бери в себя, раз ухватки не достает! -- кричал Кенка. -- Это тебе не папиросы. Чего у отца седня не стянул папирос? Товарищей не грех угостить. А то цигару! Я за копейку покупал цигару, братцы, всю вытянул за один раз. Поди, с час курил. Весь день в башке, как на лошади с рельсами ездили. Во какой трезвон! Будто -- за полтинник одна штука цигары продают. Такую бы опробовать ничего себе. Через нос только цигару нельзя курить -- болезни в носу заводятся, наросты нарастают с кулак. У одного немца -- немцы цигары обожают -- второй нос вырос. Маеты было немчуре -- не оберешься!
С реки ребята забирались к Кенке. Отогревались с мороза. Кенка вытаскивал из своего сундучка -- в углу стоял -- рваные черные карты.
И начиналась игра в свои козыри, в дураки, а то в ослы и акульку, чаще в акульку. Мамин клетчатый платок повязывали с одной головы на другую. Раззадоривали тятьку. Жульничали. Обыгрывали.
-- Мне, ребята, платка не надо. Я так, -- просил Кенсарин, -- я не маленький. Што вы?
Как не отбивался Кенсарин -- надевали. Марья хваталась за живот.
-- Ой, ой, -- кричала, -- помру! Образина ты, образина!
-- Го-го! -- гоготали старшие сыновья. -- Не суйся на старости лет, куда не спрашивают! А сами подсаживались -- раздавали.
-- Тятька -- баба, баба! -- визжал Кенка. Кенсарин и смеялся и сердился.
-- Ну, ну, -- ворчал он, -- будет ужо! Играть так играть! Раздавай! Чего хайло открыл?
-- Ой, -- не унималась Марья, -- связался черт с младенцем!
Кенсарин косился на Марью и подсмеивался:
-- Ишь, ребята, матери завидно стало. Садись! Мы те наденем на голову корчагу заместо платка.
-- И одного дурака будет, -- отвечала со смехом Марья, -- во раздикасился, черт!
Наигравшись в карты, начинали играть в ималки. Завязывали глаза Кенке тем же клетчатым платком, прятались в тесной комнатушке за стол, за стулья. Кенка шарашился, хватал руками воздух, подсовывали мамку -- ухватывал, срывал с глаз платок, а мать не играла -- не считалось. Шум, грохот, рев в комнатушке. Подставлял тятька Кенке ногу, тот об пол. Смех и слезы. Поочередно завязывали глаза всем.
Когда надоедало играть, ребятишки садились в угол, открывали книгу, находили сказки. Никешка не читал -- представлял, -- смотрели ему в рот, слушали, не шелохнувшись, одна Марья мешала -- все разговаривала.
-- Отстань ты, егоза! -- махал рукой Кенсарин. -- Дай послушать!
-- Нашел занятие, -- бормотала Марья, -- ровно маленькой. Добро бы что серьезное, а то сказки...
Никешка откалывал одно колено за другим.
Брел Горя домой -- улица была веселая, в фонарях, снег шушукал под ногами, коньки на плече -- звонк, звонк, -- отливали сияньем, шагал рядом Никешка -- по пути ему.
А дома были огромные комнаты, лестница, переходы, глаза жмурились от света, будто душу видно, мебель бабушкина, дедушкина, тетушкина мешала пошевелиться, в столовой шумели гости -- маленьким туда нельзя, -- звенели стаканы, мама в зале играла на рояле, а папа пел на весь дом не своим голосом.
Горя затыкал уши и думал: "Вот такой голос у буксирного парохода".
Дома скучно. Скорее бы шла ночь, наставало утро, а утром Кенка бежал в школу, Горя ему -- навстречу. Как хорошо!
Высыпали из громаднейшего пузатого домища -- гимназии -- в три часа гимназисты и по широкой площади текли во все стороны серым гуськом, толкались, махали ранцами, перегоняли друг друга.
-- Синяя говядина! Синяя говядина! -- кричали мальчишки из городского.
Бросались приготовишки на них оравой, воинственно орали -- и скоро сшибались в бою две стенки, а потом враги долго издали грозили кулаками друг другу и перекидывались конским замерзшим калом, отыскивая его на дорогах.
Горя мчался домой -- скорее, скорее избавиться от скучных, обязательных занятий -- отсидеть время за обедом, приготовить уроки и на улицу. А тогда, после всего обязательного, наставала настоящая жизнь. Как же тут не торопиться!
Был один такой день в неделю -- четверг -- самый ненавистный и враждебный день, когда Горя не спешил домой, шел с перевальцем, подолгу стоял на мосту, вырывал из тетради листы и пускал их по ветру, следя за полетом, сворачивал с прямой дороги в переулки, колесил по ним, чтобы дольше побыть на улице. В четверг бывала ванна: Горю не выпускали на прогулку.
А сколько было таких же враждебных дней в году из-за погоды: то мороз, то ветер срывал шапку и качал прохожих, то снежный буран наваливался на город мохнатой грудью.
Под большие праздники мама брала Горю с собой ко всенощной. Горя мрачно стоял рядом, вертелся по сторонам, разговаривал, кривлялся. Да разве перечтешь все потерянные дни? А в счастливые дни Горя надевал шубку и -- на каток, за тетрадками, за карандашами, за книгами к товарищу...
Как много на свете слов, которыми можно уговорить маму!
Мама смотрела в окно, -- тихо и степенно шел Горя, а глаза у Гори -- не видать маме -- бежали, сердце тут-тук-тук, у поворота сбивались и ноги, завертывали -- и несли его вприпрыжку на условленное место.
С трех концов города сбегались ребята, издали кричали друг другу.
В праздник было раздолье -- целый день вместе: утром -- у обедни, днем -- на катке, вечером -- за вечерней у Трифона-на-Корешках, а рядом была ледяная гора, а поздним вечером папа и мама в театре или в гостях -- друзья ждали на углу.
Когда наставали святки, не было счастливее двух морозных недель. После святок -- ярмарка; тоже не худо.
Бежали, -- словно облака на небе, -- зимы, лета, опять зимы, опять лета, святки. Звонил в соборе густой колокол с колоколятами малыми по всем концам Волока, на ярмарке вертелись карусели, из балагана выскакивал рыжий клоун, пищал Петрушка в карусельном оконце и дрался палкой -- нет конца, нет краю веселым дням Гориной жизни, знай себе бегай с Кенкой да Никешкой туда-сюда.